— Жаль, — сказал я после паузы. — Не хотел тебя огорчать. Извини… И подумал, что князь, безусловно, доверяет Сале, а у Сале есть все основания ненавидеть князя. Если юношу действительно оговорили… Впрочем, и она не покинула княжескую службу, и князь ее зачем-то держит, хоть Сале ни владеть собой не умеет, ни держать язык за зубами… Или это маска?!
Теперь женщина смотрела на меня, не отрываясь. С подозрением.
— Что? — я улыбнулся как можно приветливее.
— Откуда ты знаешь про оруженосца?
— Видел, — обычно я вру, не моргнув глазом, но тут даже врать не приходилось. — В городе… вот погоди-ка, областной центр… там еще казнь была знаменитая, двум аристократам за один раз головы сняли!
— Охта, — сказала Сале тихо.
— Вот-вот, — я одновременно и обрадовался, и насторожился. Ну не может девчонка быть настолько глупой. Впрочем, кто знает… Дурам, говорят, магия легко дается.
Некоторое время мы ехали молча. Плыли по морю высокой травы.
— Сале, извини… А перед тем, как поступить на службу к князю, этот парень никому больше не служил?
Сале, не глядя, помотала головой. Еще один подобный вопрос — и она пошлет меня подальше. Отчего-то верится, что как раз ругаться-то Сале вполне умеет!
Но я не стану больше спрашивать. У меня и так голова кругом; выходит, рыцарь из моего видения, рыцарь с оруженосцем — то был все-таки князь?!
Надо будет хорошенько расспросить Хосту относительно Приживников. Хоть это, конечно, не мое дело, князем считается тот, у кого на макушке венец, а тот, кого я принимал за Шакала, мог попросту морочить мне голову…
— Я могу наводить на себя чары и делаться красавицей, — призналась Сале устало.
— Зачем? — искренне удивился я.
— Вот именно — зачем? — Сале вздохнула. — Князь очень доверял Клику… везде таскал за собой…
Она замолчала, будто оборвав себя. Выпрямила спину в седле:
— Ну, что ты еще хотел спросить?
— Князь изменился за последние годы? — поинтересовался я рассеянно. — Так, что даже мозаику подновить пришлось? Сале молчала. Я посмотрел на нее и понял, что ответа не получу.
Никогда раньше мне не приходилось пересекать Рубеж.
— Ну, заходите.
Мужичонка был самый обыкновенный. Встретив такого на дороге, я не повернул бы и головы; другое дело, откуда ты взялся, мужичок, посреди холмистой равнины, на широком перекрестке, где перевернутой подковой высятся ржавые железные ворота?
Я невольно оглянулся, будто ища взглядом избу или сторожку. Или по крайней мере родник, откуда страж Рубежа мог бы время от времени черпать воду.
Ничего, естественно, — кроме камней и травы, стрекоз, цикад и бабочек.
— Заходите-заходите! Или передумали?
Сале проглотила слюну. Лицо Хостика по обыкновению ничего не выражало, к'Рамоль если и трусил, то умело свой страх скрывал.
Я первым шагнул в подковообразные ворота.
И зажмурился, потому что глаза едва не взорвались от белого, отовсюду бьющего света.
Рядом охнула Сале. Крякнул к'Рамоль, и только Хостик по обыкновению не издал ни звука.
— Добрый день, господа, вас приветствует Досмотр. Назовите пункт следования.
Захотелось оторвать ладони от глаз и заткнуть на этот раз уши. Правда, эффекта и это не возымело бы — голос вибрировал во всем теле, отдавался в костях, в полостях носа, в черепе и в груди.
Ответствовала, как и договаривались, Сале. У нее у единственной был опыт путешествия за Рубеж — а выговорить название места, в которое мы идем, не под силу даже велеречивому К'Рамолю.
— Пожалуйста, документы на контроль.
Справа меня подпирало плечо Хостика, слева — к'Рамоля. За Рамоля цеплялась Сале; я смог чуть-чуть приоткрыть глаза. Мы стояли, как дети перед показательной поркой, — сбившись в кучу.
— Визы, пожалуйста.
Мне показалось, что в воздухе перед Сале возникло нечто вроде пышной пуховой подушки, и наша проводница без колебаний сунула туда свою левую руку, после чего подушка вдруг поросла весенней травкой и рассыпалась прахом, и тут же точно такие подушки возникли в воздухе перед Хостиком и к'Рамолем. Мои поделыцики, поколебавшись, повторили жест Сале, причем Рам гадливо дернулся, а Хостик оскалил желтые зубы; подушка Рама покрылась собачьей шерстью, подушка Хостика — рыбьей чешуей, и уже секунду спустя мои спутники яростно оттирали пострадавшие ладони о штаны, о голенища и о полы курток.
— Вы глава делегации? Предъявите…
Белесый сгусток приглашающе возник передо мной, и я замешкался только на секунду. Рука моя утонула будто в тине — действительно, прикосновение не из приятных.
Большую часть искателей приключений, решившихся пересечь Рубеж без должных на то оснований, больше никто никогда не видел. А среди тех, кто был отвергнут Досмотром и вернулся обратно, не оставалось охотников даже близко подходить к Рубежу.
У нас были основания и была виза, проставленная золотой иголкой уполномоченного старичка. Никто из нас не пытается пронести через Досмотр ни украденных мыслей, ни запрещенных заклинаний. За себя, Рама и Хостика я ручаюсь. А Сале… она ведь лучше нас знает, что можно нести через Рубеж, а что нельзя?!
— Спасибо. Предъявите личности для досмотра.
Сале тяжело задышала. Покачнулась, ухватилась за Рама; провела ладонью по лицу — успокоилась, зато теперь засопел к'Рамоль. Что он предъявляет — коллекцию совращенных девственниц? Набор благодарностей от спасенных пациентов?
Хостик опустил плечи. Пошатнулся, но устоял; Хостику трудно, я понимаю. В его багаже столько загубленных…
Я не успел довести мысль до конца. Досмотр накрыл меня, режущий свет сменился темнотой, и в этой тьме жил еще один голос — сухой и скрипучий:
— Вы пытаетесь провести через Досмотр второго человека? Вторую личность? Без визы, без документов, даже без линии жизни?
— Это тоже я, — сказал я, с трудом разлепив губы. — Он — это тоже я… На мне заклятье.
— Вам известно, что лица под таким заклятьем, как у вас, не имеют права пересекать Рубеж?
— Я думал…
Ничего я не думал. Впервые слышу. Никто меня не предупредил!
— Я уже очень давно под заклятьем, — я говорил, не заботясь тем, слышат ли меня спутники. — Тот, кем я был… умер. Это тень, воспоминание… а не человек. Пропустите меня, пожалуйста. Мне очень нужно…
— Всем нужно, — желчно сказал голос. — Вам известно, что лиц, уличенных в нарушении визового режима, постигает административная ответственность?
Я молчал.
Вот они, недобрые предзнаменования. Вот она, встреча с Шакалом; к'Рамоль, Хостик и Сале окажутся по ту сторону Рубежа, а меня, по всей видимости, больше никто никогда не найдет.
Бесславный, идиотский финал.
Рука моя легла на рукоять меча. Просто так, механически — я прекрасно понимал, что сила здесь ничего не решает.
— Ну? — желчно спросил скрипучий голос.
— Что? — спросил я в ответ.
Молчание. Чернота, головокружение; глухо, будто из-под земли, доносился хрипловатый голос Сале… но слов я все равно не разбирал.
— Впредь будьте осмотрительнее, — порекомендовал скрипучий голос. Я проглотил вязкую слюну.
Тьма рассеялась; свет снова ударил в глаза, и пришлось прикрыть лицо ладонью. Сквозь пальцы я рассмотрел бледное лицо к'Рамоля, красное — Сале и невозмутимое — Хостика.
— Счастливого пути за Рубеж!
Резкий белый свет медленно сменился мягким, белесым. Мы стояли в снегу. И лошади наши стояли в снегу; снег валился живописными лохматыми хлопьями, и пахло дымом. Я снова приложил ладонь к слезящимся глазам.
— Предупреждать надо, — глухо сказала Сале. — Чуть не влипли!
— Что ты ему дала? — требовательно спросил к'Рамоль. Сале молча взобралась в седло.
— Что ты ему дала?!
— Взятку, — отозвалась Сале устало. — Поехали, нам туда, к жилью.
— Мы уже за Рубежом?
Благоговейный голос Хостика скрежетнул железом о стекло. Я отнял руки от лица.
Наш палач, всю дорогу хранивший невозмутимость, стоял, подставив ладони летящему снегу, и по страшной физиономии его растекалась радостная, детская улыбка. За Рубежом… Надо же, вырвался!
— Я понимаю, что взятку, — к'Рамоль не давал сбить себя с толку. — Я спрашиваю, что именно ты ему дала?!
Сале помолчала, решая, по-видимому, стоит ли отвечать. Вздохнула, пожала плечами:
— Артефакт… железный крючок для ловли саламандриков. Ничего, с князя новый стребую… Когда будем делать визу для ребенка — что-то надо будет придумать и для Рио, иначе на повторный Досмотр не стоит и соваться.
Сале смотрела теперь на меня. С вопросом — и одновременно с упреком.
— Я не знал, — сказал я хмуро. — Не знал, что у них такие правила!
Сале, Сале, вот так Сале…
Поняла ли она, в чем заключались претензии Досмотра? И если поняла — как восприняла новость? В отношении Заклятых всегда было полным-полно предубеждений…
— За дело, — хрипло велел я, забираясь в седло. — Сперва найдем младенца, а потом… потом посмотрим.
— За дело, — хрипло велел я, забираясь в седло. — Сперва найдем младенца, а потом… потом посмотрим.
Хостик улыбался, глядя в пасмурное небо. Улыбка преобразила его лицо — будто сфинкс, переживший века, вдруг вывалил из суровой каменной пасти розовый влажный язык.
Чумак Гринь, сын вдовы Киричихи
Исчезник больше не появлялся. Будто ушел обратно в свою скалу. Миновала неделя; младенец жрал, как не в себя, и рос так, что чуть не лопалась кожа. Уже пытался сидеть, ползал на четвереньках и заползал в самый дальний уголок на печи; Гринь боялся, что очень скоро и корзина станет для него мала.
Однажды, пососав свою «куклу», младенец внезапно разболелся — его понесло жидким поносом, глаза затуманились, тельце сделалось горячим, как разогретый свечной воск. Гринь нашел среди прочих травок одну «от живота», но и отвар не помог; младенец пищал непрерывно, но и голос его был какой-то болезненный, слабый. Гринь сидел перед корзиной, свесив руки почти до пола, и думал, что вот и конец, что он, сам того не желая, отравил братишку, и только бы дите не мучилось, только бы скорее все кончилось…
Прошел еще день. Ребенок отощал так, что явственно проступили ребра, и уже не плакал — лежал тихо. Гринь ходил к знахарке, старая Ивдя сперва отказалась пустить «чортового пасынка» на порог, но потом, сжалившись, дала свежий травяной сбор и заговоренное ржаное зернышко.
Еще через день младенец оклемался. Попросил есть, завозился в пеленках, высвобождая ручки; Гринь глянул на розовые разнопалые ладошки — и ушел на двор, сел на пороге, опустил голову на руки и так сидел до темноты.
* * *Семейство у деда было большое, ртов много, а земли мало. Женатые сыновья не спешили отделяться; Гриня еще бесштаньком брали на жнива — будили ночью, когда самый-самый сладкий сон. Посреди двора стоял воз, уже готовый и снаряженный. Дед, баба, Гриневы дядья, из которых младший был ему ровесником, отец и мать, двоюродные сестры — все оборачивались на восход солнца, все слушали, как дед благословляет новый день и предстоящие жнива, и всех работников, и просит хорошей погоды, здоровья жнецам и милости от поля.
Едва занимался рассвет, все пешком выходили за ворота и там уже, за воротами, садились на воз. Вожжи были в руках у отца, кобыла ступала торжественно, будто понимая, что ее тоже благословили. Со всех дворов, изо всех ворот выезжали снаряженные возы. Целая процессия тянулась на поле — и ревнивые глаза соседей отмечали, кто как снарядился да как подготовился, да сколько жнецов выставил, да вовремя ли поднялся в это самое главное утро.
Добравшись до своей полосы, слезали с воза. Становились полукругом и смотрели на рожь — накормит ли? Что за год будет — сытый?
А потом мужчины брали серпы, женщины, принимались вязать снопы, а малышня вроде Гриня была на подручных работах — воды принести, еще чего…
И только когда солнце поднималось высоко и первые снопы стояли уже на стерне — только тогда дед варил в казане кулеш и садились завтракать, и слаже тех завтраков была только вода в чумацкой степи.
* * *Гриня передернуло. Он поднял голову, прислушался; в хате было тихо. Ребенок, насытившись, спал.
* * *В степи тоже был кулеш, чумацкий, с салом; сало было настоящее, старос, темное, с запутанными ходами червячков. А иногда попадался живой хробачок, и седоусый Брыль балагурил, что без живчика и сало не сало.
* * *Заскулил на привязи Бровко, зазвенел цепью. Гринь тупо смотрел на свои ладони.
Идти к Оксане?
Куда идти? Была бы гадалка — пошел бы к гадалке.
К матери на могилу?
Ох и красавицей была мать! Ох и ревнивый же был отец… Ох и бегал же за матерью по двору с кнутом, Гринь помнит.
А тем временем мать никогда не смотрела на сторону. И отец, напившись пьяный, каялся, говорил, что всему виной бесстыжие хлопцы и мужики, которых так и тянет к Ярине, будто медом здесь помазано. А Ярина не виновата, нет…
Куда идти?
Гринь вернулся в дом.
Младенец спал, причмокивая губками, рядом в пеленках лежал медальон на слишком длинной цепочке. Гринь не раз порывался его снять — еще задушится дите!
Порывался — но так ни разу и не попробовал. Будто удерживало что.
— Выдь, чумак. Поговорить надо.
— Заходите в дом, окажите милость.
Гринь не рад был увидеть у ворот дьяка. Сам не знал, почему так нехорошо сделалось на сердце; дьяк усмехнулся, глядя в сторону:
— Не… ты выйди, чумак.
Гринь цыкнул на Бровка и вышел, притворив за собой калитку. И сразу же увидел, что в конце улицы ждут, спрятав руки в рукава, соседи ближние и дальние, всего человек десять.
И вздрогнул, потому что среди собравшихся был и Оксанин отец.
— Ты хлопец хороший, чумак. Батько твой был хороший мужик. Хоть в бедности, а на церковь жертвовал… А за мать молись. Молись, Гриня… И, чтобы грех не растить, чертененка надо того… экзорцировать. Беса то есть выгнать обратно в преисподнюю… Жив-то чертененок?
— Жив, — сказал Гринь, чувствуя, как мороз дерет по спине. Дьяк скрипнул снегом, переминаясь с ноги на ногу:
— Грех, Гриня. Гринь сглотнул:
— Знаю, что грех… Что мне, не кормить его? Орет…
— Грех, — повторил дьяк, глядя в сторону. — Напасти на село пойдут… Недород… а то и вообще засуха. Как в тот год, когда твоих-то Бог прибрал. Помнишь?
Гринь и рад был забыть.
Кормилица-нива изжелтела тогда и пожухла; выехав на жнива, семья долго смотрела на мертвое поле. Отец бродил, выискивая хоть зернышко, плакал… Зимой продали все, что было. Весной стали помирать — двое Гриневых братьев, сестра, последним ушел отец, и не от голода даже — от горя.
— А в том году, — Гринь не узнал своего голоса, — какой был грех? Дьяк посмотрел сычом:
— Не все знать положено… Может, тоже какая-то баба втайне бесененка прижила. Или девка с перелесником согрешила. Или еще что… Столько народу повымерло — страх… Ты, Гринь, не сомневайся. Давай бесененка — мы уж придумаем, как с ним…
— Убьете? — тихо спросил Гринь. Дьяк поморщился:
— Не зыркай… тоже, поди, не звери. Сказано — экзорцизм! Слово было нехорошее. Каленым железом веяло от слова, железной цепью да горючим костром. Гринь молчал.
— Что смотришь, чумак? Люди собрались… давай неси чертененка.
— Брат он мне, — сказал Гринь и сам подивился своим словам. Дьяк разинул рот:
— Что-о?!
Гринь молчал, испугавшись.
— Ты, чумак… ты смотри. Дело серьезное. Коли недород случится — тогда уж бесененка жечь поздно будет… Дождешься, что хату тебе подпалят. Вместе со всем… Слышишь?
Гринь сглотнул:
— Никак угрожаете мне?
— Дурень, — дьяк сплюнул. — Дурень, дурень… Дурень! Грозить тебе… Против села пойдешь? Против совести пойдешь? Твой же батька в могиле перевернется… хоть и так уже, поди, переворачивается… Дурень!
Народ в конце улицы переговаривался все громче. Подступал ближе — Гринь увидел среди соседей уже и Касьяна, и Касьянова отца, который о чем-то толковал с отцом Оксаны.
— Подумать надо, — сказал Гринь шепотом.
— Думай, — неожиданно легко согласился дьяк. — Знаю, хлопец ты умный, и придумаешь хорошо. Как придумаешь, приходи. А не то, гляди, сами к тебе придем.
Гринь повернулся и ушел в дом — не попрощавшись, против вежливости, не поклонившись людям.
Ему смотрели вслед.
…Брат.
Гринь всегда был старший, самый старший, братишки ковыляли по двору, сестра орала в корзине, родителей не было весь день, надо было качать и баюкать, до хрипу орать колыбельные, вытаскивать неслухов из собачьей будки, вытирать сопли, лупить хворостиной, снова вытирать сопли, утешать… В сердцах отлупив меньшого братишку, Гринь уже через несколько минут раскаивался, ему жаль становилось маленького, ревущего и несчастного, он с трудом поднимал брата на руки, тот обхватывал его за шею и тыкался мокрой мордочкой в щеку.
А вот сестру Гринь не любил. Она всегда орала и мешала спать, и выплевывала «куклу», едва Гринь пытался заткнуть ей рот. «Люли-лю-ли!» — выкрикивал он и качал колыбель так, что дите едва не вываливалось наружу. «Люди-люди… Замолчи, а то задушу!»
Потом все забылось. И вспомнилось в тот день, когда сестру хоронили — она первая не выдержала голода, с малолетства худая была и хворобая…
Гринь обнаружил, что стоит посреди комнаты с ребенком на руках. И малыш гукает, пытаясь потрогать Гриня за усы. И чертененок теплый, и очень чохож на мать, вот если бы только не ручки эти, четырехпалая и шестипалая.
И медальон с золотой осой.
— Люли-люли, прилетели гули… что мне с тобой делать… что мне с тобой делать…
Он ходил и ходил по комнате, раз за разом повторяя свой вопрос, и от частого повторения слова его превратились в лишенные смысла звуки. Младенец не отвечал — пригрелся, заснул у братца на груди; Гринь уложил его в корзину, пристроил сверху вышитый матерью полог. Долго сидел на лавке, свесив руки между колен. Потом встал, оделся, взял шапку и пошел к Оксане.