— Так поступали египетские фараоны. Они верили, что в загробном мире им понадобится имущество. Милена в жизнь после смерти не верила, но тем не менее… Именно для этого она и купила два места на кладбище. Одно для своих шмоток, одно для себя самой.
— И ее воля была исполнена?
— Еще бы! — фыркнула Варвара. — Знали бы вы ее адвоката, настоящий бультерьер. Пятнадцать вечерних платьев, шкатулку с драгоценностями, любимые часы, винтажное пальто, которое когда‑то принадлежало Софии Лорен, и одиннадцать сумочек «Kelly» были упакованы в непромокаемые пакеты и зарыты в соседнюю могилу. Об этом почти никто не знал.
— Так вы… Вы собирались откопать ее вещи!
— Вот именно. Я не знала, в какой именно могиле зарыта Милка, а в какой — шмотки. На похоронах никого не было, это она тоже прописала в завещании. Одиннадцать сумочек, вы только подумайте! Вы знаете, что такую сумку нельзя купить вот так запросто? — прищурилась подозреваемая.
— Нет, — покачал головой ошарашенный следователь, — разве в наше время еще существует дефицит?
— Искусственно созданный дефицит! Это одна из главных модных тенденций нашего времени. На сумочку надо записываться в очередь. И если повезет, года через полтора вы ее получите. При условии, что у вас найдется пять тысяч долларов, чтобы расплатиться.
— Бред какой‑то, — покачал головой следователь.
— А закапывать хорошие вещи в землю не бред?! — Ноздри Варвары Тихоновны хищно раздувались, ее глаза метали молнии, в тот момент она была похожа на буйнопомешанную. — Эти вещи могли бы стать моим счастьем! Как вы не можете этого понять?! Она не захотела дать мне шанс стать кем‑то, понимаете?! Без этого всего ты в этом городе никто! Никто! — повторила она, сверкая сумасшедшими глазами.
А потом, усмехнувшись в лицо побледневшего следователя, уже нормальным голосом добавила:
— Впрочем, вам этого никогда не понять.
Полинина знакомая, Ольга, любовница миллиардера, бывшая фотомодель, натуральная блондинка, стипендиатка Гарварда, умерла от хронического недоедания в возрасте двадцати шести лет.
Поминок как таковых не было, и сразу после отпевания компания Олиных подруг отправилась в «Сегун» выпить теплое саке за упокой ее бедной души.
Сначала, как водится, говорили об Ольге. Вспоминали, какая она была хорошая и как однажды купила пятьдесят плазменных телевизоров и развезла по детским домам, и как обожала свою младшую сестренку и всегда вместо родителей ходила на собрания в школу, и как однажды, когда ей было всего пятнадцать, чуть не уехала в Уганду с миссией Красного Креста, да была заперта дома менее романтичными родителями.
Деликатно помалкивали о том, что вышеупомянутого миллиардера Оля нагло увела у также упомянутой выше младшей сестренки. О том, что в Гарвард ее пропихнул любовник, при этом грант отобрали у более способной претендентки. И о том, что под самый занавес своей короткой жизни она превратилась в такую агрессивную истеричку, что к ней опасались приближаться и родная мать, и младшая сестра, и даже пресловутый миллиардер.
Неважно.
У Ольги было все, о чем только могла мечтать простая девушка из Южного Бутова. Ее жизнь обещала стать еще лучше, расцвести всеми возможными психоделическими красками — она равно могла сделать завидную карьеру или стать детной принцессой Рублевки. Оля же предпочла угаснуть, раствориться, словно кусочек рафинада в кипятке.
В свои последние дни она весила двадцать семь килограммов, и у нее даже не было сил поднести руку ко рту, пропихнуть два пальца в рот и выблевать все, чем ее умудрялись напичкать через зонд. Ей ставили витаминную капельницу, а Оля беспомощно плакала, ей казалось, что от витаминов тоже полнеют. Она угасала, усыхала, сморщивалась и в свой последний земной день выглядела как семидесятилетняя обитательница онкологического хосписа.
В современном мире от голода подыхают не только африканцы из разлагающихся язвами гражданской войны стран, но и те, кто с жиру бесится в пропитанных неврозами мегаполисах. Вот такая ирония судьбы — богатые умирают от голода едва ли не чаще, чем бедные. Еда наступает со всех фронтов: сливочные пирожные подмигивают из красиво подсвеченных витрин, промасленные пиццы зовут с неоновых реклам, киноактрисы из телевизионных роликов так соблазнительно похрустывают шоколадом, что невольно начинаешь ощущать теплую сладость на кончике трепещущего языка.
В частных психотерапевтических клиниках предлагают новую услугу: борьба с хроническим едоголизмом.
Полина ушла с Ольгиных поминок раньше остальных, не было сил слушать, как над ее памятью издеваются очередными диетическими рецептами.
По дороге домой зарулила в заведение, от которого девушкам ее типа положено шарахаться, как горным ланям от приближающихся человеческих шагов. Нет, речь идет не о публичном доме с уклоном в садомазо, а всего лишь о кондитерской с домашними пирожными.
Она села за столик у окна и заказала: вишневый штрудель с шариком лимонного сорбета, тирамису, наполеон, свежую ванильную пастилу и двести граммов шоколадных конфет ручной работы. Официантка ошарашенно строчила в своем блокнотике и все пыталась уточнить: вам с собой?
— Нет, милая девушка, я буду есть здесь. И я никуда не уйду, пока на тарелках не останутся только крошки, даже если ради этого мне придется заночевать в вашем кафе.
Почему‑то в тот день она вспомнила именно об Ольге, о классической московской трагедии недоедания. Совокупный вес соискательниц на должность первого ассистента Роберта Лэппера (а было их около десяти) на первый взгляд равнялся весу одной Полины. А ведь она никогда не жаловалась на лишние килограммы, просто ее стройность была не бескровной, выстраданной, язвенной, а крепко сбитой, где положено выпуклой, плавной, женственной. Все эти девушки были намного моложе нее, и вообще, это собеседование больше напоминало кастинг в модельное агентство.
Одна девушка, тоненькая белобрысая былинка, чье нежное личико было усыпано трогательными веснушками, ее узнала.
— Вы — та самая Полина Переведенцева? — ахнула она, мгновенно спровоцировав недоброжелательный интерес среди других соискательниц.
— Та самая, — сдержанно улыбнулась Поля. — Мы знакомы?
— Нет, но… Ну ничего себе, — ее вздернутый носик мило покраснел. — Это какая‑то шутка? Вы что, ищете работу секретарши?
— Хочу попробовать, — Поля старалась казаться спокойной. Знала бы эта рыжая девчонка, каких моральных сил ей стоит не убежать отсюда, роняя туфли. Знала бы она, что Поля и сама до конца не понимает, зачем ей нужен этот странный эксперимент. Она никогда не была мазохисткой.
— Значит, нам здесь делать больше нечего, — капризно заявила рыжая. — Вы его бывшая любовница, разве нет? Вы с ним спали!
— Может быть, вам еще сообщить, какие противозачаточные пилюли я принимаю и сколько дней длится мой цикл? — огрызнулась Полина.
Некрасивая свара не успела набрать обороты. Из кабинета, где известный кинопродюсер Роберт Лэппер проводил собеседования с будущими секретаршами, вышла заплаканная девушка лет семнадцати. Полинина очередь была следующей, и, не глядя на остальных, она поправила волосы и вошла в комнату, плотно прикрыв за собою дверь.
Она не сразу решилась взглянуть на того, кто сидел за столом. Сердце трепыхалось так отчаянно, что казалось — еще чуть‑чуть, и оно выпрыгнет на затоптанное ковровое покрытие. Отвернуться, пока он ее не узнал, убежать, пока не поздно, спрятаться, пока ее ладони не прилипли к пропитанной ядом паутине, пока облаченный в кашемировую оболочку дорого свитера паук не вытянул из нее ту немногую радость, которая все еще осталась в опустошенной Поле.
— У вас есть десять минут, чтобы убедить меня, почему именно вы должны стать моим первым ассистентом, — не отрывая взгляда от бумаг, сказал он.
А он не изменился. Полина подошла ближе. Играет в очаровательного хама. И остается единственным мужчиной в мире, которому хамство к лицу.
Она села на краешек стула и уставилась на свои обтянутые кожаной юбкой колени. У Полины было не так много одежды, которую можно было хотя бы условно отнести к деловой. Для собеседования она выбрала темно‑синюю юбку из тончайшей кожи и прихваченную поясом‑корсетом просторную белую рубаху с накрахмаленным жабо. Минимум макияжа, пышные белые волосы собраны в хвост.
Что ему сказать? Почему именно она должна стать его первым ассистентом? Как объяснить такое за десять жалких минут? Потому что она умирает, не находит себе места? Потому что она верит в любовь? Потому что хочет зачеркнуть невидимый знак вопроса, который окровавленным топором висит над ее самооценкой? Потому что ей через два года исполнится сорок, а она так ничего и не поняла про себя саму. Потому что дура? Потому что в глубине души надеется его вернуть? Потому что еще больше надеется навсегда избавиться от наваждения по имени «Роберт Лэппер»? В его стране ураганам дают красивые женские имена, а черной тоске в таком случае надо присвоить его имя. Тоска — это Роберт. Депрессия — это Роберт. Невозможность поверить в то, что ты еще на что‑то годна, — это тоже, мать его, Роберт.
— Вы глухая или просто не понимаете по‑английски, как и большинство тех тупых куриц, которые сегодня сюда пришли? — почти ласково спросил Роберт.
И наконец на нее посмотрел.
Полина виновато улыбнулась.
— Привет.
— Ты? — Он словно увидел привидение.
Хотя ничего странного в их встрече не было. Скорее странно то, что она не состоялась раньше. У них было полно общих знакомых, они ходили в одни и те же рестораны, одевались у одних и тех же байеров, кололи ботокс у одного и того же пластического хирурга. Да, Роберт тоже это делал, подобно легендарному Нарциссу, он был влюблен в свою высокоградусную мужскую красоту и не хотел преждевременно менять ее на сомнительное очарование зрелости.
— Что ты здесь делаешь? У меня собеседование, я занят. Если у тебя дело, можем пообедать, хотя я думал…
— Ты правильно думал, никаких личных дел у меня к тебе нет, — успокоила его Поля. — И я знала, что у тебя собеседование, поэтому и пришла.
Нахмурившись, он потер ладонями виски.
— Но тогда я не понимаю…
— Роберт, когда я вошла, ты попросил объяснить, почему именно я должна стать твоим первым ассистентом. Так что слушай. Во‑первых, у меня идеальный английский, а все эти девчонки с филфака и журфака, которые ждут в коридоре, не поймут и пятидесяти процентов из того, что ты говоришь. Во‑вторых, все эти девочки пришли сюда не только в поисках работы, но и в поисках красивого влиятельного любовника. Может быть, ты был не против, но… Все это предсказуемо. Ты переспишь с ней пару раз, она влюбится, сначала будет страдать и надеяться, потом, когда поймет, что для тебя это не значило ничего, кроме выброса сексуальной энергетики в ноосферу, решит отомстить. Точно решит, ведь всем претенденткам, кроме меня, нет и двадцати лет. Она порвет какой‑нибудь важный договор или еще как‑нибудь тебя подставит. А я ничего такого делать не буду, потому что между нами все уже было и все уже закончилось. Идем дальше. Я аккуратистка, и ты это знаешь. Я прекрасно общаюсь с людьми, и на меня можно свалить какие угодно переговоры. У меня есть связи в прессе, я могу помочь с рекламной кампанией фильма.
— Полина, давай поставим вопрос по‑другому, — перебил Роберт. — Тебе‑то зачем все это нужно? В своей жизни ты не проработала ни одного дня! У тебя полно денег, своя программа на телевидении, личный шофер и туфли, — он перегнулся через стол и посмотрел на ее ноги. — Из последней коллекции «Manolo». Зачем тебе в тридцать восемь лет становиться моим ассистентом, практически секретарем, работать в офисе с десяти до шести, подносить мне кофе и получать за все это полторы тысячи долларов?
— Хороший вопрос, — улыбнулась Поля. — Попробую объяснить. То, что про меня думают люди, не совсем так. Ты ведь знаешь источник моих доходов.
— Ну конечно! Некий Петр Сергеевич дал тебе нехилые отступные, — усмехнулся Роберт.
— Вот видишь. Мне удалось как‑то прокрутиться почти десять лет, я куда‑то вкладывала деньги, покупала акции, меняла банки. Но все когда‑нибудь кончается. В то время как потребности с возрастом только увеличиваются. В общем, эта сумма практически иссякла. И у меня больше нет своей телепередачи. Между нами, она никогда не была моей, я просто числилась ведущей. Теперь вместо меня будет девочка со жвачкой за щекой и группой «Gorillaz» в ай‑поде, сквозь скудный словарный запас которой рефреном проходит слово «блин».
— Хочешь сказать, тебе деньги нужны? — недоверчиво прищурился Роберт.
Полина улыбнулась. Когда они были вместе, ей нравилось играть в самостоятельность. Единственный раз в жизни. Она подчеркивала независимость, врала про удачливую игру на Форексе, да и свою жалкую телевизионную роль выставляла в таком свете, что Роберт не сомневался — его девушка не менее значима, чем Константин Эрнст. Сплошная мистификация, и ради чего? Чтобы он отшвырнул ее так же, как всегда отшвыривал тех, кто не играл в бескорыстную преданность. Ему было наплевать. Он никогда не гордился ее самостоятельностью, статусом, для него, покачивающегося в нежных волнах взлелеянного эгоизма, Полина Переведенцева всегда была «одной из».
— Не то чтобы мне до такой степени нужны деньги, — мягко возразила она. — Просто хочется что‑то в жизни поменять. Ты не волнуйся: наш с тобой вопрос я давно закрыла. Решила обратиться к тебе первому как к другу. Просто ты меня немного знаешь и можешь себе представить, что из меня получится не такой уж плохой ассистент.
— Все равно что‑то здесь не складывается, — нахмурился Роберт.
— Если ты мне откажешь, устроюсь куда‑нибудь еще, — быстро сказала Полина, видя, что он уже близок к тому, чтобы послать ее к черту. — И ты в любой момент можешь указать мне на дверь. Если тебе покажется, что кто‑то другой справится лучше.
— Не знаю.
— Ты не пожалеешь, — улыбнулась Полина. На самом деле ей хотелось разреветься, потому что она чувствовала себя жалкой, жалкой, жалкой.
— Ладно, если ты так настаиваешь. Поля, но ты же понимаешь, что между нами уже ничего не будет? — строго спросил Роберт.
И ей пришлось кивнуть: понимаю, мол, у меня и в мыслях ничего подобного не было.
— А ты понимаешь, что на тебя могут накинуться газетчики? Конечно, в последнее время о тебе уже ничего не пишут, появились другие «московские принцессы». Но, возможно, кто‑то тебя помнит и не упустит возможность проехаться по твоему имени.
Полина еще раз кивнула: понимаю и это.
— Что ж, тогда… Я по‑прежнему чувствую себя так, словно попал в реалити‑шоу «Самый тупой розыгрыш года», но… Если тебе это так надо… В общем, можешь приступать с понедельника. Приходи сюда в восемь утра, тебе закажут пропуск. Но если ты задумала что‑то не то, — он сузил глаза. — Предупреждаю сразу: ничего у тебя не получится.
— Жрать — грех! — веско сказал новый ангел‑хранитель Анюты.
Его так и звали — Ангел. Вернее, это был его творческий псевдоним. Представился он в лучших традициях самого главного мачо мирового кинематографа: «Ангел. Паша Ангел». Его наняла для Нюты Полина Переведенцева. Предполагалось, что этот холеный юноша с чувственными губами, стройными длинными ногами, вытравленными добела густыми волосами, которые придавали его облику легкий налет возможной голубизны, и станет воротами в новую Анютину жизнь. В жизнь, где она больше не будет толстой жалкой разведенкой, которая любит стихи Цветаевой и Веры Павловой и сочетает в себе глубокую бабскую тоску с инфантильной привычкой съедать полкило соевых батончиков под вечернее шоу Петросяна.
Паша Ангел был самым модным московским стилистом. Именно он когда‑то посоветовал Переведенцевой променять сдержанную холодность в стиле европейских кинозвезд на самоварный шик белых волос и загорелых грудей. Ход был предсказуемым в своей пошлости, но, как ни странно, новый образ какое‑то время помогал ей держаться на плаву. Почему‑то, несмотря на все эти атрибуты стареющей Барби, она все равно не выглядела дешево, не смотрелась сдувшейся куклой из секс‑шопа.
— Жрать — грех, — повторил Паша, отбирая у нее рогалик. — С этого момента ты ешь только то, что я тебе разрешу. А я, солнце мое, строг.
Анюта мялась, улыбалась, стеснялась. Она чувствовала себя героиней абсурдного кино какого‑нибудь странного скандинавского маргинала, где сначала все долго и нудно разговаривают об экзистенциализме, а потом резко приступают к свальному греху. Однажды она видела такой фильм по какому‑то ночному каналу, честно посмотрела до конца, но так и не поняла, что же хотел сказать автор.
Она не привыкла, чтобы нежные мальчики, которые ей годились в сыновья, называли ее «солнце».
— И что на тебе надето? — поморщился Паша.
А ведь к встрече с ним она подготовилась, принарядилась. Хлопковое платье в голубоватый горошек было ее самым любимым, ей казалось, что в нем она похожа на звезду советского довоенного кино, не хватает только задорных белокурых кудельков и привычки не к месту озорно петь романсы.
— Сколько тебе лет?
— Тридцать шесть, — помявшись, все же ответила Анюта.
— А выглядишь на полтинник, — безжалостно припечатал Ангел. — Не расстраивайся, кто ж тебе еще правду скажет.
— У меня была не такая уж легкая жизнь, — тихо ответила она. Анюта не была уверена в том, что ей стоит раскрывать душу перед этим наглым мальчишкой, который ничего в жизни не понимает, зато понимает в правильной, как он выражается, обуви, и это поднимает его на недосягаемый для нее пьедестал. А на черта ей сдалась эта правильная обувь, если у нее вся жизнь неправильная? На черта ей выглядеть на тридцать, если в глазах нет блеска, а в доме — Лизы и Васеньки?
— Но так же все равно нельзя, — простодушно возразил стилист. — В таком возрасте ставить на себе крест с вашими данными это преступление.