— Но так же все равно нельзя, — простодушно возразил стилист. — В таком возрасте ставить на себе крест с вашими данными это преступление.
— С моими данными? — насмешливо переспросила она.
— А что, глаза большие, нос прямой, овал лица четкий, кожа хорошая, — деловито перечислял он, — красивая линия рук, фигура пропорциональная. Только задница как духовка, но это поправимо. Ну и стрижка, как у моей учительницы химии. А ведь моя учительница химии была злобной старой девой пятидесяти с лишним лет, которая если кого‑то в жизни и любила, то только своего вонючего кусачего шпица.
— Какой ты, Паша, злой, — покачала головой Анюта, — и категоричный. Мне бы хотелось встретиться с тобой лет через пятнадцать.
— Это вряд ли получится. Я планирую сделать карьеру и уехать в Голливуд, работать над стилем какой‑нибудь Пэрис Хилтон. Уж ей бы точно хороший стилист не помешал бы. А ты, солнце, если будешь продолжать в таком духе, через пятнадцать лет окажешься в клинике неврозов. Со всеми бабами, которые отрицают свою женственность, это рано или поздно случается.
— Насколько я поняла, тебя наняли, чтобы ты помог мне выглядеть иначе? — Анюта не умела, не имела возможности научиться ставить зарвавшихся нахалов на место, поэтому получилось у нее довольно неловко.
Паша Ангел не обиделся.
— Именно так. И я не позволю тебе ходить с мочалкой на голове вместо стрижки, носить старушечьи халаты и называть их нарядными платьями, не делать педикюр, — он покосился на большой палец Нютиной ноги, выглянувший из продранной тапки. — И ходить в этих ужасных тапочках я тоже тебе не позволю! Понимаешь, стиль — это мое все. Вот тебя, солнце, оскорбляет, когда матом пишут на заборе?
— Ну… Наверное.
— А когда громко пукают и сами же смеются?
— Возможно.
— Пойми, для меня это то же самое. Женщина, которая запустила себя до такого состояния, что перестала и на женщину‑то походить, оскорбляет мои эстетические чувства не меньше, чем твой громкий мат.
— И что я должна делать? Сходить в парикмахерскую и купить новое платье?
— Если бы все было так просто, я бы давно разорился. Но начнем мы и правда именно с этого. Сначала сострижем твои сухие космы, я вижу тебя с короткой стрижкой в стиле Жанны Эппле. Потом худеем, насколько это возможно. Потом я читаю тебе как минимум десять лекций о современной моде. Потом фотографируемся, становимся на учет в лучшее брачное агентство этого города и находим тебе мужа. А потом уже ты, солнце, продолжаешь самосовершенствование без моего участия.
— Брачное агентство? — чуть не задохнулась она. — Но у меня…
И осеклась. Потому что у нее едва не вырвалось непроизвольное: «У меня же есть Вася». За три с лишним года она так и не привыкла к тому, что Васино отсутствие больше не является чем‑то временным, из отсутствия этого теперь скроена вся ее жизнь. Она даже вещи Васины не выбросила. В прихожей по‑прежнему стояли его тапочки, на кухонной полке — его пепельница и любимая чашка, она по‑прежнему машинально покупала в гастрономе плавленый сыр и малиновые йогурты, потому что так обычно завтракал Вася. И когда ей попадалась интересная статья в газете, она сначала думала — надо не забыть рассказать об этом Васеньке — и только потом вспоминала, что Васеньки уже три года нет.
— Разве Полина тебе не передала? Брачное агентство — это и есть главная наша цель. Конечно, не обещаю, что ты в первый же день найдешь того, кто захочет взять тебя в жены. Но начинать надо как можно скорее, потому что каждый прожитый день — это какой‑нибудь упущенный шанс.
— Какой оптимистичный подход, — через силу улыбнулась Анюта.
Тем не менее она позволила этому странному смешному мальчишке отвести ее в один из тех роскошных магазинов, к которому она одна и близко бы не рискнула подойти. Они переступили высокий порожек, и слякотная Москва с ее разноцветными зонтами, хамоватыми милиционерами, давкой в метро, грязью на дорогах, глухими пробками, красивыми женщинами, сквозь макияж которых проступает утомленная серость, осталась позади, они очутились в искусственном мирке королевской роскоши. Казалось, воздух здесь состоял из расплавленного золота — иначе почему ее размноженное зеркальными стенами лицо будто бы помолодело на десять лет? И пахло здесь волшебно: тонкий аромат жасмина деликатно спорил с белым мускусом, едва различимое дыхание вербены смешивалось с сандаловой пряностью, и все это сложносочиненное великолепие было ненарочитым, как запах весны — вроде бы знаешь наверняка, что он есть, но все же не можешь четко объяснить, из чего он состоит и когда конкретно появляется. Продавщицы были добрыми феями этой сказочной страны — красивыми, улыбчивыми, понимающими, готовыми разноголосо подтвердить, что юбка к лицу мадам, и платье к лицу мадам, и красота мадам бесспорна. У Анюты закружилась голова, она пошатнулась и была вынуждена ухватиться за Пашин рукав.
— Что, солнце, непривычно? — тут же все понял тот. — Добро пожаловать в мой мир.
— Но… — она ухватилась за первую попавшуюся вешалку, извлекла из шелковых складок первый попавшийся ценник, и к ней вернулась отступившая было дурнота. — Пойдем отсюда, я тебя умоляю. Есть же и другие магазины, не все ведь женщины одеваются здесь.
— Терпи, солнце, — Ангел снисходительно потрепал ее по щеке, — Полина велела отвести тебя именно сюда.
— Но как ты не понимаешь… Пусть Поля решила подарить мне одно платье, но все равно у меня никогда не будет денег, чтобы купить другое! Это не мой уровень, не мой мир.
— Ошибаешься, солнце. Платье, которое мы для тебя выберем, будет твоим пропуском в новый мир. А другое платье тебе купит мужчина, которого мы найдем в брачном агентстве. Видишь, как все просто? Ну а сейчас не теряй времени, иди в примерочную, а я тебе вешалки подтаскивать буду.
Анюта никогда не верила в то, что одежда может изменить человека. Может быть, подчеркнуть достоинства или слегка замаскировать недостатки, но не более того. Но когда она, взобравшись на постамент высоких каблуков, обернулась к зеркалу, что‑то произошло, что‑то не укладывающееся в законы земной физики, но вполне вписывающееся в устройство этого золотого, шелкового, сандалово‑жасминового мира. Там, в красиво подсвеченном зазеркалье, жила не она, Анюта, простая баба, намывающая подъезды по утрам, шинкующая капусту в щи днем и подыхающая от тоски поздним вечером. Там жила другая женщина, с другой жизнью, с другой судьбой. Жесткий корсет распрямил ее плечи, мягкий шелк обнимал ее не знавшее настоящей нежности тело, нежный розовый цвет красиво оттенял лицо. И стало видно, что она еще совсем молодая, почти девчонка. Что детскость еще смеется в ее удивленно распахнутых глазах, что на ее щеках озорные ямочки, а губы сложены так, словно она вот‑вот рассмеется. Ей и захотелось рассмеяться — громко, по‑ведьмински, беспричинно, как у человека, наделенного некой властью, природа которой замешана не на капиталах и происхождении, а на мускусном магните феромонов. Она и рассмеялась, как пьяная, закружилась по мраморному полу на шатких каблучках, обернулась к окну и вдруг… Вдруг увидела по ту сторону стекла знакомое лицо.
Бледная молоденькая девушка, остроносая, тонконогая, слишком легко одетая, разве может тоненький белый пуховичок стать серьезным оружием в схватке с промозглыми сырыми сквозняками, которые задирают подол с нахальством пьяных приставал. Личико детское, а в серых глазах такая грусть, которая выпадает на долю не каждого взрослого.
Лиза, доченька.
И девушка тоже ее увидела, недоверие на ее лице сменилось изумлением, потом появилась робкая радость, потом — страх и непонимание. Она отшатнулась и чуть не угодила под колеса проезжавшего мимо грузовика. Грязные капли брызнули на белоснежный пуховичок, девушка беззвучно выругалась.
Нюта выбежала на порог, прямо в платье, прямо в чужих красивых туфлях. За ней бежала одна из встревоженных магазинных фей, которые превращались в бабу‑ягу, если подозревали хоть какой‑то подвох. В данном случае ей показалось, что дурно одетая покупательница хочет сбежать, не заплатив.
— Лиза! — Она споткнулась о порожек и едва не вывалилась из магазина прямо под ноги дочери, но была вовремя подхвачена ловкой продавщицей.
— Мама?! — Лизавета все никак не могла поверить своим глазам. Смотрела то на платье, то на разлинованное ранними морщинками знакомое лицо. — Что ты здесь делаешь? Как ты сюда попала?
Анюта почувствовала, как концентрат жалости больно разъедает глаза. Доченька, на кого же ты похожа, как же ты могла, где же та румяная, аккуратно причесанная девочка, какой я тебя запомнила, где же блеск твоих глаз, где же живость улыбки?! До чего тебя довел этот город, на который ты строптиво обменяла свою беспечность, зависимость, устаканенность?
Анюта почувствовала, как концентрат жалости больно разъедает глаза. Доченька, на кого же ты похожа, как же ты могла, где же та румяная, аккуратно причесанная девочка, какой я тебя запомнила, где же блеск твоих глаз, где же живость улыбки?! До чего тебя довел этот город, на который ты строптиво обменяла свою беспечность, зависимость, устаканенность?
Лиза всегда была худышкой, но сейчас от ее плоти остался тот необходимый минимум, который позволял ей передвигать ногами, не падая от слабости. Ее щеки некрасиво ввалились, глаза запали, как у покойницы, нездоровую бледность не мог скрыть даже слой тонального крема цвета загара. И эта курточка, гостеприимно распахивающая подол для сырого ветра, и эти видавшие виды сапоги — наверняка промокают…
— Лиза, я до тебя уже две недели пытаюсь дозвониться! Я теперь тоже живу в Москве, вот. Переехала к тебе поближе.
— Но как тебе удалось? — Лиза переводила взгляд с красиво накрашенного лица матери на ее дорогущее платье. — Откуда у тебя деньги?! Это же «Chloe»!
— Долго объяснять. Я нашла работу. Ничего престижного, но платят хорошо. А сейчас я пытаюсь… В общем, это тоже объяснять долго.
Краем глаза она заметила Пашу, который хмуро на нее смотрел и нетерпеливо постукивал указательным пальцем по циферблату наручных часов. От Лизы тоже не укрылся этот факт. Ее глаза стали еще круглее.
— Это же сам Паша Ангел, — с благоговением прошептала она. — Ты его знаешь?
— А что, разве он такая знаменитость? — удивилась Анюта.
— Мам, ну ты деревня, — привычно начала Лиза, но осеклась, взглянув на Нютины туфли из кожи питона. — Он так долго работает со звездами, что сам стал звездой. Я читала о нем в «Гламуре», и в «Космополитене», и…
— Лиз, ну что мы о какой‑то ерунде, — немного придя в себя, она притянула дочь к себе, вдохнула знакомый запах ее волос, коктейль из слишком взрослых для Лизаветы духов «Poison» и молочного щенячьего запаха ускользающего детства. — Теперь я тебя так просто не отпущу. Пошли‑ка пообедаем. Ты мне все расскажешь. И решим, что теперь с тобой, такой, делать.
Почему‑то Анюта была уверена, что на этот раз строптивая Лиза ее не ослушается. Авторитет дорогого платья был куда весомее ее материнской строгости. Лиза послушно, как крыса за волшебной дудочкой, плелась за материными развевающимися одеждами.
Паша пытался сопротивляться, топал ногами, орал, а Лиза зачарованно на него смотрела и пыталась взять автограф. Анюта стояла на своем. Она будет обедать с дочерью, немедленно, и точка. Она больше не позволит ей ускользнуть, она умеет по достоинству ценить шанс, она верит в магию случайных встреч и не позволит Пашиным глупым амбициям вмешаться в то, что действительно для нее важно.
Они быстро расплатились за платье, и вот Анюта шла по улице с золотым пакетом наперевес, а Лиза семенила рядом, заглядывая ей в глаза, пытаясь понять, что же изменилось в матери, которую она всегда в глубине души считала никчемной клушей.
Кафе выбрала Лиза. Новомодное заведение в псевдокитайском стиле — красные бумажные фонарики, рафинированные блюда, слишком пресные, чтобы претендовать на аутентичность, несвежий диджей, пытающийся закамуфлировать похмелье плотно надвинутой на глаза бейсболкой. Анюта, не глядя в меню, заказала «что‑нибудь из курицы», а Лиза долго листала ламинированные странички, и произносимые ею названия иноземных блюд казались волшебными заклинаниями.
Анюта лаконично рассказала о своем знакомстве с Полиной Переведенцевой, о том, как скучная и непрестижная работа вдруг обернулась дружбой, природу которой она так и не осознала, да и неважно это, наверное.
— Лизонька, когда ты собираешься вернуться домой?
— Домой? — удивилась Лиза. — Нет, мне бы этого не хотелось бы. К тому же, раз ты теперь тоже живешь в Москве, зачем нам возвращаться?
— Я бы все бросила, если бы ты поехала со мной. Все можно было бы еще наладить, я бы вернулась на работу, ты бы поступила в педагогический, и может быть, папа…
Лизино лицо окаменело.
— Мама, даже и не думай об этом, слышишь? Я никуда отсюда не уеду и тебе не советую.
— Но ты посмотри на себя, — упрашивала Анюта. — Как ты выглядишь, на тебе лица нет. И эта жалкая курточка, и эти промокающие сапоги, и — не спорь! — я ведь вижу, что ты голодаешь!
— Мама, я худею, потому что так надо, потому что я актрисой собираюсь стать, — чуть не плача, сказала Лиза. — Надеюсь, ты в курсе, что камера полнит на восемь килограммов. Ты никогда в меня не верила, никогда!
— Лиза, ну зачем ты так.
— Да потому что это правда! — Подбородок Лизы дрожал, и в тот момент она была похожа на маленькую девочку. — Но ты, мама, ошибаешься. Я вам всем докажу, всем! Вот увидите, этот город еще будет моим!
Кто‑то написал на асфальте под ее окнами: «Жизнь — дерьмо!» Он был чертовски прозорлив, этот дворовый вандал, чье творчество, беззлобно матерясь, сотрет запойный дворник.
И правда, ничего хорошего. В этом несложно убедиться, если тебе шестнадцать лет и ты хороша собой. Но не настолько, чтобы Наталья Ветлицкая мучилась от зависти. Зато настолько, что каждый третий таксист (вот уроды!) якобы отеческим жестом похлопал тебя по синей от холода коленке и предложил прокатиться в ближайший лесопарк за порцией попахивающей девяносто вторым бензином страсти. Впрочем, на такси у тебя, как правило, не хватает. Денег нет, и это катастрофа, ведь ты живешь в самом лубочно‑ярмарочном городе мира, где выйти в свет в немодных туфлях еще более неприлично, чем прилюдно высморкаться в рукав.
Тебе шестнадцать лет, и ты до сих пор настолько наивна, что мечтаешь стать знаменитой актрисой, но уже достаточно цинична, чтобы в глубине души понимать: ничего не получится.
Одно сплошное «нет». Квартиры нет, прописки нет, денег нет, друзей нет, мужчины нет.
Еще нет: работы, перспектив, нового платья в горох, замеченного в витрине, дымящегося горячего шоколада, который подают в кофейне напротив, Парижа, о котором ты, как и положено шестнадцатилетним, иногда мечтаешь перед сном. Ты ничего о Париже не знаешь, но в этих смутных мечтах одуряюще пахнет круассанами и фаллически торчит Эйфелева башня, и есть еще что‑то, вернее, кто‑то, кого ты пока не можешь представить во всех подробностях, хотя точно знаешь, что он на свете есть.
Лиза чувствовала себя как человек, которому осталось жить не больше месяца. Он растерян, мечется, не знает, на что потратить эти ускользающие сквозь пальцы деньки, то депрессирует, то беспричинно веселится. Ей и правда оставался месяц, месяц в Москве. Через месяц квартирная хозяйка выгонит ее вон, она уже звонила и предупреждала, что очереди дожидаются новые жильцы, и зря она, мол, связалась с убогими малолетками. Уговаривать ее нет смысла: за четыре московских месяца она не заработала ни рубля.
А начиналось все так празднично. Лиза и ее лучшая подруга Даша вывалились из пахнущего мочой и крепким потом плацкартного вагона, и пыльный московский воздух показался им дурманным эфиром, веселящим газом. Они смотрели друг на друга, и смеялись, и никак не могли остановиться.
Сначала отправились к Дашиной тетке. Та изображала елейную радость, угощала блинами и шоколадными конфетами, восхищалась их красотой и свежестью, но только до тех пор, пока не узнала, что они намерены остаться. Когда Даша робко заикнулась о том, что они могли бы пока пожить у нее, у тети, ненадолго, пока не найдут подходящую работу. Вот тогда и началось. Теткины тонкие губы сжались в твердую нить, она заявила: «Сумасшедшие, дурные».
— Вы здесь пропадете. Две дурочки, в таком городе совсем одни. Я немедленно звоню вашим родителям, ремня вам мало!
— Ну почему одни, мы же с тобой! — простодушно возразила Даша. — Хотя ты не волнуйся, на шею не сядем. Лизка поступит в театральный, и ей общежитие дадут. А я встану на учет в модельное агентство, работать начну. Говорят, перспективным моделям агентство квартиры снимает.
В этом месте Лиза не удержалась от скептической ухмылки. Если в силу своего актерского таланта она верила истово, то красота подруги оставляла сомнения. Долговязая понурая Даша менее всего походила на модель. Сутулый переросток, с длинным, как у змеи, телом. Бледненькая, курносая, с чересчур мелкими чертами лица, которые съедает фотовспышка. И ноги у нее — ну неужели сама не замечает? — кривые.
Тетка стояла насмерть: никакой Москвы им, дурам стоеросовым, от нее не обломится. Правда, под конец, когда они уже понуро шнуровали ботинки в прихожей, сжалилась и торжественно выдала им три стодолларовые бумажки и какую‑то визитную карточку.
— Здесь телефон моей знакомой, она квартиру сдает. Однушку, на Домодедовской. Квартира крошечная и засранная, зато стоит копейки. Вам как раз на два месяца хватит. Попробуете здесь покрутиться, увидите, что ничего не получится, да сами домой и вернетесь.