Вероника сорвалась. Долго крепилась, делала вид, что ничего не происходит, что она не в курсе, продолжала варить борщи и встречать его с улыбкой и подогретыми тапочками. Пыталась что‑то изменить в себе: впервые в жизни разорилась на увлажняющую маску для лица, по‑новому выщипала брови. Позвонила в телефонную службу доверия, где индифферентный второкурсник психфака сказал, что дела плохи. Снова и снова ложилась спать в неудобной синтетической ночнушке.
Ничего.
Тогда она устроила скандал. Влад удивился, впервые видел ее такой. Вероника рыдала, била тарелки, в клочья порвала пресловутую ночнушку, упрашивала, угрожала, даже применила запретный прием: пообещала в случае чего переехать вместе с Юрочкой в Рязань.
— И ты больше никогда его не увидишь! Всю жизнь будешь мучиться из‑за того, что родного сына на шлюху променял!
Нервы Влада не выдержали, он сдался, написал Лие прощальное письмо. Та потом звонила Веронике, плакала, просила войти в положение, отпустить, но, в очередной раз услышав оскорбительное «Тварь!», сказала, что все равно у Вероники ничего не получится. У Лии могло бы получиться, а у Вероники точно нет. Их брак давно обречен, и самым умным было бы с этим смириться.
— И вообще, ему никогда не нравились толстые, — сказала она на прощание, перед тем как в последний раз повесить трубку.
А потом Влад нашел работу. Появились деньги — сразу и много. Они переехали в просторную квартиру на Краснопресненской набережной, Веронике выдали ключи от серебристого «Субару», Юрочку «поступили» в МГИМО.
А Влад опять сорвался.
И ладно бы он был классическим бабником‑гуленой, из тех, что спят с грудастыми секретаршами, в общественных местах прячут обручальное кольцо во внутренний карман, не пропускают ни одной юбки и хвастаются друзьям, сколько именно моделей из агентства «Point» прошло через их постель. Но нет, Влад влюблялся, надолго, степенно раскручивал один роман за другим, каждый раз подумывал уходить от Ники, выводил каждую новую пассию в свет, нагло представляя ее своей девушкой. Они были его музами, а Вероника — мебелью. А ведь она пробовала наверстать упущенное. На ходу запрыгнуть в последний вагон не вовремя ускользнувшей молодости. Купила абонемент в бассейн (через две недели бросила), стала блондинкой, сделала татуаж губ. Все без толку.
Она по‑прежнему была для него никем.
И вот опять.
Опять у Влада роман. На этот раз с какой‑то Настей, которой всего девятнадцать лет. С помощью «доброжелателей» Вероника легко собрала досье: студентка журфака, из прекрасной семьи, красавица‑умница, спортивный разряд по художественной гимнастике, немного модель, ум живой, язык подвешен. В общем, караул. И они уже вместе летали в Гоа. Она уже и не помнит, что именно соврал тогда Влад, каким образом ему удалось легализовать недельное отсутствие. И, услышав это, Вероника не смогла удержаться от слез, кажется, на этот раз Влад решил проявить характер и уйти от нелюбимой жены. По слухам, на имя этой ушлой Насти уже куплена квартира, куда собирается переехать и Влад.
И ничего нельзя поделать.
Даже привычный шантаж именем Юрочки на этот раз не пройдет. Юрочка — взрослый здоровенный мужик, самостоятельная личность, у которого свои отношения с отцом. Его нельзя сграбастать в охапку и увезти в Рязань.
Вероника решила посоветоваться со своей лучшей подругой Наной.
Дружба с Наной была тоже родом из детства. Они сидели за одной партой, когда Влад атаковал бумажными шариками прямую Вероникину спину. Нана, фыркнув, говорила, что он дурак, ведет себя как маленький. Потом, через много лет, пройдя через два неудачных брака, она признается, что тоже была влюблена в него — все детство, со второго класса по десятый — и отчаянно ревновала. И ей до зубовного скрежета хотелось быть на месте Вероники, хотелось собственной спиной чувствовать мягкие бумажные удары, хотелось ловить на своем лице его внимательный взгляд.
А вот Влад почему‑то Нану с детства недолюбливал. Называл ее мартышкой — наверное, за живое подвижное лицо, за субтильную гибкую фигурку, за природную непоседливость, богатую мимику, быстрые птичьи движения — вот она энергично чешет затылок и в ту же секунду опускает тяжелый учебник географии на голову зазевавшегося одноклассника, параллельно над чем‑то громко смеется и пытается извлечь из кармана непонятно как там оказавшийся мятый бутерброд. Годы шли, а Нана не менялась — все такая же резкая хохотунья с замашками дворового пацана.
«Что, опять со своей мартышкой в кино пойдешь?»
«Опять болтала с мартышкой по телефону три часа подряд, вместо того чтобы мужу ужин приготовить?»
«Твоя мартышка совсем обнаглела, носит мини‑юбку, с ее‑то кривыми ногами!»
Нана отвечала ему взаимностью — детская глупая влюбленность трансформировалась в снисходительное презрение. «Бесчувственный пень, — говорила она. — Не понимает, какая роскошная ему досталась баба. Только и может, что деньги заколачивать. А на простые, понятные чувства не способен, козел!»
— Не знаю, что делать, мне хочется умереть, — бубнила Вероника в телефонную трубку. — Я ведь ни в чем не виновата. Всю жизнь на него убила, старалась, чтобы у нас была нормальная семья. Конечно, сейчас я понимаю, что с самого начала все пошло как‑то не так. Уже с тех пор, как родился Юрочка. Он перестал меня замечать, — она судорожно всхлипнула. — Да, перестал замечать. Я стала для него НИКЕМ.
— Хорошо, что ты об этом заговорила! Я давно хотела сама начать разговор, мне давно эти мысли не дают покоя! Все ждала подходящего момента. Я все придумала! — От экспрессивного возгласа Наны, казалось, нагрелась телефонная трубка. — Я знаю, что ты должна сделать.
— Повеситься? — усмехнулась Вероника, которой было не до шуток.
— Отставить переживания, — отчеканила она. — Ты ведь хочешь, чтобы все было как раньше? Ты вовсе не хочешь уходить, так?
— Ну допустим, — после недолгой паузы согласилась Вероника. — Только знаешь, Нанка, хорошо мне с ним было только в самом начале. Когда нам было по шестнадцать и мы целовались по подъездам, а потом я узнала, что беременна, и он долго кружил меня на руках.
Вспомнив об этом, она не смогла удержаться от улыбки. Странно, что она еще помнит. Это было так давно. В другой жизни. И будто бы с другими людьми.
— А потом начались трудности. Эта нищета, и Юрочка все время болел, а Влад пропадал на работе, и я была совсем одна. Но верила, что у нас все еще наладится. А потом узнала о его первом романе на стороне. То есть, может быть, роман тот был вовсе не первым.
— Можно я буду говорить то, что думаю? Правду‑матку? — деловито осведомилась Нана. — Даже если тебе будет неприятно это слышать?
— Ты меня пугаешь, — насторожилась Вероника. — Если ты сейчас скажешь, что он и тебя оприходовал, то я, пожалуй, и вовсе перестану верить в хорошее.
— Нет уж, увольте, — усмехнулась Нана. — Я считаю, что ты тоже виновата, мать. Очень уж ты себя запустила. Нет, я понимаю, времени не было и денег. Но посмотри на себя его глазами. Он влюбился в беззаботную девчонку, которая смеялась так, что все оборачивались, у которой были синие глаза размером с блюда для плова и осиная талия! А в жены ему досталась безразмерная унылая тетка, которая только и способна, что жаловаться на жизнь. Неудивительно, что ты стала для него никем. Ты и есть никто — серая, бледная, унылая, ни одной яркой черточки.
Вероника больше не сдерживала слезы. Она пыталась спорить, говорить, что это не она виновата, а обстоятельства, что она едва тянула ребенка и дом и у нее совсем‑совсем не было сил заниматься еще и собою, что и сам Влад не раз говорил ей, еще давно, еще когда им было по шестнадцать, что любит ее не за яркую внешность, а за нечто большее, нечто, что он сумел разглядеть в ее глазах. Но в глубине души она понимала, что подруга права. Она опустилась, сдалась, не выдержала битвы с обстоятельствами. И нет ей оправдания, нет. Ну ладно, раньше у них не было денег, да и маленький Юрочка требовал повышенного внимания. Но теперь‑то, теперь! Дом — полная чаша, Юрочки весь день дома нет, у него тоже любовь и какие‑то там свои проблемы. Казалось бы, живи в свое удовольствие, трать деньги, ходи на аэробику и в бассейн, меняй наряды. Но нет, Вероника продолжала жить по‑старому, в домашних хлопотах и добровольном аскетизме. В итоге в сорок лет она выглядел куда старше ровесниц. Да и располнела неприлично, что уж там говорить.
— Эй, ты там плачешь, что ли? — взорвалась трубка возмущенным Наниным голосом. — Прекрати, я не за этим тебе правду сказала. Я хочу, чтобы ты изменилась, чтобы наконец начала что‑то делать!
— Поздно, — прошептала Вероника, глотая соленые слезы. — Не получится, Нанусик, уже слишком поздно. Да и стимула нет. Столько всего придется делать. Я не смогу, уже не смогу втянуться.
— Эй, ты там плачешь, что ли? — взорвалась трубка возмущенным Наниным голосом. — Прекрати, я не за этим тебе правду сказала. Я хочу, чтобы ты изменилась, чтобы наконец начала что‑то делать!
— Поздно, — прошептала Вероника, глотая соленые слезы. — Не получится, Нанусик, уже слишком поздно. Да и стимула нет. Столько всего придется делать. Я не смогу, уже не смогу втянуться.
— У тебя есть под рукой карандаш? Тогда записывай! Лучший пластический хирург в этом гребаном мире. Неприлично дорогой, но, поверь, оно того стоит. Записаться к нему невозможно, но ты скажешь секретарше, что ты от меня.
— Пластический хирург? — Вероника не поверила своим ушам.
Почему‑то она привыкла презирать дамочек, которые цепкими акриловыми коготками рвут на себя шелковое покрывало упархивающей кукольности. Натягивают лица, раздувают губы, стирают морщинки. При этом все равно почему‑то видно, сколько им лет. Да, их кожа становится более гладкой, но все равно они выглядят жалко, жалко. Она не могла понять природу этого презрения. Может быть, просто зависть к более смелым, чем она сама?
— Да, именно так, — жестко ответила Нана. — Сейчас тебе нужны радикальные изменения. Чтобы его огорошить, чтобы он наконец тебя заметил.
И вот пожилой доктор, классический Айболит с иллюстрации, ласково улыбающийся в седые усы и авторитетно поблескивающий очками, с помощью специальной компьютерной программы показывал, что можно сделать из Ники.
— Работы много, — честно предупредил он. — Круговая подтяжка, пилинг под глазами, немного укоротим нос, губы пусть будут более полными и четко очерченными, подтянем грудь, увеличим ее до третьего размера, липосакция живота и бедер, и еще немного убрать жира над коленками. Все можно сделать за один раз, работать я буду с двумя ассистентами. Потом останется только отправить вас к стоматологу, и все. Вуаля!
С экрана белозубо улыбалась Новая Ника — почему‑то она оказалась загорелой, чем‑то похожей на голливудских актрис в том возрасте, когда они еще храбрятся, в седьмой раз выходят замуж и носят гавайские купальники, но уже лет пять как не играют романтических героинь. Эта новая женщина, бесспорно, была куда более ухоженной и эффектной, чем она, Вероника. Но все‑таки вряд ли могла конкурировать с художественной гимнасткой девятнадцати лет от роду.
По подоконнику важно расхаживал голубь, посматривая круглым ничего не выражающим глазом на нее, растерянную. Вероника почему‑то вспомнила, как двадцать пять лет назад она вернулась из роддома с крошечным Юрочкой на руках. Ее встречали мама, свекровь, Влад, все улыбались, умилялись красному Юрочкиному личику, фотографировались. Как‑то так получилось, что Вероника осталась в стороне, младенца передавали с рук на руки, пока он не оказался в дрожащих от волнения объятиях молодого отца.
— Ты счастлива? — спросил у нее Влад.
Она радостно кивнула, а потом добавила:
— Только мне надо немного похудеть, — и с виноватой улыбкой похлопала себя по раздавшимся бедрам.
И впервые увидела, каким жестким может быть его взгляд, как страшно каменеет его лицо, а глаза словно зарастают толстой коркой синего льда.
— Даже не смей об этом думать. В первую очередь, ты кормящая мать.
Наверное, тот момент все и определил. Второй очереди для нее не было предусмотрено, Вероника была совсем молодой и легко согласилась на роль покорной жены при патриархальном муже, она даже не пыталась отвоевать территорию, она делала все, что хотел Влад. А хотел Влад работать, хотел, чтобы дома ждал здоровый румяный сын и теплый суп со свежевыпеченной ватрушкой. На самом деле они были чужими все эти двадцать пять лет, просто она ничего не замечала. Все эти двадцать пять лет она была для Влада никем.
Разве она была виновата? Разве она сама сделала выбор? Разве она подурнела из‑за лени, из‑за аппетита Гаргантюа, из‑за расхлябанности, избалованности?
И что дальше? Сейчас она должна страдать, восемь с половиной часов лежать в дурмане общего наркоза, потом колоть морфин и от боли кусать уголок казенной больничной подушки, терпеть, носить компрессионное белье, чувствовать, как жалобно молит о пощаде каждая клеточка тела. Ради чего? Чтобы показать — да, она была никем, но теперь‑то ого‑го, сотрясись, земля, новая Афродита с забинтованным носом выходит на охоту? Женщина‑никто сбрасывает кожу, чтобы начать новую жизнь в сорок‑то лет?
Но это не так, не так.
Если посмотреть с другой стороны, сорок лет — это не так уж и много, и она, Вероника, черт возьми, не так уж дурна собой, у нее взрослый сын, куча свободного времени, все еще может измениться. Если она наконец будет играть не по чужим, а по своим правилам.
Вероника попрощалась с пластическим хирургом довольно грубо, так, что он пробормотал обиженное «Дура!» в ее удаляющуюся спину.
В тот вечер она не стала готовить борщ.
У нее появилась безумная идея — как можно привлечь внимание Влада, заставить его распахнуть глаза и посмотреть на нее с удивлением и любопытством.
Услышав, как в замке поворачивается ключ, Вероника разделась догола и вскарабкалась на кухонный стол. С улыбкой человека, которому уже нечего терять, она вслушивалась в доносящиеся из коридора звуки и угадывала, что в данный момент делает Влад. Это было нетрудно. За много лет набившей оскомину будничности его движения были доведены до автоматизма. Вот он бросил ключи на медное блюдечко, когда‑то привезенное им из Египта (куда он ездил не с ней, а с какой‑то очередной беззаботной куколкой), вот он скинул уличные туфли, вот поставил в угол зонт. А потом знакомые шаги протопали по коридору на кухню. Влад знал, привык за столько лет, что на плите его ждет теплая кастрюля свежего супа. Сердце Вероники забилось быстрее. Он сначала ее не заметил, как обычно, ничего удивительного. Открыл хлебницу, откусил прямо от батона, она годами пыталась отучить его от этой привычки. И вдруг посмотрел на стол и остолбенел.
Ухмыляющаяся Вероника, голая, гордая, спокойно смотрела на него. Он перевел взгляд ниже, на ее воинственно торчащие груди, и даже побледнел. Крепко зажмурился, потом снова открыл глаза, потом коснулся ладонью собственного лба. Как жалок он был в тот момент, как смешон!
— Какого хрена ты… — он остолбенел, врос в пол тапочками.
Вероника спокойно стояла на столе, в ее позе ощущалась неизвестно откуда взявшаяся гордая стать натурщицы. Не блядская уверенность стриптизерши, не продуманная поза модели, нет. Вероника стояла на столе, упиваясь каждой своей складочкой, каждым бугорком, гордо выпятив беловатый шрам от аппендицита, не поджимая пальцы ног только по той причине, что на них давно облупился лак, не пытаясь втянуть подвисший животик и поаппетитней выпятить дрябловатый зад. Она просто была сама собой и просто впервые в жизни искренне упивалась этой самостью. А Влад смотрел на нее, распахнув рот, не то как на незарегистрированное чудо света, не то как на воплощение ночного кошмара.
— Я не никто! — сказала Вероника. — Посмотри на меня и запомни. Не никто.
И смахнув набежавшую слезинку, добавила:
— Давай расстанемся.
Нарядная, напомаженная, красиво причесанная, неуверенно улыбающаяся, Анюта сидела перед хозяйкой брачного агентства «Марьяж Элит» и чувствовала себя полной идиоткой.
Весь день она провела в салоне красоты. Кто бы мог подумать, что быть красавицей более утомительно, чем подъезды мыть? Ей сделали очищающую клизму и едкое обертывание, массаж лица и модную стрижку, брови выщипали, лишние волосы безжалостно выдернули, ногти накрасили нежным персиковым лаком, кутикулу обрезали, волосы вытянули, обкололи все лицо какой‑то гадостью. Она чувствовала себя ожившим продуктом кукольной промышленности, но стилист Паша, критически на нее взглянув, причмокнул:
— Почти сойдет на троечку. Тебе бы еще сбросить килограммов десять, остальное уберем липосакцией. Ну и над походкой поработать, осанкой.
Увидев разочарование на ее лице, он сжалился:
— Ладно, не расстраивайся, для начала сойдет и так. Сейчас заедем в фотостудию, нащелкаем пару портретов, а потом встанем на учет в агентство. Я еще сделаю из тебя первую московскую невесту!
Анюта с сомнением посмотрела на часы.
— Половина девятого… Может быть, отложим на завтра, я измотана.
— Измотана она! — возмутился Паша. — Другая бы ноги благодарно целовала. Привыкай к новому образу жизни, подруга. В этом городе ночью одни лузеры спят.
И они поехали фотографироваться. Ее посадили на высокий барный стул и велели смотреть в объектив так, словно у нее только что был секс и ей хочется еще. Нюта стеснялась, зажималась, краснела, щурилась на вспышку. Фотограф злился, пару раз назвал ее тупой овцой, топал ногами, в порыве творческой злости опрокинул штатив.