Почему я ей безоговорочно верю? Что-что, а уж это мне не свойственно. Я и во сне недоверчив. Только мне кажется, что Нина не соврет. Хотя умом я понимаю, что, дожив до взрослости, она не могла избежать ситуаций, когда не соврать во много раз хуже и безнравственней, чем соврать. Даже святому. А уж женщине...
Доводы разума смиренно падали к ногам моего неразумного чувства. И я отдавал себе в этом отчет, не зная, что делать.
Нина – соблазн и искушение в собственном соку.
Все признаки болезни налицо – я влюблен. Феромоны в надорванном организме явно разбушевались и делали меня неадекватным.
«Самое время выпить», – подумал я и, встав с дивана, направился знакомой дорогой к бару.
Выпив, я подобрел к человечеству и к себе. Меня потянуло на сентиментальность. Стал сочинять себе надпись на надгробном камне.
...Здесь покоится... баламутствующий идальго. Верующий в ничто. Ждущий всего. Опасающийся большинства. Не доверяющий меньшинству...
...хватит самокопаний... пора подвести черту... почему бы не запрограммировать себя на счастье... нейтралитету – нет!..
...не ехать же за счастьем в какую-нибудь глубокую мировую дыру?.. вот оно, рядом, вернее, сейчас – на улице Грез, 13... дежурит... чтобы завтра отправится со мной в свадебное путешествие... по-моему, она именно так и воспринимает нашу поездку... почему бы и нет?.. все зависит от меня... на этом этапе... разве я не посвятил столько лет жизни, чтобы научиться не загадывать вперед и жить сегодняшним днем...
Как только появляются проблески счастья, жирный черный крест, который я поставил на прошлом, начинает шевелиться, корежиться под сердцем, будто нерожденный ребенок.
...дурила, думал, что расплатился... с самим собой, конечно... больше не с кем... никого в живых не осталось... даже страны той не существует... зато есть Нина... такая живая, такая конкретная, так ждущая счастья... может, я одним махом сделаю счастливыми двоих?.. Чего я, собственно, боюсь?.. никто в мое прошлое не лезет... и не обязательно вываливать на стол кишки откровений и обматывать ими партнера... у всех свои скелеты в шкафу... правда, скелеты скелетам рознь, на моих и десять шкафов не хватит... дай им волю, они забьют собой все – набьются в квартиру, не побрезгуют и отхожими местами, а потом полезут с косой... придется от них прятаться, в шкаф... и всю жизнь там просидеть... а они будут веселиться, заняв мое жизненное пространство...
Пришел Кошачий Потрох, забрался ко мне на колени. Выдавая переливчатые рулады, стал тереться мордой о мою трехдневную щетину. Он обожал это занятие. Видимо, принимал меня за щетку.
...лучше бы женился на Майе или какой-нибудь мари-катрин... француженкам, как правило, нет дела до души – у них другие приоритеты... поэтому они не такие ранимые...
...Чингисханчик мой чувствительный, трепетный... притворяется независимым... сам на меня смотрит... не-е-е, француженки так не умеют... живой локатор со смеющимися глазами и плачущей душой... с чего это я про ее душу?.. с чего бы это ей плакать?.. о своей душе подумай...
Чем больше я пил, тем сильнее разыгрывалось воображение. Дай ему волю, затащит в омут! В сто омутов.
Мне уже казалось, что душа Нины плачет из-за меня. Вспомнилась первая реакция моего организма на Нину – холодный пот и мокрые ладони, светящимся хвостом сигареты исчезающий след воспоминаний, тянущийся из подкорки. Или из космоса.
Может, это ностальгия по будущему? Может, я ее видел в другой жизни? Но этого просто быть НЕ... Слишком велика разница в возрасте. Если только Нина – не мой внебрачный ребенок...
На этой оптимистической ноте пьяные фантазии рефлексирующего стареющего козла соединились с его же литературными фантазиями. И я решил остановиться.
– Все! – сказал я себе вслух, для убедительности. – Хорош пить! В душ! И спать!
Тут я вспомнил, что Карвалиха просила меня постирать белье перед отъездом, чтобы было что гладить в мое отсутствие.
Я поплелся на нетвердых ногах в спальню, снял постельное белье, вернулся с ним на кухню и засунул в стиральную машину. Потом положил туда стиральные кубики и нажал кнопку.
На душ не было сил.
Кое-как постелил чистое белье и, стянув одежду, рухнул.
Снился старый кошмар – паук размером с маленького ребенка, сидящий у меня на груди и тянущий железные щупальца к моему горлу.
Пауком был я. Сам сидел у себя на груди и сам же пытался себя задушить.
Я проснулся с криком и в холодном поту.
Прислушался. Попытался еще раз просмотреть кошмар. Только так можно было от него избавиться, проанализировав наяву. Но он, как всегда, ускользнул с грацией ужалившей змеи.
В квартире было тихо. Мирно жужжала стиральная машина. Я протянул руку в поиске горячего замшевого тельца, пристраивающегося обычно в самых неподходящих местах. Пошарив под одеялом, рука ничего не нашла. Странное ощущение, как не найти части собственного тела – ступни, или еще чего, поважнее.
– Сволочь! – позвал я. – Додик! Иди сюда... – Нет мне ответа. – Котяра! Иди ко мне, киса.. ксс... кс... с... – Ни звука, ни шевеления.
Что-то взорвалось в моей голове...
Стиральная машина...
Серая тень, увиденная пьяным боковым зрением, проскользнувшая... куда? Ну конечно, туда, в машину, которую я оставил открытой, пока лазил в шкафчик за мыльными кубиками... захлопнул крышку, не глядя, включил машину... с котом внутри... Он в долю секунды забирался во все открытые дверцы...
Несчастное маленькое существо, захлебнувшееся и крутившееся теперь в адском барабане... беспомощное, так и не понявшее, что произошло.
Какая страшная и мучительная смерть, принятая от любимого хозяина с алкогольным синдромом.
– Додик!!. Котейка... Пожалуйста!!! Только не это!! – взвыл я в последней надежде.
Три прыжка, и я на кухне.
Лихорадочно считаю – машина ставится на ход автоматически в полночь, сейчас (я посмотрел на светящиеся в гостиной часы) 0 часов 20 минут.
...значит, прошло двадцать минут с тех пор, как она работает... пока прибудет вода, растворятся кубики, начнет крутиться барабан... может, он еще не захлебнулся, сумел вытащить голову на поверхность?.. может, еще успею?..
Я нажимал сразу на все кнопки, бился руками и ногами – машина остановилась, урчание прекратилось, но открываться отказывалась. Верхнюю крышку, через которую загружалось белье, заклинило, видимо, сработали какие-то предохранители.
Я понимал, что уже слишком поздно – ни один организм не выживет столько времени в безвоздушном пенящемся водном аду. Тем более такой крохотный.
Все напрасно.
Я стоял, всхлипывая, перед банальным кухонным агрегатом, превратившимся с моей помощью в страшное орудие смерти.
У меня не хватало мужества разбить машину к чертовой матери и достать бездыханное тельце.
Обрывки мыслей, как блохи, скакали в голове: выбросить машину на помойку, не открывая... это шанс считать, что кота в стиралке нет, что он сбежал, проскользнул в открытую дверь... его кто-нибудь подберет... и даже если не вернет (не откликнувшись на объявления, которые я повсюду расклею), будет хорошо обращаться с ним, ведь не полюбить его невозможно... продолжение кошмара, я сейчас, вот именно сейчас проснусь...
Я ударил себя по мокрой щеке и понял, что не сплю. И должен дойти до конца.
«Господи! Кто бы ты ни был, если случилось чудо и он жив, я больше никогда в жизни не напьюсь», – обреченно поклялся я себе, а не Господу.
Я вытащил штепсель из розетки и с помощью кухонного ножа вскрыл крышку. Открыл барабан – он был полон воды и мыльной пены. Я запустил туда руки по самые плечи и стал просеивать содержимое – руки не наткнулись ни на что, похожее на искомое. Я не знал, как спустить воду, и стал выбрасывать мокрое белье на пол.
Машина опустела – кота не было, ни мертвого, ни живого. Я все еще не мог поверить. Пошарил в баке с водой – опять ничего. ГОСПОДИ! Неужели на этот раз пронесло?!
Я сел на пол, на мокрое белье. На меня напал истерический смех, сопровождаемый нервной икотой.
Куда же подевалась серая тень, скользнувшая в воздухе где-то справа? Я мысленно проследил весь свой путь от последнего стакана виски до постели. Шкаф в спальне. Я открывал его, чтобы вытащить чистое белье.
В те же три прыжка подскочил к шкафу и распахнул дверцы – сволочь спала, свернувшись клубком на моем кашемировом свитере.
– Ур..р.. мя..я, – приветствовал он меня сквозь сон и снова зажмурился.
Я схватил его на руки и стал тискать и зацеловывать, изрыгая при этом нецензурную брань.
Почему-то в эту секунду я подумал, что сделаю Нине официальное предложение переехать ко мне. С вещами. И сделаю это в самолете, на обратном пути. Если она согласится, сразу привезу сюда. Вещи перевезем позже.
Глава 17 «Шлах... шлах... шлах... – раздались пощечины. Это были пощечины судьбы...»
Шлах... шлах... шлах... – раздались пощечины. Это были пощечины судьбы. Жизни.
Жизнь полна асимметричных угроз. Ждешь ее ударов с одной стороны, а они приходят с другой.
Как она боялась, что эта поездка не состоится. Нина с ней связывала столько надежд... В реальности все оказалось даже чудеснее, чем в мечтах.
Венеция – сказка. Как и положено любой сказке, в ней были принц и принцесса. И прожили они четыре дня по законам сказки, по крайней мере она.
Ее желания исполнялись, словно по мановению волшебной палочки. Более того, они предугадывались. Разумеется, принцем.
Принцессе было с принцем спокойно и радостно. Солнце высвечивало ажурные извивы дворцов, каналы отражали каменные кружева в своих водах, гондольеры пели, базары и маленькие рестораны расточали аппетитные запахи. И все это волшебство, разлитое в пространстве, появилось ради того, чтобы создать достойный фон и соответствующие декорации для двоих.
Словом, место соответствовало им, а они месту.
Говорить не хотелось. Было страшно спугнуть ощущение совершенного счастья. Зыбкого и понятного, сложного и однозначного.
Говорить не хотелось. Хотелось счастливо молчать об одном и том же.
Сердце Нины набухло, вот-вот взорвется. Выстукивает – об-ре-че-ны. Друг на друга.
Это ощущение было ясно настолько, насколько может быть очевидно ощущение голода или жажды.
А как ей хотелось удивить его, затмить женщин, которых он знал раньше и к которым она его бешено ревновала. Ей казалось, что он был (в прошлом, конечно) синей бородой.
Чего бы она ни отдала, чтобы его удивить, заслужить его короткий характерный смешок, чтобы увидеть, как в ответ на ее выходку он нарочито хмурит брови. Скажи он, что какая-то из его пассий покончила жизнь самоубийством, бросившись в воду, она немедленно сделала бы то же самое. Только бы утонуть лучше той, предыдущей. И к черту малиновые подушки вместе с объятиями под сладкое итальянское мурлыкание гондольера!
В тот момент она и вообразить не могла, как удивит его в самом ближайшем будущем.
Он придуривался изо всех сил. Изображал птицу, летящую к ней – припасть к груди. Изображал ее, Нину, эту прилетевшую птицу ощипывающую, а потом опять себя, пытающегося спастись, пусть в полуобщипанном виде. «Зато живой, – говорил он. – Никому в таком виде больше не нужный, но живой».
И не представлял, что близок к придуманной им же аллегории.
Она думала: «Лети куда хочешь. Ты свободен. Но и я свободна за тобой увязаться. Не смогу полететь – поползу».
Ему говорила:
– Не хочу больше свободы. Возьми меня в рабство. Только в главные рабыни. Я весь гарем разгоню, буду тебе одна во всех лицах.
Он соглашался, соглашался...
Потом вдруг:
– Когда я стану старым и немощным, а ты все еще будешь молода и прекрасна – ведь ты всегда будешь молода и прекрасна, – ты застесняешься меня, начнешь уходить одна из дома, и, возвращаясь, нести всякий вздор. Чтобы меня не обижать. А я, в инвалидном кресле, буду слушать тебя и благодарить Бога уже за то, что столько лет каждый день видел твое лицо... Ты ведь не лишишь меня этого? Не бросишь меня? – И преувеличенно заискивающе заглядывал ей в глаза.
– Брошу, брошу... – счастливо смеялась она. – Уже бросаю.
Она еще никогда в жизни не чувствовала себя настолько женщиной. Он, казалось, давал ей неограниченную власть над ним. И при этом она была от него полностью эмоционально зависима. Но такая зависимость ее не тревожила, а придавала силы.
И она обещала себе, что расскажет ему все, все, все... То, чего не рассказывала никому. Про свою детскую апокалипсическую катастрофу, которая чуть не сломала ей жизнь. Про тяжесть тупой чугунной тоски, которая накрывала ее черным ужасом в самые непредсказуемые моменты жизни.
Благодаря ему она получила уверенность, что оказалась вне зоны досягаемости воплей своей души, которые отравляли ей существование все эти долгие годы и о которых она никому никогда не смела рассказать, изображая благополучную независимую женщину. Она сбросила наконец ношу, которая тянула ее ко дну. Эта гиря осталась в сверкающих водах венецианских каналов. А вместе с ней – прежняя Нина, которая мешала жить сегодняшней Нине.
Нина купалась в мечтах, как гимназистка в период полового созревания. Она отдавала себе в этом отчет, но решительно не хотела мешать мечтаниям.
Предстояла последняя ночь. Она уже сейчас поеживалась от страсти.
Ночью, в постели, все чувства обострялись до немыслимой степени. У нее было ощущение, что он – ее собственные руки. Говорят, что стыдно возбуждаться от прикосновения собственных рук, однако все это делают.
Каждую ночь происходило состязание между многорукими, многогубыми существами с многокамерными сердцами – одному сердцу этого не выдержать. Абсолютное, тотальное совпадение двух чувственностей. Каждый чувствовал сначала за другого, а потом за себя. Мистическое слияние. Достойное бессмертных богов, а не несчастных двуногих закомплексованных.
И он все время, все время пытался ей что-то сказать. И смотрел, вынимая душу. И предлагал свою.
Когда она призналась ему в любви, он сказал, что ее любовь в подметки не годится его чувству к ней:
– Между моей любовью к тебе и твоей ко мне такая же разница, как между любовью к котам и к пирожкам с кошатиной.
Тем непонятнее происшедшее в самолете на обратном пути.
Он почти предложил ей переехать к нему.
И она почти согласилась.
Тогда он, как настоящий волшебник, у которого в запасе сюрпризы на все случаи жизни, вытащил из кармана пиджака коробочку, на которой червонно золотились магические буквы CD, и протянул ее ей на ладони.
– Кто-то из великих сказал, что любви не существует, существуют только ее доказательства, – сказал он деланно торжественно. – Я считаю, что я еще величее, так как могу тебе предоставить доказательства существующей любви. – И, выдохнув с облегчением, как если бы удалось произнести непроизносимое, вложил коробочку ей в руки.
Там оказалось дивной красоты кольцо с огромным аметистом в форме сердца, обсыпанным бриллиантовой крошкой. Она видела похожие в витринах шикарных ювелирных магазинов на Вандомской площади, но ей и в голову не пришло бы туда зайти.
Нина надела кольцо на безымянный палец правой руки – оно оказалось впору. От избытка чувств она не могла говорить.
– Ну вот и хорошо, – затараторил он нарочито нейтрально, чтобы снять напряженность. – Из аэропорта поедем ко мне. Вещи перевезем позже. Вот Додик обрадуется! Ты же ничего не имеешь против – быть на втором месте, после него? – Он был очень доволен собой и попросил стюардессу принести шампанское. – После некоторых событий в моей жизни я пью только шампанское. Это не алкоголь, это пузырчатый лимонад, символ праздника, – зачем-то оправдывался он. В Венеции он не притронулся к любимому виски – пил только вино.
Нина сказала, что ничего не знает ни про какого Додика. Выяснилось, что Додиком он зовет кота.
– Уменьшительное от Адониса, – уточнил он.
– У тебя что, кот еврей? – поинтересовалась Нина.
– Стопроцентный, – заверил он. – Ты разве не заметила неизбывную тоску в глазах и страшную музыкальность? Он обожает Бетховена и русские частушки. Ты не находишь, что он как две капли воды похож на Эйнштейна и Иегуди Менухина?
– Скорее на Джоконду... Смешно, – сказала Нина. – Моя мама дома иногда называла отца Додиком. Как она говорила, за его чисто еврейское занудство.
СГС подпрыгнул в кресле, будто ужаленный.
– А как на самом деле звали твоего отца? – спросил он странным тоном. Это был первый вопрос о ее близких.
– Дмитрием, – сказала Нина. – Дмитрий Ильич Крымов. – Впервые за долгие годы Нина произнесла имя отца вслух.
С ее любимым что-то случилось. Он схватил ее мертвой хваткой за запястье, опрокинув свой бокал с шампанским, и уставился на нее так, словно увидел перед собой привидение. Он даже потряс головой, чтобы развеять наваждение.
– Ты хочешь сказать, что ты... Крымова? – Все краски сошли с его лица, щеки и лоб стали серыми, а шрам над губой побелел до голубизны.
Он откинулся в кресле, но продолжал сжимать ее руку.
Нина осторожно высвободила руку.
– Что с тобой? – спросила она с тревогой.
– Ничего особенного! Мне срочно нужны памперсы, – рассмеялся он дурацким нервным смехом, которого она никогда не слышала.
«Новая игра», – подумала Нина. Он был охоч до всяких игр. И никогда не предупреждал заранее.
– И ты, может, знаешь, кто я? – спросил он, подтверждая ее подозрение.
– Конечно, знаю, – сказала Нина игриво. – Ты СГС.
Здесь произошло совсем уж непонятное – он закрыл лицо руками, плечи затряслись. Что-то новенькое. Она не знала, как реагировать.
Наконец он отнял руки от лица – оно было влажным. То ли от смеха, то ли от слез. И из серого превратилось в алебастровое.
– Интересно, нет ли здесь стоп-крана? – спросил он, вертя головой. – Глупость какая... Извини, – сказал он, вставая. – Мне срочно надо выйти.