– Не смейте так со мной разговаривать, – говорит она сквозь зубы. – Патрик... месье Кадье уже оставил вам официальное заявление о том, что я прихожусь ему невестой. А вместе с заявлением коробку продуктов из «Березки» по вашему списку...
– Ничего не знаю, – перебивает ее милиционер. – Никто мне ничего не оставлял. Пройдем в отделение. Там разберутся.
– Никуда я с вами не пойду! Я здесь живу.
– Еще как пойдешь! – грубо вступает в разговор человек в сером, до сих пор стоявший молча в отдалении.
Нина пытается открыть лифт.
Милиционер хватает ее за одну руку, человек в сером за другую.
– Сопротивление властям – я свидетель, – говорит человек в сером.
Они заламывают Нине руки назад, прижимают лицом к решетке лифта.
– За сопротивление властям мы тебе такое пришьем... – говорит милиционер.
– Шлюха! – добавляет «свидетель» в сером.
Он вынимает наручники и надевает Нине на запястья.
У районного отделения милиции. Ночь
Нина с Патриком выходят из дверей серого грязного здания. Лицо Нины опухло от слез. Патрик обнимает ее за плечи, гладит по лицу.
– Больше не могу, – говорит Нина. – Они обращались со мной хуже, чем с собакой. Увези меня. Я здесь все ненавижу.
Загс. Кабинет заведующей
Большой стол, над которым висят портреты Ленина и Горбачева. За столом сидит полная блондинка с замысловатой прической, коровьими глазами, ресницы толсто накрашены тушью, рот – в темно-коричневой помаде, размашисто и жирно обведен еще более темным карандашом. Глядя в ручное зеркало, она сосредоточенно выдергивает пинцетом волоски на подбородке.
Закончив, кладет зеркало и пинцет в ящик стола и кричит:
– Следующий.
Входят Нина и Патрик. В замешательстве останавливаются посреди кабинета.
– Здравствуйте... – говорят они хором.
– Мы хотим пожениться, – говорит Нина.
Патрик кивает в подтверждение.
– Да, – добавляет он, – и очень скорее...
Заведующая оглядывает их внимательно. Делает приглашающий жест садиться. Они садятся, неловко сложив руки на коленях. Как в кабинете у врача.
– Жених, как я понимаю, иностранец, – вопросительно-утвердительно констатирует тетка.
Патрик опять кивает.
– Из какого лагеря?
Патрик, не понимая, смотрит на Нину.
– Ты из какого лагеря? – переспрашивает она Патрика, явно забавляясь.
– Но... я никогда не был ни в каком лагере, – говорит он озадаченно.
– Из социалистического или капиталистического? – уточняет тетка, поджав и без того тонкие губы.
– Я француз...
– Значит, из кап, – тетка смотрит на него с осуждением.
– Это что-то меняет? – пытается понять Патрик.
– В принципе ничего. Только процедура немного сложнее. – Порывшись в столе, тетка кладет перед ними бумагу. – Вот список документов и справок, которые вы должны предоставить. Все это на двух языках и заверенное в консульстве.
Нина и Патрик просматривают бумагу.
– Но здесь работы на полгода! – восклицает Нина.
– Ну, для тех, кто любит друг друга, это не время... – говорит заведующая, иронично улыбаясь. – И потом еще три месяца испытательный срок. – Теперь настала ее очередь забавляться.
– Вы шутите? – с надеждой говорит Патрик.
– Нет. Чувства надо проверить. Съездите пока к себе во Францию... Красивая, говорят, страна... – произносит она мечтательно. – У нас сотрудница была недавно в турпоездке, такие кофточки привезла...
Большая аудитория института имени мориса тореза
Профессор за кафедрой объясняет трудности французского перевода. Человек двадцать студентов внимательно слушают. Среди них Нина.
Открывается дверь. Всовывается голова секретарши. Профессор умолкает, смотрит на дверь.
– Крымову – в деканат, – говорит голова.
Дверь закрывается.
Нина встает, собирает тетради в сумку и идет к выходу при полном молчании аудитории, сопровождаемая взглядами студентов.
У самого выхода она поворачивается.
– До свидания, профессор, – говорит она, – ...и спасибо.
Деканат института
Декан сидит за столом под портретами Ленина и Горбачева. Напротив него – два кожаных кресла. В одном из них сидит, развалившись, Красин и курит.
Нина стоит посреди кабинета.
– ...но это моя частная жизнь, – говорит она, продолжая разговор, – мое личное дело. Насколько я знаю, Конституцией не запрещено выходить замуж за иностранцев.
– А ты тут не умничай, Крымова, – говорит декан.
– Ты очень ошибаешься, – вступает в разговор Красин. – Когда ты поступала в этот институт по рекомендации твоего приемного отца...
– У меня никогда не было приемного отца...
– ...но рекомендацией его ты тем не менее воспользовалась. – Нина хотела ответить, но передумала. – Так вот, ты прекрасно понимала, куда поступаешь. А теперь мы тебе не позволим подрывать репутацию института. Ты живешь в коллективе.
– Что же это за репутация, которую так легко подорвать... – усмехнулась Нина, отлично понимая, к чему идет дело и кто все это затеял. Терять ей было явно нечего.
– А ты не язви, – говорит Красин с недоброй улыбкой. – Тебе придется выбирать: или...
– А я уже выбрала. Я выхожу замуж.
– Тем хуже для тебя! С институтом и комсомолом тебе придется расстаться.
– Тем хуже для комсомола, – говорит Нина и поворачивается, собираясь выйти.
Молчавший до этого декан встает из-за стола.
– Подохнешь там под забором, – говорит он вслед Нине.
– Лучше подохнуть под забором с рекламой кока-колы, чем под забором с вашими лозунгами, – отвечает Нина, повернувшись вполоборота, и выходит из кабинета, аккуратно закрыв за собой дверь.
Из окна коридора видна стена с киношными афишами. Взгляд Нины выхватывает название: «Интердевочка». «Пусть думают, что хотят», – произносит она про себя.
Тот же ЗАГС. Те же участники
Заведующая просматривает бумаги, собранные Ниной и Патриком. Те напряженно ждут.
– Эта бумага не полная... Здесь не хватает штампа... Где вторая подпись? Не годится, – выносит вердикт тетка с «халой» на голове и сверкающей чешской бижутерией на груди.
– Но это невероятно. Третий раз, – возмущается Патрик.
Нина под столом накрывает его руку своей и делает знак глазами выйти из комнаты.
– Я пойду покурю, – говорит Патрик, доставая из кармана сигареты.
Нина открывает сумку, вынимает из нее красиво завернутый пакет, кладет на стол перед заведующей.
– Это вам. Маленький сувенир. Из Парижа.
– Ну что вы... Не стоит, – говорит заведующая, привычно пряча пакет в стол и заметно смягчаясь. – Поймите, у меня инструкция.
– Общая? Или касающаяся именно нас? – уточняет Нина.
– И то и другое, – вздохнув, отвечает чинов– ница.
Нина выходит из кабинета. Патрик, затушив сигарету, бросается к ней.
– Взяла?
– Взяла. Но это безнадежно. Они не дадут нам зарегистрироваться. А если ты уедешь, тебе больше не дадут въездной визы.
– Ну это мы еще посмотрим, – говорит Патрик и врывается в кабинет.
Он подскакивает к заведующей с грозным видом, наклоняется и шипит в самое ухо, тыча при этом пальцем в потолок:
– Передайте туда, своим боссам, что я устрою скандальную пресс-конференцию для иностранных журналистов... Я подниму все организации по защите прав человека... И я не шучу... Я подключу к этому самого Жоржа Марше!
Дворец бракосочетания
Большой зал уставлен безвкусными напольными вазами из керамики. На полу огромный красный ковер, под потолком массивная хрустальная люстра под чешское стекло, с висюльками.
Магнитофон играет марш Мендельсона.
За столом все та же заведующая, в ярком костюме – с широкой лентой поперек огромной груди.
Перед ней, на ковре, Нина с Патриком. Вид у них скорее измученный, чем счастливый.
Гостей нет. Только двое свидетелей – Миша и какая-то француженка. И еще француз-фотограф, снимающий происходящее.
Церемония выглядит заупокойно.
– Объявляю вас мужем и женой, – произносит официальные заключительные слова тетка – в ее голосе слышна скорее тоска, чем торжественность.
Нина с Патриком формально обмениваются поцелуями.
Аэропорт Шереметьево. Таможня
Нина с тревогой смотрит на таможенника, недоверчиво изучающего ее новенький французский паспорт.
Двое других таможенников за соседней стойкой выворачивают багаж Патрика. Он заметно нервничает – к чему еще придерутся?
Из провожающих – Миша, который неуверенно топчется за Нининой спиной.
Один из таможенников открывает Нинину сумочку и бесцеремонно вываливает все на стойку. Замечает две катушки фотопленки.
– Это ваше?
– Да, – отвечает Нина.
– Что это?
– Это наши свадебные фотографии.
– Фотопленки к перевозу запрещены, – говорит таможенник, откладывая их в сторону.
– Вы не имеете права, – взрывается Патрик, у которого нервы явно на пределе.
– А вы, мисье, – говорит старший таможенник с издевкой, – не вмешивайтесь в наши законы.
– Оставь... – говорит Нина, устало беря Патрика за руку. – Пусть подавятся. Это в последний раз.
Глава 16 «Сволочь, хоть и кастрированная, носилась по квартире как оглашенная...»
Сволочь, хоть и кастрированная, носилась по квартире как оглашенная – у Додика был час бешенства. Случалось это раз-два в сутки, в зависимости от меню, – надо было израсходовать энергию. Делал он это с большим энтузиазмом. Время от времени высоко подпрыгивал, ловя невидимую моему глазу мушку, и мчался дальше, буксуя на скользких паркетных поворотах. Его прыжкам, с пола – на стол, со стола – на буфет, с буфета – на книжный шкаф и оттуда, через полкомнаты – на диван, мог позавидовать шимпанзе. При этом кот умудрялся ничего не разбивать.
Зато однажды так напугал приходящую ко мне убирать женщину, что это чуть не закончилось трагически.
Моя femme de mènage[8] – мадам Карвальо – родом из Португалии (в Париже много португальцев работают в этом качестве), женщина лет пятидесяти с небольшим, вся в бантиках, с бабочками в волосах, чистюля и кристальной честности человек (что немаловажно, безразличная к моей профессиональной и личной жизни), приходила дважды в неделю. Я ласково звал ее «камарад Карвалиха», она, польщенная, охотно отзывалась на это имя.
Как-то сволочь, видимо принимая себя за хищника, обосновался в засаде на старинном дубовом буфете. На беду, ничего не подозревающая добродушная Карвалиха проходила мимо. Она, как всегда, напевала что-то, казавшееся ей мелодичным.
Кот, издав дикий вопль, сиганул Карвалихе на голову, приняв одну из ее декоративных бабочек за живую. Бедная женщина от неожиданности и ужаса плюхнулась неимоверного размера задом на пол и, извините за физиологическую подробность, наделала в штаны.
Я, привлеченный шумом, вошел в комнату и застал следующую картину – сраженная Карвалиха, сидящая на полу и не решающаяся встать, и сам террорист, с любопытством обнюхивающий ее со всех сторон. Я хотел было помочь даме, но она протестующе замахала руками, умоляя меня взглядом уйти.
Потом пришлось устроить сволочи показательную порку, а пострадавшей возместить моральный ущерб материальным подношением.
После этого, как ни странно, добрая женщина подружилась с Адонисом, хотя и отказывалась верить, что «это» относится к породе кошачьих. Карвалиха ласково называла его тварюгой и приносила цацки, забавляясь с которыми кот отвлекался от террористической деятельности. Теперь, приходя в квартиру, Карвалиха на всякий случай снимает все украшения.
Чтобы скоротать время в ожидании неизвестно чего, я скакал с телеканала на телеканал (считается, что это проявление мужского синдрома: стремления к управлению жизнью).
Задержался, увидев боговдохновенную заставку – на подходах к храму Гроба Господня. Сделал звук погромче. Приготовился внимать.
Внимаю.
«На Вербное воскресенье в Иерусалиме собрались десятки тысяч православных христиан со всего мира...
В храме Гроба Господня в Иерусалиме произошла драка между православными христианами армянской и греческой церквей. Стычка возникла из-за желания верующих провести больше времени у могилы Христа.
По словам очевидцев, армянский священник начал драку с греческим священником, решив, что тот должен уступить свое место у Гроба Господня. Завязалась потасовка, в которой приняли участие находившиеся в храме верующие. Греческого священника вытолкали из храма.
В драку вмешались израильские полицейские. Верующие набросились на них с вербными ветками. В результате были задержаны двое армян. Чтобы добиться их освобождения, толпа направилась от храма к полицейскому участку, где прошла акция протеста».
Да успокойтесь уже! Не новость, а, поди ж ты, не отпускает сознание прогрессивной общественности. Все обсуждают: как это было возможно? А все возможно! Чего обсуждать-то?
О-о-о! Это привет мне от моей сквернавки, негодяйки. Не иначе.
Хочешь поговорить об этом?
Давай.
Итак.
Боже, что с твоим подобием? Твое ли оно?
А вдруг Твое?
Надо сказать, на редкость несимпатичное. И это – самое совершенное из созданий Божьих.
Я знаю наверняка вот что:
– бедные завистливы;
– богатые наглы и спесивы;
– верующие презирают неверующих и норовят надавать им хоругвями по шеям; и наоборот, причем тем же способом;
– верующие в Аллаха ненавидят верующих в Христа, и наоборот;
– верующие в одного Бога никак не могут разобраться между собой – кто верует сильнее и кто более достоин быть посредником между НИМ и теми, кто под НИМ.
И так до бесконечности.
До дурной бесконечности.
И масса поводов для уничтожения друг друга самыми варварскими способами. Религиозный мир – это мафия, не поделившая Господа.
Китов они жалеют! Меня пожалейте. Или хотя бы себя. Не говоря про друг друга.
Остается уйти в отшельники или запить. Второе намного проще и приятнее.
Кстати о сквернавке. История маленькой негодяйки буксовала как кот на поворотах и, несмотря на то что было написано две трети, отказывалась развиваться. А все потому, что я не мог определиться с финалом. Вариантов просматривалось несколько – один банальнее другого. Хеппи-энд так же банален, как убийство в конце. Безнаказанное убийство банально так же, как заслуженное наказание с последующим раскаянием героини. Ну и т. д.
Я попробовал сосредоточиться на собственной ситуации, а именно – выйти из нее и снова войти, как если бы это был не я, а кто-нибудь другой. Обычно это помогало.
Завтра мы с маленькой Ниндзей отбывали в Венецию. Поездка откладывалась трижды в силу разных обстоятельств. То Нина не могла – задолжала слишком много дежурств напарнику, то Карвалиха, согласившаяся приходить кормить и поить Додика, неожиданно уехала в Португалию на свадьбу сына, то в Венеции случилось наводнение.
Но проблема была не только в обстоятельствах. Что-то неладное происходило во мне самом. Ситуация выходила из-под контроля. А я просто не был готов к этому.
Нина, я это понимал, ждала от поездки многого. Может быть, слишком многого.
Все это время мы играли в игру – «мы оба играем в игру». И, как и положено в подобной игре, оба партнера знали правила назубок. То время, которое мы проводили вместе (а вместе мы проводили все больше и больше времени), мы с ней впивались, вгрызались, внедрялись друг в друга всеми мыслимыми способами. И не только физически. Что больше всего и беспокоило. Она умудрялась вызывать у меня щемящие чувства, рационально не обоснованные. Например, как красивая независимая женщина, умная, смешная (в самом изысканном смысле слова) и желанная, может вызывать острое чувство жалости, обезоруживающее тебя априори? Знаю, знаю... Хочешь быть сильным, прикинься слабым. Что за неприятности были у нее в детстве, о которых она отказывается говорить (я не очень и спрашиваю, надеясь на взаимную открытость)? Но у кого не было детских бед, казавшихся катастрофами?
Я страдал все школьные годы – маленький, щупленький, болезненный и, в чем был уверен, абсолютно серенький. А хотелось быть разом Ильей Муромцем, Вознесенским и Подвигом разведчика. Может, она тоже была гадким утенком (длинная, худющая, безгрудая, с острыми коленями и уязвленным от несоответствия советским канонам красоты самолюбием).
Меня (с гипертрофированной придирчивостью к деталям) в Нине ничего не раздражало. Редкие же несовершенства, которые я в ней находил, вызывали умиление. Я поначалу пытался бороться с ее непритязательностью в еде – Нине, кроме мяса, было все равно, что есть. А пристрастие к пачулям... Она добавляла их во все, даже в самые дорогие духи, которые я дарил... А, по ее определению, «географический идиотизм» и ненависть к цифрам... Нина путала тысячи с миллионами, километры с деньгами, а в исторических датах ошибалась на столетия.
Но, повторяю, меня все это в ней умиляло, как умиляются родители, глядя на собственных несовершенных детей.
Я обожал наблюдать за ней, особенно исподтишка. Нина пребывала в полной гармонии с телом – оно явно не доставляло ей неприятностей. Более того, Нина пользовалась им, как совершенной машиной или как оболочкой, подаренной Богом, естественной и потому не нуждающейся в особом уходе или внимании.
В бессонницу (а я всегда очень плохо сплю) я подолгу рассматривал Нину спящей. Ее любимая поза – на спине, она чуть склоняет голову в мою сторону, руки закинуты вверх, Нина будто заранее сдавалась мне на милость. При этом выражение лица у нее было ангельски безмятежным, словно у спящего ребенка, а на губах застыла полуулыбка тихого экстаза. И этот экстаз передавался мне. Но мой был буйным.
Гений и тут прав – «красота в глазах смотрящего».
Почему я ей безоговорочно верю? Что-что, а уж это мне не свойственно. Я и во сне недоверчив. Только мне кажется, что Нина не соврет. Хотя умом я понимаю, что, дожив до взрослости, она не могла избежать ситуаций, когда не соврать во много раз хуже и безнравственней, чем соврать. Даже святому. А уж женщине...