И вдруг прыгнул на спину бродяге, ухватил снизу за подбородок, приподнял его лицо, в которое тут же уставилась арбалетная стрела ближнего стрелка.
— Открой рот. И не вздумай закрыть, пока не скажу! — палец лекаря оказался в раскрытом рту, пошел по кругу, как бы пересчитывая зубы, мазнул по деснам, выскочил наружу. Найф сплюнул, не скрывая отвращения.
— Не надо морщиться, я лекарь, руки у меня чистые. Одевайся. Медленно одевайся. И медленно, руки на затылке, иди к околице. Вон, у той избы тебя встретят.
Лекарь отвернулся и быстро пошел к селу, помахивая зажатым в руке ремнем с ножнами. В другой руке он нес бритву и ведро, прихваченное за дужку одним пальцем. Холщовая сумка бродяги свисала с его плеча.
— Эй, лекарь! Мои ножи! — как выплюнул в серую спину Найф.
— Не беспокойся, у меня ничего не пропадает, — не оглядываясь, ответил тот. И уже проходя между арбалетчиками, бросил:
— Повнимательнее с ним, ребята. Повнимательнее и поосторожнее. Эти ножи — все оружие, что у него есть. Понятно?
Ближайшая пара только переглянулась с удивлением. И этот бродяга прошел лес? Очень опасный человек.
Бритый наголо, с руками на затылке, шел он как-то странно, как будто не ходил очень долго. Запинался, иногда прихрамывал то на одну, то на другую ногу, вдруг покачивался, спотыкаясь, в сторону, но выправлялся, не падал, а продолжал движение к группе людей у крайней избы, которые смотрели на него в распахнутые настежь ворота. А сзади в спину смотрели четыре арбалета, повторяя все его движения.
— Молодой совсем, а? — удивился староста, повернувшись к лекарю.
— Молодой, да, — кивнул тот. — Но бывалый. Шрамов не много. Но есть. Тяжелых ранений не было. Татуировок нет. Знаков никаких нет. Оберегов и ладанок нет. Голову раньше брил, похоже, потому и побрился быстро, умело. Сильный. Очень сильный. Думаю, на руках с ним не всякий справится, особенно из молодых. Это не простой бродяга, так думаю.
— Да, уж, понятно, — вздохнул староста. — Простые-то через лес не пройдут. Да и с таким именем еще… Эх, если бы не с юга…
— Да, — кивнул лекарь. — Тогда все было бы проще.
Все было бы проще, если бы не ночной бой, и если бы не с юга, не с той стороны, куда ушел враг, пришел этот бродяга. Пристрелили бы, если бы не знал нужного слова, а там уже и вещи осмотрели спокойно, и сволокли бы его тело в яму. Теперь же придется говорить. И в обмен за информацию — договариваться. А он опасный. Он не простой…
Хранилище
Было то время, которое даже осенью не назовешь уже ранним утром. Обитатели хранилища давно поднялись, и завтрак, по давней традиции подаваемый в общем зале-столовой, был съеден, но до обеда было еще далеко. Солнце поднялось над лесом, и уже ощутимо пригревало.
— Старый?
— Староста?
— Старый, ты как всегда у нас в курсе всего?
— Да, так обо мне говорят иногда.
— И что ты скажешь мне, Старый?
— Нам не страшны никакие конные. Хранилище неприступно, и ты это хорошо знаешь.
— А что ты скажешь, когда конные сожгут наше село? Твое хранилище останется, да. Но никто не приедет к вам торговать.
— Торговля есть всегда, староста! Торговля — двигатель всего! Конные сами придут торговать с нами.
— Или они пойдут дальше на север, оставив засаду против твоих караульных…
— Может быть и так. Но, о чем мы сейчас говорим? Ты спросил, я ответил. Да, я знаю о конных и ночном бое. Да, я знаю о ваших потерях. Да, я знаю о новом договоре твоего села со свободными. И ты знаешь, что я все это знаю. Но это никак не касается хранилища и хранителей. Так?
Два старика сидели на лавочке, вбитой неподалеку от ворот хранилища. Простая, почерневшая от времени деревянная лавка, на которой обычно сиживали те, кто ждал чего-то от хранителей. Один был высок, бледен и худ, другой приземист, широк, крепок, тяжел, с темной от загара кожей, и только совершенно седая короткая борода выдавала его возраст. У ворот, полукольцом охватывая лавочку и прикрывая приоткрытые ворота, стояли с арбалетами наготове несколько хранителей в форменных темных одеждах.
— Старый…
— Да ты говори, староста, говори…
— Старый, они ведь с юга пришли. Ты понимаешь это? Ведь, все не так, как готовились, как ждали…
— Да. С юга. А что на это говорят свободные?
Они беседовали, даже не поворачивая голов друг к другу. Одинаково устало опущенные плечи, одинаково поджатые под лавку ноги. Одинаковый взгляд усталых от бессонной ночи прищуренных глаз куда-то в сторону опушки темнеющего неподалеку леса. Староста пошевелился, глянув в сторону своих людей, которые неторопливо таскали товар с телег, запряженных быками, в первый зал хранилища.
— Ну, что — свободные… Свободные пришли нам на помощь, хоть договора с ними у нас не было…
— Мы тоже пришли на помощь. И у нас, вспомни это, нет договора с селом…
Староста вздохнул. Его взгляд уперся в землю у собственных сапог.
— Свободные сказали, что конные прошли через лес. Старой дорогой.
— И они пропустили конных, — утвердительно кивая на каждом слове, произнес глава хранителей.
— Нет, Старый. Свободные просто не смогли их остановить. У свободных большие потери.
— Что? Ночью, на старой дороге, в лесу… И они не смогли их остановить?
— Так они говорят, — пожал плечами староста.
— А вы, значит, такой же ночью отбились от тех, кого в лесу не смогли остановить свободные? — губы Старого скривились в саркастической улыбке. — Селяне теперь — лучшие бойцы в округе, так? Пора дружинников в караульные набирать, так? Сколько хоть было их, этих конных? А?
— Не знаю. Точно не знаю.
— А мои говорят, что немного их было… Совсем немного. Понимаешь?
— …По следам, вроде, тоже так думаю — не много… Может, так себе мыслю, разведка это?
Они помолчали немного, думая над этим.
— У нас есть погибшие, Старый. И среди погибших — свободные. Они пришли и бились вместе с нами. В нашей земле — их кровь. Мы будем платить им за помощь. Сегодня они получат часть урожая.
Солнце пригревало все сильнее. Повозки постепенно освобождались от грузов. Охрана становилась спокойнее.
— Староста, зачем ты вызвал меня сюда? Что еще ты хочешь мне сказать? Договор твоего села со свободными не касается хранителей.
— Старый, я пришел к тебе, потому что свободные утверждают, что хранители — их кровные враги.
— Это так, — усмехнулся, подтверждая, Старый.
— Они требуют, чтобы мы прекратили торговлю с вами. Вот, почему я здесь.
Хранитель поднял голову и в первый раз за встречу посмотрел прямо в глаза старосте. Тот подтвердил кивком то, что только что было произнесено вслух.
— А ты хорошо понимаешь, что это значит, староста? Ты понимаешь, что у вас не будет больше наших учителей, наших лекарей. У вас не будет нашей одежды. В неурожай мы не поможем вам, как бывало раньше, своими запасами. Ты понимаешь, что мы запремся, как это уже было, затворимся и снова будем ждать? Мы можем ждать долго, очень долго. Мы умеем ждать.
— Старый, я все понимаю. Но надо же что-то делать. Пока хуже всех — только нам.
— Это так, — покивал головой, как старая птица, Старый.
Они помолчали еще, греясь в лучах поднявшегося над горизонтом солнца.
— А что ты скажешь о бродяге? — теперь уже Старый начал очередной раунд.
— Это человек патруля. Так он сам сказал.
— Да? — живо повернулся Старый. — И патрульного, выходит, свободные тоже пропустили через лес? Так, значит? Становится все непонятнее и все страшнее для меня, староста. Я не люблю, когда так много непонятного.
Староста пожал мощными плечами:
— Правда, сержант, вроде, не сразу признал за своего… А он, бродяга этот, Найф, — староста произнес это имя, сморщившись, как от горького лекарства. — Он не говорит, как прошел через лес. Он просто хочет идти на север. Он просит, чтобы его скорее пропустили. И он всё твердит о конных, которые копят силы на юге, за лесами.
— Угу, угу… Копят, копят… А свободные нам раньше ничего такого не говорили… И кто из них теперь лжет? И для чего?
Они снова посидели молча, обдумывая еще раз, что уже сказано, что еще стоит спросить.
— Скажи мне, пока мы одни. Скажи честно, — Старый прямо посмотрел в глаза старосты. — Сколько свободных убито в этом бою? Ты говорил, у них потери… Ты говорил, их кровь в вашей земле…
— В селе-то? Ночью? Один… Или двое… Они унесли тела.
— Та-ак, — оперся Старый руками о колени, закачался на месте, как от скрываемой от всех, но все же сильной боли. — А сколько своих оставили у вас конные? Какое у них оружие? Кто они?
— Тел нет. Они унесли всех раненых и убитых.
— Ты понимаешь, что если их было не много, то раненых и убитых — и того меньше?
— Я ничего не понимаю уже. Я знаю одно: у меня этой ночью пропал сын, — староста говорил медленно, равнодушно и устало.
— Я ничего не понимаю уже. Я знаю одно: у меня этой ночью пропал сын, — староста говорил медленно, равнодушно и устало.
— Кто? — дернулся хранитель. — Как пропал? Убит? В бою?
— Младший мой… Да, не знаю я, как он пропал, не знаю! Увезли, может, утащили эти. Среди убитых нет его — и то слава богу… Жена вот плачет…
Они помолчали немного. И вдруг староста схватил старого хранителя за плечи и припал губами к его уху, не обращая внимания на подобравшихся и напрягшихся охранников:
— Вань, помоги, научи, а… Совсем запутался я. Ночью — свободные с оружием в селе. Никогда мы их не пускали с оружием — ты же знаешь. А сейчас патрульные в селе. Ходят, как дома. Смотрят чего-то… Сын вот пропал. Конные эти. Найф этот. Бродяга. У меня семеро дружинников погибли за ночь. Се-ме-ро! Не было такого никогда! И еще раненые…
— Постой, Лёш. Погоди. Есть у меня одна мысль.
Старый оглянулся на своих, сделал какой-то знак рукой. Из ворот выскочили еще с полдюжины арбалетчиков, встали между скамейкой и опушкой леса.
— С тобой свободных нет? Вот тут, среди твоих — точно нет?
— Нет, это все наши, с села.
— Ну, смотри тогда, — Старый махнул рукой, и из ворот на мгновение показалась фигура в узнаваемой бесформенной одёжке без пуговиц. Руки связаны за спиной, на голове черный мешок. За спиной свободного маячил огромный охранник. Тут же он рывком втащил пленного обратно.
Староста медленно повернулся к хранителю:
— Так, значит…
— Ничего это не значит, Лёха! — победительно улыбался Старый. — Вот, скажи: мы с тобой сколько друг друга знаем?
— С детства.
— С детства. Вот. А свободных ты этих, когда увидел?
— Сегодня — в первый раз. Они пришли на сполох.
— Нам с тобой, понимаешь, нам с тобой, — он выделил интонацией эти слова, — надо вместе держаться, вот и не будет у тебя тогда никаких заморочек. Нам, хранителям, не нужен какой-то договор с селом. Мы, хранители, не требуем никакого разрыва отношений. Мы оставляем вам учителя и лекаря. Я, слышишь, лично я обещаю тебе помощь, если что. И наплевать мне, что там говорят патрульные или свободные. Ты слышал, чтобы я не исполнял, если что обещал?
— Но… Младший мой… И патруль… И…
— Гони кого-нибудь срочно в село. Бегом чтобы бежал, соколом чтобы летел. Пусть передадут свободным: у нас в хранилище один из них. Живой. Невредимый. Меняем на перемирие и на совместные поиски сына старосты.
Староста встал и, стоя, сверху вниз почти минуту молча смотрел в глаза Старого.
— Ну, пойми же ты меня, пойми, — почти уговаривал Старый. — Младшего твоего жалко, да. Но мне-то главнее понять, что там, — махнул он рукой в ту сторону, где поднималось потихоньку все выше солнце. — Вот и будем все вместе искать твоего младшенького, а заодно — дело сделаем. И патруль пусть присоединяется, и ты своих кого-нибудь дай. Ну? Командуй, староста!
— Да, я…,- задохнулся тот. — Я сам. Сам я. Без меня ведь все равно не решат. Я уже. Я иду… Бегу!
Село
Ярким солнечным утром, совсем похожим на летнее, если бы не осенняя прохлада, лысый лекарь, опустив голову и чуть ли не покачиваясь от усталости из-за бессонной ночи, шел через площадь к своему дому.
— Со-се-ед! Эй, Жанжак!
Он устало обернулся на голос. У распахнутых в церковный двор ворот возились мужики, подправляя и ремонтируя сломанное этой ночью. Церковный двор был точь в точь, как и любой другой на селе, с таким же сплошным высоким тесовым забором, с крепкими воротами, только на дворе кроме избушки, в которой жил священник, стояла небольшая церковка и высокая колокольня с деревянной винтовой лестницей внутри — самое высокое здание в округе. А перед воротами стоял сельский батюшка при полном параде: в серой чистой рясе, с блестящим большим крестом на груди.
— Сосед, зашли бы, а?
— Так ведь я… Это…,- развел неуверенно руками лекарь.
— Послушайте, Жанжак, я же вас не креститься тащу, я вас в гости приглашаю. У вас там горелым пахнет, и не готово ничего, а я вам чаю налью. С медом. Пойдемте, пойдемте, Жанжак!
Жанжак посмотрел на остатки своего крыльца, до которого идти-то осталось совсем ничего, поднял взгляд на безоблачное утреннее небо, оглянулся для чего-то в ту сторону, откуда пришел, опять глянул на полусгоревшее крыльцо, и решительно повернул к церкви.
— Ну, вот и хорошо, — разулыбался священник, подхватывая его под руку. — Мы же с вами культурные люди! Нам есть о чем поговорить, не задевая вопросов веры!..И неверия, сиречь, атеизма.
Это был новый батюшка, который служил в сельской церкви первый год. На памяти Жанжака он был уже третьим. Священники, постарев, уходили на север, куда-то за базу патруля, дальше, куда сельским ход был заказан, и оттуда же приходили новые священники. Вернее, сначала приходил новый, а потом дверь дома открывалась, и старый священник с небольшим заплечным мешком быстрым шагом, кивая в ответ на поклоны и здравствования сельских жителей, покидал село. И как-то так получалось, что опять всегда распахнуты ворота, всегда открыта церковь, всегда горят лампады перед двумя иконами, всегда у порога ждет батюшка, знающий всех и всякого в селе.
— Скажите, сосед, а не хотите ли вы, чтобы и учитель попил с нами чайку? — хитро улыбнулся священник. Жанжак замер на крылечке его избушки: "Что он имеет в виду? И что он вообще знает? Знает ли он, что лекарь и учитель в селе всегда были из хранилища?"
— Да, вы не думайте чего лишнего, Жанжак! — разулыбался священник. — Вы, может, о хранилище думаете? Так, кто же не знает, что издавна лекари и учителя приходят в село оттуда. Это же не секрет какой. А мне было бы интересно обсудить с вами сегодняшнее ночное происшествие. С вами, как его участником…
— А откуда вам знать, что я — участник? — перебил, сдвинув брови Жанжак. Усталость вдруг покинула его. Он снова был готов слушать и слышать, был готов к защите.
— Да, вы меня, право дело, за слепого и глухого считаете, сосед? Вон, и меч у вас просто так по утреннему делу на боку висит, и крыльцо сгорело само собой, пока вас не было, — все жестче и злее отчетливо проговаривал священник, нависая над лекарем. — Да и отлучились вы ночью из дому сугубо по делам лекарским — понос у старосты вылечить. Так? Давайте уж, по делу, по делу разговаривать будем.
Только теперь, вплотную к нему, увидел Жанжак, как велик новый батюшка. Велик и силен, судя по плечам. Такому бы не в священники — в патруль!
— Ну, так как? Зовем учителя?
— Зовите, раз хотите, — буркнул лекарь, переступая порог дома. — Поговорим.
"А что? И поговорим", — думал он, устраиваясь за столом в просторной горнице. — "Учитель и поговорит. А я послушаю, что тут и как".
— Ну, так, подождите тогда немного здесь, сейчас я сам схожу за ним, — обрадовано закивал батюшка и прикрыл дверь.
"И чего он сам-то пошел?" — думал Жанжак, с любопытством осматриваясь. — "Мог бы и пацанов послать — вон их сколько на улице бегает".
В доме священника он был впервые, но ничего нового для себя не увидел. Как и у большинства сельских жителей, две комнаты, разделенные печью, икона в дальнем от входа углу, окна во двор, лавки вдоль стен. Дом — он и есть дом. Лекарь снял, перекинув ремень через голову, сумку, положил ее сбоку на лавку. Но меч, потрогав кожаную перевязь, снимать не стал, а только сдвинул чуть дальше, чтобы не мешался.
На столе стояло плоское блюдо, полное слегка подсохших, видать, вечерней выпечки, пышных блинов, тарелка свежего жидкого меда, крынка с молоком и чайник, судя по всему только что снятый с печи.
"Это как же он меня перехватил-то? Чайник, выходит, снял, выбежал — а тут и я иду?"
На дворе загомонили мужики, дружно здороваясь с учителем.
Длинноволосого чернявого учителя в селе уважали. Он был намного моложе лекаря, но тоже уже давнишний, и практически все дружинники недавно еще ходили к нему в школу. Да, и школой-то назвать… В доме, что учителю положен, одна комната, что побольше, уставлена лавками и столами. Два длинных стола и лавки вдоль них. Вот и вся школа.
Учил учитель письму, счету, чтению по книге, что переходила по наследству от одного учителя к другому — давали ее в руки только лучшим ученикам (а остальным это чтение и не нужно вовсе было). И еще он рассказывал историю. Только в хранилище хранили историю. Только там знали, как и что случилось. Вот, учитель и рассказывал, объяснял. Как сказку, как фантазию какую-то. Про города, про машины, про дома многоэтажные, про библиотеки, где любой мог взять любую книгу. Про катастрофу.
— Ну-с… — священник поднял руки, благословляя пищу. — Приступим. Заодно и побеседуем о делах сельских и не сельских.
— Угу, — покивал головой Жанжак, слизывая текущий по пальцам мед. — Отчего бы и не поговорить?
Учитель не ел, а только с подозрением осматривался, сидя молча в углу у печки.