– Но Глафира…
– Сейчас и про нее расскажу, – перебил Фисуненко. – Итак, узнав о том, кто его шантажирует, Строганов понял, что нужно избавляться от Чернецова. В свете желаний Квасницкого, такой исход представлялся удачным: угрозы показались бы артистам труппы реальными, если бы кто-то из них действительно погиб. Я пока не могу доказать, что Квасницкий знал о намерениях Строганова – он утверждает, что нет, и валит все на Дмитрия. Но мне почему-то кажется, что без поддержки влиятельного подельника Строганов вряд ли решился бы на такое! Итак, он написал письма с угрозами и рассовал их по почтовым ящикам членов труппы, чем вызвал панику. Кстати, ты едва не сорвала его план! Он подкинул письмо и в свой ящик с расчетом, чтобы вынула его именно ты, ведь вы тогда жили вместе. Он хотел, чтобы ты выложила записку перед всей труппой, как будто он вообще не в курсе дела, но ты решила это дело скрыть. Можешь себе представить, как он себя чувствовал, когда ребята предъявили свои письма, а он как бы ничего и не получал – единственный из всех! Если бы ты в итоге не показала письмо, подозрение пало бы на него, представляешь?
После этого он отправился в квартиру Чернецова и забрал диск с записью своего последнего разговора с Григорием Сергеевичем и, соответственно, его убийства. Он ведь далеко не дурак, наш Строганов! Чернецову пришлось сказать ему, что у записи имеется копия: чтобы обезопасить себя, он отнес ее Глафире Субботиной, которая специализировалась на громких и скандальных историях из жизни знаменитостей. Он не был уверен, что Строганов станет послушно платить дань, как платил много лет твой отец, поэтому сказал Субботиной, что ей следует ждать от него сигнала к действию. Но Чернецов, опасаясь, что Глафира в погоне за сенсацией напечает статью раньше, чем он примет решение, не назвал ей имя того, чей голос звучит на диске. Таким образом, у Субботиной не было имени убийцы, а лишь его голос и доказательство, что именно его обладатель и убил Синявского. Если бы она отнесла диск в полицию, мы установили бы личность убийцы, но Субботина преследовала лишь собственные цели. Она подготовила часть статьи и с нетерпением ожидала сигнала от Чернецова. Вместо этого из новостей она вдруг узнает о его убийстве! Глафира почувствовала, что ей тоже грозит опасность, поэтому сделала копию записи и отдала дочери, наказав никому не говорить о ее существовании: она надеялась, что наличие копии может спасти ей жизнь в случае чего. Но здесь Строганов просчитался. Ему не пришло в голову, что существует еще и третий диск, поэтому он не стал даже разговаривать с Глафирой. Она безбоязненно впустила его в квартиру, так как он сказал, что его прислал Байрамов, который собирался дать ей большое интервью и заказать несколько статей ко времени выхода «Камелота». Он понимал, что в этом случае не удастся представить убийство делом рук неизвестного маньяка, как он сделал в случае Чернецова, расписав зеркало: Глафира не имела отношения к труппе и не получала писем с угрозами. Оставалось представить это как самоубийство, что он и сделал. Придушил ее подушкой и сунул головой в духовку. К счастью, любовник Глафиры не пострадал. Почувствовав запах газа, он открыл окна и вызвал нас. Если бы дело было вечером, он сразу включил бы свет и – привет предкам!
Итак, Строганов был уверен, что больше ему ничего не грозит, однако в остальном дела шли отнюдь не блестяще. Байрамов не испугался угроз… вернее, ты не испугалась, понимая, что не можешь себе позволить срыва контракта с французами. Так что премьера должна была состояться. Кроме того, Строганов боялся, как бы Квасницкий не поступил с ним так же, как ранее твой папаша, и не обошел, отдав предпочтение Байрамову: после премьеры стало очевидно, что Игорь полностью восстановился после травмы. Ты читала рецензии?
– Разумеется! – улыбнулась Рита, вспоминая, какое удовольствие испытала, когда ей в руки попала первая же статья. Правда, поначалу гораздо большее внимание журналисты уделяли криминальной истории вокруг премьеры, но уже через несколько дней, когда шум поутих, во всех центральных изданиях печатали хвалебные отзывы критиков, лейтмотивом которых являлось: Байрамов не просто такой, как прежде – он стал лучше, хотя это и кажется невероятным!
– Ну вот, – продолжал Женька, – а Строганову, как ты понимаешь, не требовалось чужих отзывов, чтобы понять: Байрамов вновь на коне, и Квасницкий вряд ли откажется от такого танцовщика, если завладеет «Гелиосом». Более того, он мог пожелать избавиться от Дмитрия как от ненужного свидетеля его махинаций, и в одиночку пользоваться плодами совместных трудов. Поэтому он решил похитить тебя и поставить Квасницкого перед фактом. В случае если бы они оба приложили руку к твоему убийству, Строганов смог бы связать подельника общим преступлением. Он кое-чему научился у Чернецова, поэтому, спланировав все за сутки до происшествия, поставил в гостиной видеокамеру, чтобы Квасницкий впоследствии не пошел в отказ. Мы нашли ее совершенно случайно и даже не надеялись на такую потрясающую удачу! Именно поэтому Квасницкий, в надежде смягчить свою участь, заговорил, а вот Строганов, как я уже сказал, косит под слабоумного… Что ты теперь намерена делать?
– Я? Я сделаю все так, как предполагал Митька.
– То есть?
– «Гелиос» мой, верно? Хорошая новость состоит в том, что не нужно платить Квасницкому, ведь в тюрьме ему деньги не понадобятся! Другие проблемы покроют доходы от «Камелота» и сбережения Байрамова. В случае чего воспользуюсь помощью Горенштейна…
– Я бы тебе не советовал, – прервал ее Женька. – Он, конечно, теперь добропорядочный гражданин, но, скажу тебе по опыту, такие люди редко меняются. Стоит один раз о чем-то их попросить – попадешь в зависимость на всю оставшуюся жизнь!
Рита не стала спорить, хотя и не верила в то, что приятель прав.
– Хорошо, не буду, – пообещала она – просто для его успокоения. – Байрамов займется театром, а я…
– Вернешься на старую работу?
– Вот уж нет! – в ужасе замахала руками девушка. – Что угодно, только не это! Может, открою собственное дело?
– Адвокатскую контору?
– Почему именно адвокатскую?
– Ну, можно, конечно, и мясную лавку… Но что-то мне подсказывает, что торговка из тебя выйдет никакущая!
Глава 19
Рита ходила взад-вперед по аллее в скверике перед «Гелиосом». Она помнила, что раньше тут был пустырь, но отец позаботился о том, чтобы снаружи театр выглядел так же привлекательно, как и внутри: привез из питомника голубые ели, кусты барбариса и шиповника и даже поставил небольшой фонтанчик из гранита посередине, чтобы облагородить фасад. Сейчас, в разгар зимы, это чудо техники не работало, и большую коричневую чашу, такую красивую и блестящую в летние месяцы, покрывал слой снега. Она наблюдала за двумя голубями, расположившимися на ее загнутом наружу краю. Один, нахохлившись, сидел, поджав лапы, и, казалось, дремал. Второй, смешно переваливаясь с боку на бок, деловито бродил туда-сюда, время от времени клюя что-то, невидимое человеческому глазу.
– Простите, я вас заморозил! – услышала Рита и обернулась. Ей навстречу, улыбаясь, шел Владимир Соломонович Горенштейн. – Дела проклятые задержали! Пройдемся?
Они медленно двинулись дальше по аллее.
– Я так и не поблагодарила вас как следует, – сказала Рита. – Вы спасли мне жизнь! До сих пор вспоминаю эффект, произведенный записью папиного голоса – Квасницкий с Митькой чуть в обморок не грохнулись!
– Каюсь, я не чужд театральных эффектов – с кем поведешься, как говорится… Пригодилась запись, которую вы просили у дочери Глафиры Субботиной.
– Но ведь Марина Субботина сказала, что ничего о записи не знает!
– Это она вам сказала, – улыбнулся Горенштейн. – Ваня обладает потрясающим даром убеждения, можете мне поверить.
Рита нисколько не сомневалась: ей не хотелось бы встретиться с шофером Горенштейна ночью в темном переулке и испытать на себе его «силу убеждения»!
– Но как вы узнали, что я ходила к дочери Субботиной? – спросила она.
– Я приставил к вам хвост – просто на всякий случай, для безопасности, – ответил Владимир Соломонович. – Вы все время находились под защитой, Марго.
– Зеленая «Нива»! – воскликнула Рита. – Так это, значит, ваших рук дело? А я-то голову ломала!
На лице Горенштейна появилось выражение недовольства.
– Вот и поручай Ване следить незаметно! – процедил он сквозь зубы. – Как давно вы поняли, что за вами слежка?
– Почти сразу, как убили Чернецова, – ответила девушка. – Потом я несколько раз видела этот автомобиль. Сначала думала, что мне грозит опасность, но затем поняла, что за мной просто следят, хотя и не могла взять в толк, зачем.
– После убийства Чернецова и всех фактов, которые всплыли в связи с этим, – сказал Владимир Соломонович, – я решил, что вам небезопасно передвигаться по городу одной. Поэтому Ваня все время следовал за вами. Иногда его сменяли другие ребята, но по большей части это был он. Ваня рассказал мне, что вы посетили салон «Версаль». Я навел справки и выяснил, что там работает дочь Глафиры Субботиной. Оставалось сложить два и два. Она почти не ломалась и сразу выложила, что мать отдала ей на хранение копию какой-то записи. Сама она ее не слушала, потому что не хотела быть втянутой ни в какие неприятности, касающиеся матери, но спрятала пленку у себя дома. К сожалению, мы получили ее слишком поздно и не успели вас предупредить. Кроме того, я не знал, чей голос, помимо голоса вашего отца, звучит на кассете: Григорий Сергеевич ни разу не назвал Строганова по имени. Конечно, экспертиза докажет, что это его голос, но мы только поняли, что говорящий – один из членов труппы вашего отца, кто именно, оставалось лишь догадываться. Я не думал, что во время премьеры с вами может что-нибудь случиться, но снаружи театра все время дежурил Ваня, а внутри находились парни из полиции, которых, как я понимаю, «одолжил» вам капитан Фисуненко.
– Вы и это знаете! – восхитилась Рита.
– После премьеры Ваня доложил, что полицейские покинули театр, а вы с Байрамовым все еще внутри. Потом вы вышли и сели в машину. Иван, конечно, сплоховал и проморгал момент, когда Строганов залез в ваш автомобиль…
– Кстати, как ему это удалось? – перебила девушка. – Он ведь не профессиональный автомобильный вор!
– Ой, Маргарита Григорьевна, наивная вы душа! В наш электронный век существует масса способов взломать сигнализацию. Это говорит лишь о том, что ваш приятель все спланировал… Так вот, Ваня, оказывается, несколько раз ходил в туалет – мороз, сами понимаете. В один из таких моментов Строганов и очутился внутри. Сидя в машине, Ваня не видел, что происходит в салоне, однако решил последовать за вами.
– Почему вы все это сделали для меня? – спросила Рита. – Мы ведь почти не знакомы!
– Это долгая история, вам не интересно ее слушать, – покачал головой Владимир Соломонович, но девушка возразила:
– Напротив, мне чертовски любопытно!
– Ладно, раз вы настаиваете, – пожал плечами Горенштейн.
Семья Горенштейнов состоятельностью не отличалась, что являлось постоянным предметом жалоб тещи Соломона Абрамовича, которая, как водится в добропорядочных еврейских семьях, жила при своей дочери и ее муже. Они занимали две просторные комнаты в огромной коммунальной квартире, общее число жильцов в которой насчитывало двадцать пять человек. Семей было шесть, если можно считать семьей девяностолетнюю Ролану Сергеевну Петракову, проживающую в полном одиночестве. В семье Соломона Абрамовича рос всего один ребенок – Володя, тогда как, например, семейство Грызловых, чьи двери располагались напротив, состояло из матери и пятерых бойких девчушек, младшей из которых было два года. Несмотря на перенаселенность, жильцы коммуналки жили дружно, вместе готовя на общей кухне и обмениваясь рецептами. Особым успехом пользовались два – фаршированная рыба Риммы Видальевны, жены Соломона Абрамовича, и украинский борщ в исполнении Татьяны Сергеевны Лучко, одной из трех незамужних сестер, занимающих еще две комнаты в квартире. Официальные праздники, впрочем как и дни рождения, юбилеи и свадьбы, если таковые случались, принято было проводить вместе. В такие дни на кухне стоял дым коромыслом, женщины готовили, посылая мужчин и детей в магазин то за одним, то за другим. А вечером накрывался стол в гостиной сестер Лучко, так как она была самой большой – целых тридцать метров! – и начинался пир.
Поэтому у Володи Горенштейна сохранились приятные воспоминания о тех временах, несмотря на то что имелись в этом коллективном проживании и свои недостатки. Тому, кто не жил в коммунальной квартире, трудно представить, что для похода в ванную, например, существует строгая очередность, нарушить которую можно лишь по договоренности с другими жильцами. Существовало фиксированное расписание и для стирки, глажки и уборки мест общего пользования. Но, к счастью, народ подобрался приличный, поэтому у соседей практически не возникало трений на бытовой почве.
И только теща Соломона Абрамовича, Гедда Рафаиловна, ворчала по поводу сложившегося положения вещей.
– Ты – не еврей, Моня, – качая седой, аккуратно подстриженной головой, говаривала она. – Все твои родственники, все друзья прекрасно устроены: у них есть машины, дачи – в общем, все как у людей. И только моя бедная дочь вынуждена жить в коммунальной квартире на твою зарплату простого советского врача! Все бонусы твоей работы – звонки от пациентов в любое время суток, куча похвальных грамот и залежи шоколадных конфет. Скажи, Моня, кому нужны конфеты? У тебя диабет, у Володи – диатез, а нам с Риммой нельзя, ведь шоколадные конфеты портят фигуру!
Но Соломон Абрамович не унывал и не очень-то обращал внимание на капризы тещи: они с женой жили душа в душу и во всем соглашались друг с другом. Римма Видальевна работала в консерватории. Прекрасная аккомпаниаторша, она была нарасхват, когда в Питере давали концерты заезжие знаменитости. Это практически не приносило денег в семейный бюджет, хотя и доставляло удовлетворение не только самой Римме Видальевне, но и ее маме, которая беспредельно гордилась дочерью и считала, что, не выйди она так поспешно за Соломона Абрамовича, у нее могло бы быть выдающееся будущее. Зятя своего Гедда Рафаиловна любила, но считала рохлей и неудачником, хотя не могла не признавать, что человек он сказочного ума и порядочности – редкостное сочетание!
Гедда Рафаиловна свою молодость провела под Одессой, где ее отец, известный композитор, владел прекрасным особняком. Она ненавидела питерский климат и коммунальные удобства, что вполне объяснимо, учитывая положение ее семьи до революции и несколько лет после. Потом семейству пришлось съехать с насиженных мест, и волею судьбы они оказались в Москве. Там как-то не сложилось, и отец Гедды Рафаиловны перевез жену, мать и троих детей в Ленинград. В этом городе они и жили в роскошной трехкомнатной квартире долгое и счастливое время. Из этой квартиры ушел на фронт отец Гедды, там в блокаду умерли от голода младшие брат и сестра. Гедда с матерью остались одни. Матери удавалось длительное время скрывать смерть младших детей, что позволило увеличить пищевой паек Гедды. Они обе работали на заводе, где из мужчин был только начальник цеха Павел Петрович Гамаюн, одноногий бывший моряк. Всеми остальными рабочими являлись женщины и дети. Как-то раз, вернувшись со смены, мать и дочь обнаружили, что их дома больше нет: снаряд разрушил его до основания.
После этого Гедде Рафаиловне пришлось пережить много несчастий – смерть матери, гибель отца, неудачное замужество. Зато у нее была удивительно красивая дочь, на которую возлагались большие надежды. Но Римма не оправдала доверия матери и выскочила замуж на первом курсе консерватории за Соломона Горенштейна, студента третьего курса Первого медицинского института! Именно поэтому Гедда Рафаиловна не уставала напоминать зятю, что ему сказочно повезло, ведь ее глупая дочь вышла замуж за него, хотя могла бы найти гораздо более выгодную партию. Если Соломон Абрамович и был в чем-то согласен с тещей, так это в том, что ему и в самом деле посчастливилось жениться на талантливой, домовитой красавице, благодаря которой он каждый раз с удовольствием возвращался с работы домой, и радость его не портило даже присутствие Гедды Рафаиловны.
Володя рос в атмосфере дружелюбия и добрососедства. В школе он считался одним из лучших учеников, особенно ему удавались точные науки, в частности – алгебра и физика, и парнишке прочили лучезарное будущее. Правда, Соломон Абрамович лелеял мечту о том, что сын пойдет по его стопам, но Володя не испытывал тяги к медицине. К тому времени, как сын окончил десятый класс, всем стало ясно, что у него одна дорога – в «Бонч»[2]. Он поступил без малейшего усилия и, уж конечно, безо всякого блата – экзамены показались легкой разминкой. Начались веселые студенческие будни. На втором курсе семью Горенштейнов постигла невосполнимая утрата: ушел из жизни Соломон Абрамович. У него случился сердечный приступ прямо во время операции, и он умер до того, как его успели доставить в реанимацию его же больницы. Без зарплаты главы семьи было не прожить, но Римма Видальевна, сжав зубы, набрала частных учеников и принялась учить их игре на фортепиано под нескончаемые причитания Гедды Рафаиловны типа «за что нам все эти несчастья?!». Володе исполнилось девятнадцать, и он понимал, что в сложившихся обстоятельствах не может больше сидеть на шее у матери. Один парень, Коля Бубенцов, учился на два курса старше и слыл щеголем и мотом. Володю всегда интересовало, откуда у Бубенцова деньги, ведь отца у него нет, а мать моет полы в институте. Как-то раз, набравшись храбрости, Володя задал ему прямой вопрос. Вместо того чтобы отфутболить назойливого младшекурсника, Коля охотно объяснил ему, чем занимается. Более того, предложил взять его в долю! Оказалось, что у Бубенцова имелись связи в престижных гостиницах города. У приезжих иностранцев он добывал товар, который в те времена именовали словом «дефицит», после чего перепродавал его втридорога состоятельным приятелям и подружкам, которые хотели оставаться на пике моды. На языке уголовного кодекса того времени у этого занятия было пугающее название – спекуляция, но Володя почти не колебался: ему требовались деньги, а работа казалась не пыльной: принять у Бубенцова товар, отзвониться по телефонам, которые Коля ему продиктовал, и подвезти товар. Потом попытаться впарить его дороже назначенной Бубенцовым цены. Все, что сверху – Володино, плюс ежемесячное «пособие» от подельника. Так Володя занялся бизнесом. Дела быстро пошли в гору. Через пару месяцев ему удалось уговорить мать не ломаться на работе, и в двух комнатах Горенштейнов снова воцарились покой и тишина, чему в первую очередь радовалась Гедда Рафаиловна, которой постоянно звучащие над ухом гаммы мешали предаваться любимому занятию – раскладыванию пасьянса.