Михаил Карлович Вайс, замначальника Особого отдела, недавно зачитывал статистику: из-за нашей профилактики страна лишается доброй части рабочей силы. Теряет национальное здоровье и вэвэпэ. Талалай, кажется, ответил ему, что, мол, лес рубят, а щепки летят.
Пожалуй.
Этот, бритый, с косыми морщинами на лбу, мог посадить тысячу деревьев, но собирался поднять руку на ни в чем неповинного. И тогда отшлифованный механизм дал рикошет: я петлял себе в лабиринте улиц и переулков, словно компас, не пеленгующий полюсы, пока игла не вошла в висок, и струна, вдетая в ушко, не потянула меня под узкую арку.
А здесь городской ландшафт будто для того и создан, чтобы часам-кошелькам было удобнее менять хозяев. Колодец; упал – не выбраться. Или, как говорит Вайс: шито-крыто, в землю врыто.
Покидаю дворик.
К стене жмется чернющий котяра, хвост трубой, глаза пятаками. Вот учудили человеки, шипит он. Разлеглись в моем дворе и стонут. И хлещущая отовсюду пакость им до фени. Как свиньи, ей-богу.
Не надо далеко шагать, чтобы из тесноты и опостылевшей серости дворов попасть в эльдорадо Невского проспекта. По ушам сразу бьет шум авто, и чьи-то локти отпихивают в сторону, и неоновая реклама поначалу сбивает с толку мишурой символов: ходи туда, ходи сюда, здесь пиво в рот польет. Толпа не любит неподвижных людей. Ворчит, хмурится, смывает тебя к обочине, а то и накрывает с головой.
Приходится идти.
Ценники висят на каждом углу – город тоже работает. Этот огромный кассовый аппарат на темных водах Невы туманным своим зевом поедает людей, полощет ветром гранитные набережные.
На площади Восстания меня едва не скручивает сильнейшая боль. В висках трещит, полушария объявляют междуусобную, и плывет по воздуху, распыляясь над Лиговским, кровавый призрак бойни.
– Михаил Карлович, – говорю в трубку, – срочно двоих на Восстания.
– Болельщики небось? – отзывается Вайс.
Слышно, как звучный мужской голос где-то рядом с шефом комментирует ситуацию на стадионе. Глашатай с микрофоном говорит, что схватка горячая, под стать погоде.
– Внезапный всплеск. След узкий, направлен однозначно.
– Понял. – Михаил Карлович сразу посерьезнел. – Адрес отправлю на анализ – перепроверим. А к тебе едут.
– Кого выслали?
– Евгения с Пельмешкой, жди. Сам как?
Я рассказал про бывалых, которые собирались фильтровать средства в укромном местечке.
– Отдыхай, рыцарь, – говорит довольный Вайс. – Покрутись по околицам – ив кафе. Не хватало еще, чтоб простудился…
Евгений и Пельмешка, замечательно.
Он, Семеныч, – самый старый альтруист, все свободное время отдающий патрулированию улиц. Говорят, до вербовки в Особом отделе средства на существование Евгений получал от спасенных душ. По скромности всегда отнекивался, но благодарные люди насильно тащили его в гости и кормили. Они даже домой ему гостинцы приносили, писали в газеты, требовали награды для народного героя…
Пельмешка – прозвище возникло из-за любви к народному блюду и лопоухости – наоборот, новичок, но такой, что многих уделает. Бойцовая девчонка-ролевик. Не красавица, питбуль-фемина, нарек Вайс. Полгода назад он спас Пельмешку от суда и следствия, когда ей грозил срок в женской колонии. Поборница сил света расчекрыжила толпу подонков с помощью меча, выкованного реконструкторами.
Пельмешке не нравилось творить добро по расписанию. Наряды, сортировки, отчетность, маркеры на карте… Но деловитость не съела изначального задора, Пельмешка втянулась. Сказала, профессионалку дисциплина ведет, – Вайс долго не мог отсмеяться.
На таких напарников можно положиться.
Я с чистой совестью пошел искать крышу над головой. Чтобы кофе и потише.
Меня замначальник Особого отдела бережет особенно.
Потому что на сына его похож и к тому же сам себе ищейка. Из бойцов ведь никто так след не возьмет. Нас, конечно, всех учили психологии, приметам, проблемным индивидам и знанию мест, где стычки происходят особо часто. Но по опыту известно, что за самым внушительным злыднем можно месяц тенью ходить, а он и мухи не тронет. Будет смотреть исподлобья на пассажиров в подземке; нахамит коллеге; кинет бутылку мимо урны. Воспроизведет безобидные глаголы и – все.
Классическая агрессия не прогнозируется. Порой люди вспыхивают как спички, вне графиков и сезонных статистик.
Сейсмолог может расположить сколько угодно датчиков, со всевозможными уровнями чувствительности, может пронизать глубины инновационной диагностикой, но чей-то хутор все равно уйдет под землю.
Другое дело – обдуманное насилие. «И задумал он грешное…» От таких людей пахнет на всю ивановскую. Тянет смрадной полосой. Единожды услышав этот запах, век не забудешь. И, кстати, эта часть работы, розыскная, меня выматывает более прочего. Возможно, из-за города, который захлебывается расчетливыми налетами, грабежами, тысячью отнюдь не святых помыслов.
Тяжелое дыхание Петербурга собьет любую ищейку-аналитика.
Наши нюхачи часто жалуются на «общий фон». Заодно хотят победить Вайса в старинном споре: среда или воспитание. Говорят об астрале, ментале и ауре. Защищают диссертации и читают лекции о метафизике Северной Пальмиры.
Пускай их.
Лишь бы отслеживали всплески и давали координаты.
А мы, экспериментальный отряд бойцов Особого отдела, будем просто работать над благополучием.
Я нашел кафе с шоколадными стенами. Столики кофейного цвета, мягкий сюрреализм на потолке. Обтекаемый модерн, гладкий и безликий, радует только теплой цветовой гаммой.
Как назло, все места в некурящем зале заняты.
– Здоровье бережете? – спросила с улыбкой официантка, глянцевая и без изъянов, словно флиртующий манекен. Она указала на свободные столики где-то в дымящейся бездне.
– Не переношу вонь, – честно ответил я.
Я подметил одинокую даму, сидящую у окна.
Прекрасная незнакомка, уверен, разрешит мне составить ей компанию. И вечер пройдет без забот, по-светски, у дамы даже кн11жка при се бе…
Вблизи оказалось, что эту стильную женщину я уже видел сегодня. Не барское это дело, да? – спасать прохожих от шпаны. Лучше вот так задумчиво взирать на уличную суету, переваривая приятные и сытные мысли. Безукоризненная госпожа начала меня раздражать, я вдруг понял, что весь день хожу неприкаянным брюзгой.
Она тихо и как-то смутившись согласилась, и я устроился напротив.
Сделал заказ. Оглядел пейзаж через струящуюся пленку дождя. Виски опять заломило, не столь остро. Думаю, Евгений с Пельмешкой уже работают.
– Я видела, тех… которые…
– Напали на меня с целью ограбления, – выдал я. – Меня Павлом зовут. А вас?
– Рита. – Она посмотрела мне в глаза, и я понял, что ей давно за тридцать.
Не ангел, а королева.
Смыть бы еще с нее журнальный макияж, дать пролетарское яблоко вместо навороченного коктейля и любоваться.
Перед королевой сидит уникум, ждет себе горячую чашку. Нанесение тяжких кодле амбалов; увидь кто – и сразу пожизненный авторитет. Королева хлопает глазами, королева в восхищении.
На миг я представляю: что если бы я опоздал, а дамочка уже вышла на улицу. Жуткая сцена. Я бы хотел, чтобы королева отбивалась до последнего.
– Это же вы их?.. – спрашивает.
– Это я… Знаете, – говорю я Рите, – никогда и ни перед кем не вставайте на колени. О’кей, моя королева?
Она с недоумением окинула меня взглядом и затеребила книгу.
…Вспомнилось вдруг, как по моей наводке прислали на проработку этого района Талалая и компанию. Аналитики в панике. Вайс рвет и мечет. У Талалая чешутся нос и кулаки. Чувствуют все, а видимости ноль. По счастливой случайности, запутанный наплывом боли и видений, я поскользнулся у ступеней отделения милиции. Накатила ломка, ищейка в обмороке.
Умница Вайс выпятил свои полномочия и растормошил отделение, обнаружив избитых подростков. Попытка сфабриковать дело, пришив к нему запуганных невиновных, не удалась.
Да, это было серьезное препятствие, не то что взломать квартиру или проникнуть в закрытый клуб…
Внезапно Рита вскинулась, припала к окну.
– Господи, – прошептала она, – Андрюша!..
Двое подростков ковыляли по стеночке. Тот, что повыше, в мешковатой одежде, щеголял разбитым лицом. Коротышка в кепке его поддерживал. Их не то деликатно, не то брезгливо обтекала толпа.
Рита понеслась на улицу, я следом.
В отличие от мамы Андрюши – а в ее статусе можно было не сомневаться – я прихватил куртку и умудрился одеться на бегу. Сегодня был очень неспокойный день. Не видать мне кофе и тишины…
– Да ладно те, мам, – пробасил сынок, пытаясь отстраниться от лепечущий Риты. – Хмыри какие-то наехали…
– Где? – спрашиваю.
Оказалось, неприятность случилась там, куда меня повело совсем недавно. Пелена рассасывалась над домами, вился дымок, указывая на пузырящиеся в кипятке эмоции.
Подросток рослый, голос на октаву ниже. Ну и школьники пошли…
– Где? – спрашиваю.
Оказалось, неприятность случилась там, куда меня повело совсем недавно. Пелена рассасывалась над домами, вился дымок, указывая на пузырящиеся в кипятке эмоции.
Подросток рослый, голос на октаву ниже. Ну и школьники пошли…
Дождь поутих, и я отчетливо понял: от «сыночка» идет странный запах. Бешеный азарт и что-то еще. Взгляд прояснялся, эйфория выветривалась. Пострадавшие – не такие. Звоню Евгению, в ответ – гудки.
– Быстро домой! – скомандовал я, и они зашевелились. Прощайте, моя королева.
Бегом, бегом…
Дворы, переулки, колодцы. Косматый пес грузной тенью выплыл из-за угла и спокойной рысью последовал за мной. Небо надломилось, холодно дыхнуло на тучи, и повсюду с остервенением заколотил град. В висках забило пуще прежнего. Сгустившийся туман вылепился в рукастое чудище, чья мокрая шерсть сверкала, а пасть оглашала округу стрекотанием. Оно было моим двойником-отражением в этой насквозь промозглой, негостеприимной действительности.
Потом я осознал, что плутаю в полубреду, не в силах выйти из лабиринта.
Тренькнул телефон, высокий голос Евгения пробился через помехи:
– …Нет, Пашенька, – сказал он с возмущением, – я положительно ничего не понимаю! Подполье – есть, детишки – тоже, драка – налицо. Ан не клеится!..
Связь пропала.
Когда увязавшийся пес отстал, серая лапа чудища поволокла меня куда-то вбок, через пролом в кирпичной стене, в щель-дыру ржавого забора. Мой дар упрямо тащил тело к зарешеченному окну в подвал. Нескольких прутьев нехватало. Я неловко перелез вовнутрь и упал на тряпье.
Пошел в темноте на звонкий голос Пельмешки.
– …школота, устроили бойцовский клуб! – распылялась наша валькирия.
В тусклом помещении толпились люди. По потолку плыла извилистая труба, у стены под подвальными окнами лежала груда одежды. Подростки угрюмо слушали бойцов Особого отдела. Угловатые, нескладные, по пояс голые, как на медкомиссии в военкомат. От их дыхания клубился пар. Оказалось, ребята занимаются экстремальной самоподготовкой к взрослой жизни. Дрались вовсю, кто до первой крови, кто до бессознанки.
Ничего криминального, кстати. И ничего хорошего тоже.
Представьте секцию карате. Тренер отлучился на полчаса. Ученики работают в спарринге без присмотра старших. Сами судят, сами останавливают поединки. Здесь похожее, только вместо тренера – «устав пацана».
– А вы сюда как попали? – спрашиваю у Семеныча.
Не могу себе представить, чтобы они с Пельмешкой так же, как я, безумно петляли, а потом лезли в неприметные окна. Больно несолидно для Евгения.
– За молодыми людьми пристроились, там очень хитрый вход, – объяснил он, – думали, террор какой замышляют…
Ребята выглядели так себе. Для террора мелковаты. Вот если бы наркотики или хулиганство, тогда да.
– Зачем оно вам, бестолочи?! – спрашивала Пельмешка.
Подростки замялись. Словно их раскусили, подсмотрели нечто тайное.
– Чтобы реально можно было сдачи дать, – выступил один крепыш. – К боли привыкаем… И у нас все по чесноку! Мы тут никого не убиваем, ясно?..
– По чесноку-у-у… – передразнила Пельмешка.
Она по-пижонски крутанулась и ударила ногой воздух на уровне носа крепыша. Тинэйджеры восхищенно присвистнули: девка что надо. Довольная эффектом, питбуль-фемина медленно и грациозно приблизилась к нам.
– И что с ними делать? – прошептала Пельмешка.
– Звоните Вайсу, – посоветовал я.
Я осмотрел ребят, нехотя одевающихся и как будто пристыженных. Кровавый призрак над Лиговкой – неужели он зародился здесь? Это шло не от юнцов.
Нам не идентифицировать насилие, исходящее от несовершеннолетних. Дикая расправа школьниц над какой-нибудь замарашкой во время перемены – в том нет вспышки агрессии. Детская, самая страшная жестокость, которую не дано уловить нашим нюхачам. Будущее ограбление инкассаторов раскусываем на раз. Вымогательство шпаны в городском транспорте – на два. Малолетних маньяков, у которых кубик-рубик морали еще не сложился однотонными гранями, нам не вычислить никогда.
Я закрываю глаза, моля свое туманное чудище дать подсказку.
Факт агрессии? Предчувствие крови?
Ложная тревога?!
…Град стих. Закачались лампочки, разметав по подвалу тени.
Евгений Семеныч, округлив глаза, выслушивал Вайса. Динамик надрывался:
– …тайфун, Женя!.. Девять баллов! Там, серьезно, одни подростки?! Драчуны? Мать… – И уже спокойнее: – Шлю наряд, вся ночная смена. Талалай через полчаса. Макс и Кроха – через час… Нюхачи спятили, говорят, не иначе гражданская война… Слышишь?! Жек!.. Семеныч!!!
Снова оператор нас подвел. Исчезла связь, а вместе с ней и подростки.
Пельмешка опешила, включила фонарик и прошмыгнула по углам: никого.
И тогда мой пес-преследователь отделился от мрака, блеснул искорками в глазах, будто спрашивая меня: «Рыцарь Павел, лекарь чумного города, ты бы хотел выйти за рамки полномочий? Поквитаться со страхами нездорового молодняка?..» Пес-видение, беспокойная душа, сказал: «Я к твоим услугам» – и осклабился.
Подвал распался картонной коробкой, залило чернилами воздух. Лишь одинокая лампа накаливания свисала из бесконечности, рассеивая тьму.
Хихикала ночь, кружа и вертя светилко на проводе.
Распахнут зев ее, и смрад, и голод, и песня крови, что горланят скелеты в петербургской земле, – все это топит нас в подвальной черноте, железной рукавицей за шкирку – топит. Легионы сдвинули щиты и зыбкой громадой застыли на краю потустороннего.
Гомон толпы, шорохи, хрип, дробный перестук прутьев о зарешеченные окна – подростковая терапия, вещь в себе, зазвучала с большим опозданием и без всякой видимости ребятни. Они дрались, неумехи, вычерпывая изнутри страх, но корабль неминуемо тонул, насосы ломались, пробоина была слишком велика…
Реальность была слишком велика.
Все, что осталось невычерпнутым, проступило стылыми молочными фигурами. Душимые злобой люди. Скрюченные пальцы, оскалы, вспухшие вены на лбах. Страхи бойцовского клуба, пока еще призрачные.
Я понял: в этом городе нельзя опускаться ниже земли. Никаких подвалов, к черту метро.
Рать алкала сечи. Ждала. Ответь, Павел, мотнул косматый головой, ответь за всех и умри в одиночестве. Шанс ускользает; не сплести больше сеть, не замкнуть провода – и так вывернется скоро. Ты только послушай, боец.
…Разборчиво, с отличной периферийной слышимостью донеслось: сигналы машин, чей-то молитвенный бубнеж, шепот кондиционера, шорох колес по мокрому асфальту.
Вайс продирался через некрополь мрачных домин и неоновых реклам, сквозь сырость и гнет города на Неве. В этом огромном кассовом аппарате, где никогда не кончатся чеки, с надрывным хлопком сломалась катушка.
Ничто теперь не имело значения…
– Я согласен.
Врач по специальности, я дал нерушимую клятву, я хочу вылечить их всех. От засевшей в нутре колючей, кислотной, с гноящейся слюной из пасти агрессии. Этот культ силы, оружия, ненависти нарывает и опутывает нервы. Еще немного и он пустит метастазы.
Дети не должны драться в подвале, подзуживая друг друга. Так они никогда не победят.
– Пельмешка, скальпель.
Заплескался эреб, соскребая с детей ржавчину взрослого мира.
Черный пес Петербург пронзительно завыл.
Потом он неловко, боком, шагнул за ширму, и молочные фигуры обрели плоть. Их наполнило кровью, обтянуло кожей. Грех – недостающая деталь – заворочался, сел в пазы, и у людей появился пульс.
Евгений наконец отпустил Пельмешку, готовую метнуть нож в угрюмую псину, и девица, вольная, с места закрутилась жилистым бревнышком: локти-колени покатили на первый вал оживших агрессоров. Лопоухая валькирия, реинкарнация киношных суперменов, в юности застенчивая до невменяемости, дорвалась до зла в чистом виде. Первый круг – незамутненная мыслями расправа. Аффект.
Мрак ухмыльнулся.
Кровавый призрак бойни вознесся над толпой, и красный крест прицелом выхватил меня из многообразия обывателей. Я намечен визирной целью. Я – гарантия связи времен.
Семеныч дернул себя за ус, кивнул, будто говоря: «М-да, поручик, ситуация-с», сложил джинсовую куртку в зияющий чернотой пол и прикрыл девчонку с тыла. Старик сворачивал шеи, рубил ладонью ключицы, отбивал печенки – все «по науке». Конвейер запущен, лента загружена, а до обеда еще целая вечность. Сейчас покажу, курва, хмурился Евгений, как у нас на «Электротяжмаше» железо крутят.
У врага пересменка: пошел второй круг. Страсть к насилию, расчетливая агрессия.
Идут не с пустыми руками: кастеты, биты, ножи. Подарки, блин. Я отбираю «бабочку» у размахавшегося злодея, от которого разит отцеубийством. Вооруженная погань, приютившаяся в слякотном городе на Неве, обращается в нарезку. Ровные порезы и точные колотые раны – предмет моей гордости.
В сем чернильном краю можно работать насмерть.
А я все еще молод и люблю свою работу.