Рикардо беспрекословно верил в правоту такого хода мыслей, но Мальтус придерживался иного мнения. Найти ошибку в доказательстве было сложно, особенно ввиду его кажущейся безупречности с точки зрения логики. Но Мальтус решил приглядеться повнимательнее к процессу обмена денег на товары, и у него родилась необычная идея. Разве не может возникнуть ситуация, спрашивал он, в которой спрос окажется меньше предложения в силу того, что людям свойственно делать сбережения?
Сегодняшний читатель отнесется к такому рассуждению с пониманием. Рикардо считал позицию своего друга абсурдной. "Мистер Мальтус ни разу не вспоминает о том, что сбережение ничем не отличается от расходования средств, которое заслуживает отдельного упоминания с его стороны", - порицал старшего товарища Рикардо[85]. Разумеется, он просто не мог понять, зачем человеку откладывать часть своей прибыли, если не ради расходов на оборудование и рабочую силу, призванных обеспечить дальнейшее увеличение этой самой прибыли.
Мальтус был поставлен в затруднительное положение. Как и Рикардо, он полагал, что для капиталиста сбережения, по сути, оборачивались новыми расходами. И все же он чувствовал нечто разумное в своей идее. Ах, если бы он только мог объяснить, что именно! Увы, этого ему не удалось. Однажды он попытался доказать, что накопление не было настолько неопровержимым фактом жизни, как полагал Рикардо:
Не один богатый торговец сколотил свое состояние несмотря на то, что едва ли не каждый год увеличивал свои щедрые траты на предметы роскоши и источники удовольствия[86].
Несчастный священник удостоился лишь сокрушительного ответа Рикардо:
Возможно, хотя его собрат купец, располагающий той же прибылью, но отказывающий себе в щедрых тратах на предметы роскоши и источники удовольствия, разбогатеет куда быстрее нашего героя[87].
Бедный Мальтус! Он никогда не был силен в открытой дискуссии. Наверное, он и сам знал, что его доводам действительно не хватает внятности. Однажды он даже написал: "Я придерживаюсь настолько высокого мнения об одаренности мистера Рикардо в области политической экономии и настолько убежден в его искренней любви к истине, что, признаюсь честно, не один раз, не считая возможным согласиться с правотой приводимых им аргументов, я был абсолютно подавлен его личностью"[88]. К глубокому сожалению последующих поколений, Мальтус так и не удосужился придать своим собственным аргументам убедительности или, на худой конец, изложить их понятным языком. В то время как Рикардо разбирался с проблемой распределения, Мальтус, сам того не подозревая, наткнулся на феномен подъемов и спадов, который через какое-то время захватит воображение экономистов всего мира. Мальтуса больше всего волновал вопрос: "Сколько Всего У Нас Есть?", Рикардо же был занят рассуждениями на скользкую тему: "Кому Что Достанется?" Неудивительно, что они так редко соглашались друг с другом - эти двое говорили о совершенно разных вещах.
Нам осталось обсудить последний, но довольно важный вопрос. Чем можно объяснить заметное отличие взглядов и методов анализа обоих героев этой главы от мировидения Адама Смита? Ответ на вопрос наглядно продемонстрирует нам механизм преобразования податливых, сырых впечатлений в строгую и устойчивую интеллектуальную конструкцию. Странным образом, несмотря на все расхождения в анализе, в прогнозах на будущее и соответствующих рекомендациях, позиция Мальтуса и Рикардо на базовом уровне почти не отличалась от системы воззрений Смита.
Каким же было это общее для всех восприятие окружающего мира? В его основе лежал взгляд на "общество" как огромный механизм. Он приводился в движение стремлением к получению прибыли, сдерживался повсеместно присутствующей силой конкуренции, а также тщательно следил за тем, чтобы, с одной стороны, отвести государству пространство для маневров, а с другой - удерживать его внутри этого пространства. Почему в таком случае они пришли к настолько разным выводам? Конечно, здесь не обошлось без личностного фактора, как не обходится никогда. Можно привести и иное, куда более серьезное объяснение. Оно затрагивает различия в восприятии тремя экономистами функционирования нашего общества. Эти различия не касаются мотива получения прибыли, роли рынка в экономике или роли государства - здесь все трое согласны между собой. А вот когда дело доходит до влияния технологических усовершенствований, подобного единства не наблюдается.
Согласно Смиту, воплощением подобных усовершенствований является разделение труда. Конечно, мы помним его восторженную оценку (пусть и с несколькими отрезвляющими оговорками) того, что этот процесс может сделать для производства конкретного товара, например булавок. Но мы также помним, что оценка Смита вовсе не предполагает, что, поспособствовав производству одного продукта, разделение труда тут же перекинется на новые изделия вроде тканей, чугуна и кто знает чего еще. Достигнув "полного обладания богатствами", страна останавливается в развитии или даже входит в полосу спада, и причину этого стоит искать прежде всего в технологии.
Подобные ограничения неведомы технологиям капиталистического производства, полвека спустя расцветавшим на глазах у Рикардо и Мальтуса. Прядильная машина "Дженни", паровой двигатель, пудлингование железа, как очень скоро стало очевидно, открывали совершенно новые возможности для роста. Настал конец Смитовой эпохи ограниченных возможностей для развития, с ним пришло и предчувствие проблем, которые принесет с собой эпоха начинающаяся. Во-первых, рост населения теперь представал в куда более мрачном свете, поскольку экономическое развитие не сдерживалось никакими барьерами. Следуя той же логике, растущее число возможностей для развития предполагало дальнейшее обогащение землевладельческого класса. Экономические системы Мальтуса и Рикардо ослаблены неурядицами и склоками. Вполне вероятно, что в этом можно винить произошедшие вследствие расширения технологических горизонтов изменения в общем взгляде на экономическую жизнь.
Как нам подытожить достижения двух главных героев этой главы, одновременно столь похожих и столь отличающихся друг от друга?
Рикардо оказал человечеству вполне ощутимую услугу. Выбросив все второстепенные с его точки зрения детали, он дал нам возможность как следует изучить устройство мира. Нереальность его модели обращалась в ее достоинство; строгая структура очищенного от ненужной шелухи мира не только позволила нам понять законы ренты, но и пролила свет на такие важные темы, как международная торговля, денежное обращение, налогообложение и экономическая политика. Построив модель целого мира, Рикардо подарил экономике искусство абстракции, без которого любая попытка разобраться в лежащих в основе нашей повседневной жизни принципах заведомо обречена на провал. Чего уж там говорить, даже некоторые из его современников успели заметить, что инструменты абстракции могут также использоваться для защиты от неудобных свойств действительности, в частности не всегда "рационального" поведения людей. Эта проблема стала известна под именем "рикардианского порока". Так или иначе, если экономика сегодня претендует на звание науки, этим мы обязаны необычайной одаренности Рикардо по части абстрагирования от живого мира. Возможно, ее крайне неустойчивое положение в ряду остальных наук также объясняется этой склонностью к излишнему упрощению объекта изучения.
Поскольку Мальтус не был таким мастером абстрактного мышления, до нашего дня дожила куда меньшая часть его наследия. Но его имя живет хотя бы потому, что он первым указал на таящуюся в перенаселении опасность. Помимо этого, он предчувствовал возможность возникновения всеобъемлющей экономической депрессии, пусть и не смог связно сформулировать свои подозрения. Спустя столетие после появления на свет его книги именно этот вопрос полностью завладел умами экономистов.
Оглядываясь назад, мы понимаем, что главная заслуга этой пары лежала за пределами чисто научных достижений. Даже если они и не отдавали себе в этом отчета, Мальтус и Рикардо сделали удивительную вещь. Они превратили обитателей с оптимизмом смотревшего в будущее мира в безнадежных пессимистов. Отныне рассматривать нашу Вселенную как среду обитания природных сил, которые с неизбежностью принесут каждому члену общества счастье и процветание, было откровенно нелепо. Совсем наоборот: если раньше казалось, что эти силы целенаправленно пытаются привнести в мир гармонию и спокойствие, то теперь они выглядели угрожающе и зловеще. Если человечеству удастся справиться с армией голодных ртов, то, вполне вероятно, ему придется столкнуться с потоком никому не нужных товаров. В любом из этих двух случаев итогом продолжительной борьбы за прогресс станет довольно печальная картина. Получаемых работником денег будет едва хватать на пропитание, усилия капиталиста будут приносить выгоду кому угодно, но только не ему самому, и один помещик сможет по-настоящему ликовать.
На самом деле взгляды Адама Смита, Мальтуса и Рикардо роднит не только общая для них структура, как мы бы сегодня сказали, капиталистической экономики. Помимо этого, все они считали рабочий класс по существу пассивным. Ни один из этой троицы и намеком не допускает, что в один прекрасный день нищие работники задумаются над возможностью внесения изменений в функционирование системы, а то и построения своей собственной системы на месте старой. Так что пора начать новую главу, где будет рассказано о новом взгляде на жизнь общества, завоевавшем воображение многих философов от мира сего.
4. Мечты утопических социалистов
Понять, почему мир виделся Мальтусу и Рикардо в таком дурном свете, не так уж и сложно. Англия 1820-х годов была не лучшим местом для проживания; выйдя победительницей из изнурительной схватки на континенте, страна оказалась охвачена куда более серьезными внутренними проблемами. Любому минимально заинтересованному человеку было ясно: постоянно растущая сеть заводов и фабрик ложится на общество тяжким бременем и день платы по счетам невозможно откладывать вечно.
Действительно, у современного читателя могут волосы встать дыбом от рассказов об обычных для тех лет условиях работы на предприятиях. В 1828 году радикальный журнал "Лев" опубликовал невероятную историю Роберта Блинкоу, одного из восьмидесяти детей-бедняков, отправленных на фабрику в Лаудеме. Девочек и мальчиков - всем им лет по десять - денно и нощно пороли кнутом не только за малейшую оплошность, но и для того, чтобы стимулировать их производительность. Впрочем, условия работы в Лаудеме можно было назвать гуманными по сравнению с фабрикой в Литтоне, куда позднее был переправлен Блинкоу. Там детям приходилось отнимать у свиней отбросы, которыми тех кормили; они частенько бывали биты и подвергались сексуальному насилию. Хозяин фабрики, некто Эллис Нидем, обладал жестокой привычкой щипать детей за уши до тех пор, пока его ногти не встречались, прорезав плоть. Мастер на заводе был еще хуже. Он подвешивал Блинкоу за запястья прямо над машиной и клал тяжелый груз ему на плечи, так что тот сгибал ноги в коленях. Ребенок и его маленькие товарищи по несчастью холодными зимами ходили почти голышом; мало того, им вырвали зубы (по-видимому, в порыве чистого, бессмысленного садизма)!
Подобная ужасающая жестокость, вне всяких сомнений, была скорее исключением, чем правилом; по всей вероятности, сочувствовавший реформам автор рассказа сгустил краски. Но даже если сделать скидку на возможные преувеличения, эта история была очень показательна для социального климата, в котором самые жестокие порядки казались естественными и, что важнее, считались личным делом хозяев фабрик. Шестнадцатичасовой рабочий день не был ни для кого в диковинку: рабочие плелись на ткацкую фабрику в шесть утра и выползали за ворота в десять вечера. Наконец - и это было верхом бесстыдства, - многие владельцы фабрик запрещали работникам носить собственные часы, а единственные фабричные часы имели странное свойство ускорять свой ход в короткий перерыв, отведенный на еду. Богатейшие и наиболее прозорливые промышленники осуждали подобные издевательства, но их управляющие и тем более неудачливые конкуренты, судя по всему, угрызений совести не испытывали.
Страдания рабочих были не единственной причиной волнений. В моду вошли станки, а это означало замену рабочих рук на не умеющую жаловаться сталь. Уже в 1779 году восьмитысячная толпа рабочих, доведенных до отчаяния бездушной расчетливостью и эффективностью, напала на фабрику и спалила ее дотла, а к 1811 году волна подобных выступлений охватила всю Англию. Сельские пейзажи были изуродованы развалинами, и на этом фоне пронеслось известие о том, что "пришел Нед Лудд". По слухам, действиями обезумевших толп руководил не то король Лудд, не то генерал Лудд. Конечно, это было не так. Луддиты, как их окрестили впоследствии, были заряжены искренней ненавистью к фабрикам, в их понимании бывшим не лучше тюрем, и к работе за деньги, которую они до сих пор презирали.
Для страны эти восстания не прошли даром. Рикардо чуть ли не первым среди аристократов признал, что машины, возможно, не всегда приносят непосредственную выгоду работнику. И тогда многие решили, что обычно присущая экономисту острота ума на этот раз изменила ему. Большинство наблюдателей относились к происходившему более жестко: низшие классы начали отбиваться от рук и с ними нужно как следует разобраться. Самые впечатлительные видели в сложившейся ситуации признаки надвигающегося Армагеддона. Поэт Саути писал: "Сейчас лишь армия оберегает нас от самого чудовищного бедствия - восстания бедных против богатых, и я боюсь задавать себе вопрос о том, сколько еще мы можем рассчитывать на ее защиту..." Вальтер Скотт сокрушался: "...страна распадается на части у нас под ногами".
На всем протяжении этого темного периода в истории Британии один ее уголок, словно маяк в дикий шторм, излучал полное благополучие. В богом забытой части шотландских гор, на расстоянии доброго дня езды от Глазго, посреди земли столь отсталой, что на дорогах отказывались принимать золотые монеты в качестве платы за проезд (потому что раньше никогда их не видели), кирпичной громадой возвышались семиэтажные фабрики общины Нью-Ланарк. По горной дороге из Глазго прибывали нескончаемые посетители - в гостевой книге Нью-Ланарка в период с 1815 по 1825 год оставлено двадцать тысяч записей. Сюда наносили визит такие личности, как великий князь, а впоследствии российский император Николай I, принцы Иоанн и Максимилиан Австрийские, а также поток приходских делегаций, писателей, реформаторов, сентиментальных барышень и скептичных предпринимателей.
Их взорам представало живое доказательство того, что промышленная жизнь с ее нищетой и лишениями не была единственным и неизбежным способом организации общества. В Нью-Ланарке аккуратными рядами стояли дома рабочих, причем в каждом имелось по две комнаты; на улице сложенный в опрятные кучки мусор ожидал вывоза, а не был разбросан по всему поселку. Стоило посетителям переступить порог фабрики, как их глазам являлось еще более неожиданное зрелище. Над каждым работником висел небольшой деревянный кубик, грани которого были покрашены в четыре цвета: черный, синий, желтый и белый. От светлого к темному, эти цвета соответствовали разному поведению: белый означал отличное, желтый - хорошее, синий - приемлемое, черный - откровенно плохое. Таким образом управляющий фабрики мог с первого взгляда оценить своих подопечных. В основном он видел желтые и белые грани.
На фабрике не было детей, во всяком случае, никого моложе одиннадцати лет - еще один сюрприз, - а рабочий день был сравнительно коротким: десять и три четверти часа. К тому же детей никогда не наказывали; вообще говоря, не наказывали никого. Если исключить нескольких неисправимых субъектов, которых следовало изгнать из общины за хроническое пьянство и другие пороки, дисциплина поддерживалась за счет всеобщей совестливости, а не страха. Дверь в кабинет управляющего фабрикой всегда была открыта, и рабочие могли изъявлять (и изъявляли) свое недовольство тем или иным правилом или ограничением. Каждый мог детально изучить журнал с записями о поведении, определявший цвет кубика над головой, а затем пожаловаться на несправедливые оценки.
Но самым замечательным в Нью-Ланарке были маленькие дети. Вместо того чтобы бесцельно гонять на улице, они споро работали и играли в здании местной школы. Младшие учили названия окружавших их деревьев и камней; те, что постарше, изучали грамматику с нуля - в их книгах генерал Существительное соперничал с полковником Прилагательным и капралом Наречием. Не вся их жизнь проходила за работой, пусть даже приятной. Дети регулярно собирались вместе, чтобы попеть и потанцевать под присмотром молоденьких девушек. Последним наказывали, что ни один детский вопрос нельзя оставить без ответа, что ни один ребенок не плох сам по себе - на то всегда есть причина - и что до рукоприкладства дело не должно доходить ни в коем случае. Считалось очевидным, что на воспитании детей хорошие примеры скажутся благоприятнее, нежели упреки и поучения.
Надо полагать, это зрелище радовало глаз и поистине вдохновляло. Вид детского счастья не мог растрогать занятых коммерцией джентльменов также сильно, как более чувствительных дам, но и они были не в силах отрицать тот факт, что Нью-Ланарк - очень, очень прибыльное предприятие. Всем этим заведовал не просто святой, но еще и крайне практичный человек.
Стоявший во главе Нью-Ланарка практичный святой был к тому же одним из самых необычных святых, что довелось увидеть нашему миру. Как очень многие из тех реформаторов девятнадцатого столетия, которых мы зовем социалистами-утопистами, Роберт Оуэн[89] - "благородный господин Оуэн из Нью-Ланарка" - являл собой странную смесь практичности и наивности, успешности и неудачливости, здравого смысла и безумия. Этот человек призывал отказаться от плуга в пользу лопаты; из бедняка он превратился в великого капиталиста, а из великого капиталиста - в ярого противника частной собственности. Он защищал милосердие на том основании, что оно приносило денежную выгоду, и настаивал на уничтожении денег как таковых.