В каком-то смысле взгляд Смита на мир является квинтэссенцией господствовавшего в то время представления о неизбежной победе порядка и разума над случайностью и хаосом. Не пытайтесь делать хорошие дела, говорит Смит. Пусть добро возникнет само по себе как неожиданное, но неизбежное следствие нашего эгоизма. Непоколебимая вера в огромный общественный механизм и в превращение корыстных инстинктов в общественные добродетели - как это похоже на Смита! Не стоит недооценивать стойкость, с которой он отстаивает следующие из собственных философских убеждений рекомендации. Он призывал к тому, чтобы судьям платило не государство, а участвующие в процессе стороны, ведь тогда эгоизм заставит их ускорять рассмотрение дел. По его мнению, у новой формы организации предприятия под названием акционерное общество (корпорация) нет будущего, так как очень маловероятно, что такая сложная система будет обладать достаточным своекорыстием для ведения трудноразрешимых и изматывающих дел. Даже самые выдающиеся попытки облегчить судьбы людей, вроде отмены рабства, Смит защищает с тех же позиций: да, рабство следует отменить, говорит он, подобная мера поможет сократить наши издержки.
Запутанный, иррациональный мир таким образом сводится к своего рода разумному механизму, в рамках которого людей, как элементарные частицы, притягивают прибыли и отталкивают потери. Великая система работает не потому, что кто-то управляет ею, - силы эгоизма и конкуренции обеспечивают наиболее успешное использование имеющихся ресурсов; человеку остается лишь не сопротивляться этой общественной силе притяжения, уничтожать все стоящие на пути общественной физики препятствия и прекратить собственные тщетные попытки вырваться из ее плена.
Несмотря на типичные для восемнадцатого столетия веру в рациональность, естественные законы и механистическую последовательность человеческих действий и реакций на эти действия, системе Адама Смита не чужды и общечеловеческие ценности. Не стоит забывать, что наибольшую выгоду в ней получает потребитель, а вовсе не производитель. Впервые в истории философии повседневной жизни потребитель становится королем.
Какая часть этой философии выдержала испытание временем?
Уж точно не внушительная схема эволюции. Мы увидим, как многие великие экономисты после Смита внесли в нее значительные коррективы. Вместе с тем было бы неверно рассматривать мир Адама Смита лишь как незрелую попытку сформулировать недоступные его разуму вещи. Смит, будучи экономистом капитализма доиндустриального, не дожил до того момента, когда рынку стали угрожать огромные предприятия, а его законы накопления и народонаселения пали жертвой развития социологии (это произошло полвека спустя). Во времена Смита фактически не существовало того феномена, который впоследствии назовут "деловым циклом". Живший на страницах этой книги мир существовал в действительности, а проведенная экономистом систематизация его свойств представляет собой блистательный анализ склонности этого мира к развитию.
И все же понимание Смита было неполным. Философ предрекал обществу эволюционное развитие, тогда как на самом деле произошла революция - Промышленная революция. В уродливых фабриках, новых корпоративных формах организации бизнеса и робких попытках ремесленников создать профессиональные союзы Смит не разглядел знаки рождения прежде невиданных, разрушительно мощных общественных сил. В каком-то смысле его система основывалась на предположении о том, что Англия навечно останется такой, какой она была в XVIII веке. У нее будет больше людей, больше товаров, больше богатства, но качественно ничего не изменится. В его мире развивающееся общество остается статичным, оно растет, но не накапливает никакого опыта.
Хотя эволюционный подход к развитию общества был обречен на существование в учебниках истории, панорама рыночной жизни ничуть не утратила своего величия. Разумеется, Смит не "открывал" рынок - и до него многие замечали, что взаимодействие эгоизма и конкуренции способно обеспечить общество всем необходимым. Но именно Смит впервые сформулировал проистекавшую из этой концепции философию, и он же изложил ее в доступном и вместе с тем всеобъемлющем виде. Он, и никто другой, заставил Англию, а с ней и весь западный мир понять, что именно рынку общество обязано своим выживанием в качестве единого целого, а когда они это поняли, предложил набор необходимых на практике мер. Последующие поколения экономистов усовершенствуют Смитово описание рынка и укажут на закравшиеся в него серьезные ошибки. Но никому не удалось повторить те энтузиазм и жизнерадостность, которыми изобилует рассказ Смита.
Поистине энциклопедический охват исследования и знаний Смита могут вызывать лишь восхищение. Настолько громадная, всеобъемлющая, спокойная, остроумная и глубокая книга могла быть написана только в XVIII веке. Если собрать вместе "Богатство народов", "Теорию нравственных чувств" и несколько эссе, то становится абсолютно ясно, что Смит был не просто экономистом. Он был философом, психологом, историком и социологом в одном лице, а от его взгляда не укрывались мотивы человеческого поведения, исторические "стадии" и экономические механизмы - все они были частью плана Великого Создателя Природы (как его называл сам Смит).
Помимо этого, "Богатство народов" не устает удивлять нас точнейшими наблюдениями. Предвосхищая Веблена, за сто пятьдесят лет до него, Смит писал: "Для большинства богатых людей главное наслаждение богатством состоит в возможности выставлять это последнее напоказ; в их глазах оно никогда не бывает полным, если они не обладают теми внешними отличиями богатства, какими не может обладать никто, кроме них одних"[50]. Он был государственным деятелем, опередившим свое время - об этом свидетельствуют следующие строки: "Если какие-либо провинции Британской империи нельзя заставить участвовать в содержании всей империи, то, несомненно, настало время, чтобы Великобритания освободила себя от расхода по защите этих провинций во время войны и от содержания той или иной отрасли их гражданского или военного управления во время мира и постаралась согласовать свои будущие стремления и планы с фактической скудостью своих средств"[51].
Наверное, ни один экономист не сможет объять свою эпоху так полно, как это удалось Смиту. И уж точно никто не был настолько безмятежен и настолько скромен, никто не умел так критиковать, не опускаясь до проявлений злобы, и никто не был настолько оптимистичен, оставаясь при этом реалистом. Смит жил в эпоху разума и гуманизма, и хотя и то и другое часто ставилось на службу личным, зачастую жестоким и коварным амбициям, он избегал шовинизма и апологий конкретных взглядов и не шел на компромиссы с совестью. На страницах "Теории нравственных чувств" Смит задает себе вопрос: "Что составляет предмет всякого труда, всей деятельности человека? Какую цель имеет в виду скупость, честолюбие, погоня за богатством, за властью, за отличиями?"[52] Его же "Богатство народов" не оставляет сомнений в ответе: неприглядные сражения за славу и богатство можно оправдать тем, что в конечном итоге выигрывает обычный человек.
К концу жизни Смит заслужил не только множество наград, но и уважение окружающих. Берк поехал в Эдинбург лишь ради того, чтобы увидеть его. Смит был назначен почетным ректором своего родного университета Глазго, а "Богатство народов" еще при его жизни было переведено на датский, французский, немецкий, итальянский и испанский языки. Казалось, его игнорировал один лишь Оксфорд, упрямо отказывавшийся пожаловать ему почетную степень. Однажды премьер-министр Питт Младший встречался с Аддингтоном, Уилберфорсом и Гренвиллом и предложил Адаму Смиту принять участие в их беседе. Стоило пожилому профессору войти в помещение, как все встали со своих мест. "Присаживайтесь, джентльмены", - сказал он. "Мы будем стоять до тех пор, пока не сядете вы, - отвечал Питт, - потому что мы ваши ученики"[53].
В 1790 году Смит умер. Ему было шестьдесят семь лет. Удивительным образом его кончина не привлекла внимания общества - скорее всего, людей больше волновала Французская революция, в частности, будут ли ее последствия ощущаться в английских загородных домах. На скромной надгробной плите на кладбище в Кэнонгейте, где он был похоронен, вырезаны такие слова: "Здесь покоится Адам Смит, написавший "Богатство народов"". Памятник долговечнее этого трудно даже вообразить.
3. Дурные предчувствия пастора Мальтуса и Давида Рикардо
Помимо повсеместной нищеты, еще один вопрос беспрестанно беспокоил Англию на протяжении XVIII века: страна хотела знать численность своего населения. И понять такое желание было несложно. В то время как в государствах - соперниках англичан на континенте, казалось, народу было в избытке, обитатели острова пребывали в уверенности, что их количество сокращается вследствие недостатка пропитания. Нельзя сказать, чтобы Англия обладала точными сведениями относительно числа британцев, скорее, как и любой ипохондрик, она предпочитала волноваться без конкретного к тому повода. Первая серьезная перепись населения была проведена лишь в 1801 году, при этом она преподносилась как "окончательное подавление остатков английских свобод". Прежде Британии приходилось получать информацию о состоянии своих человеческих ресурсов из рук статистиков-любителей - священника-диссидента доктора Прайса, аптекаря и торговца кофе и чаем Хафтона, а также Грегори Кинга, зарабатывавшего на жизнь изготовлением карт.
Помимо повсеместной нищеты, еще один вопрос беспрестанно беспокоил Англию на протяжении XVIII века: страна хотела знать численность своего населения. И понять такое желание было несложно. В то время как в государствах - соперниках англичан на континенте, казалось, народу было в избытке, обитатели острова пребывали в уверенности, что их количество сокращается вследствие недостатка пропитания. Нельзя сказать, чтобы Англия обладала точными сведениями относительно числа британцев, скорее, как и любой ипохондрик, она предпочитала волноваться без конкретного к тому повода. Первая серьезная перепись населения была проведена лишь в 1801 году, при этом она преподносилась как "окончательное подавление остатков английских свобод". Прежде Британии приходилось получать информацию о состоянии своих человеческих ресурсов из рук статистиков-любителей - священника-диссидента доктора Прайса, аптекаря и торговца кофе и чаем Хафтона, а также Грегори Кинга, зарабатывавшего на жизнь изготовлением карт.
Основываясь на данных о налоге на очаги и количестве крещений, Кинг предположил, что в 1696 году на территории Англии и Уэльса проживало около пяти с половиной миллионов душ. Последующие исследования показали, что его оценка была удивительно точной. Но Кинга заботило не только тогдашнее положение вещей. Заглядывая в будущее, он писал: "Скорее всего, удвоение народонаселения Англии надо ждать через шестьсот лет, или к 2300 году от Рождества Христова... Следующее удвоение, надо полагать, состоится не более чем через двенадцать или тринадцать столетий, то есть к 3500 или 3600 году от Рождества Христова. К этому моменту в королевстве будут проживать 22 миллиона душ, если, - добавил осторожный картограф, - нашему миру суждено просуществовать так долго".
Во времена Адама Смита предсказание Кинга насчет постепенного роста населения уступило место иной точке зрения. Сравнив поступления в казну в виде налога на очаги в XVIII веке с более ранними данными, доктор Прайс убедительно продемонстрировал, что население Англии на самом деле снизилось примерно на треть с момента реставрации монархии. Естественно, добросовестность его вычислений находилась под вопросом, и другие исследователи с жаром оспаривали открытие. Несмотря на это, выводы доктора Прайса обрели статус непреложных истин, пусть с политической точки зрения эти истины были крайне неприятными. "Сокращение населения есть самая страшная участь, какая только может постичь любое государство, - сетовал теолог-реформатор Уильям Пейли, - а его увеличение должно быть главной целью... по важности затмевающей все политические задачи"[54]. Пейли был не одинок; Питт Младший, бывший в ту пору премьер-министром, даже выпустил закон о помощи бедным, имевший своей целью именно рост населения[55]. Закон обещал щедрые вознаграждения за рождение детей - Питт справедливо предполагал, что заводящий ребенка человек "обогащает" страну и в том случае, если его собственное чадо ждет нищета.
Сегодня нам интересно даже не то, насколько реальной была опасность вымирания англичан как нации. Удивительно, что обе точки зрения на проблему замечательно гармонировали со взглядом на мир, превыше всего ставившим естественные законы, разум и прогресс. Вы говорите, что население сокращается? Тогда заставьте его расти, ведь именно таким должно быть естественное состояние под покровительством тех законов, что, по Адаму Смиту, лежат в основе рыночной экономики. А может быть, оно растет? Превосходно, ведь никто не будет спорить, что увеличивающееся население - это источник богатства всего народа. С какой стороны ни подойди, налицо были все основания смотреть вперед с оптимизмом. Иначе говоря, вопрос о народонаселении в его тогдашнем понимании не мог поколебать уверенность человека в своем счастливом будущем.
Пожалуй, полнее и наивнее других эти оптимистические взгляды сформулировал Уильям Годвин. Священник Годвин, писавший очерки, не мог без содрогания глядеть на окружавший его бессердечный мир. Но он смотрел и в будущее, а оно обещало быть замечательным. В 1793 году он опубликовал "Исследования о политической справедливости". Книга не оставляла камня на камне от настоящего, но сулила будущее, в котором "не будет ни войн, ни преступлений, ни, как мы это называем, отправления правосудия, ни самого государства. Помимо этого там не найдется места болезням, страданиям, унынию и обидам"[56]. Разве не замечательный взгляд на мир? Конечно, автора этой книги можно было обвинить в подрыве устоев общества, ведь в утопических мечтаниях Годвина анархический коммунизм самого радикального толка обусловливал абсолютное равенство: отмене подлежал даже брачный контракт. Но цена произведения была столь высока (три гиней за экземпляр), что Тайный совет решил не преследовать автора. Идеи мистера Годвина стали модной темой в аристократических гостиных королевства.
Одним из домов, где увлекались подобными беседами, был Олбери-хаус, неподалеку от Гилдфорда. Проживавший там занятный пожилой господин, как сообщал "Журнал джентльмена" после его смерти в 1800 году, "был человеком эксцентричным в буквальном смысле этого слова". Эксцентрика звали Даниель Мальтус; он дружил с Юмом и боготворил Руссо, составлявших ему компанию во время долгих прогулок, посвященных ботанике. В очередном припадке презрения к материальным ценностям Руссо презентовал изумленному Мальтусу гербарий и собрание книг. Как и многие джентльмены, ценившие знания никак не меньше отдыха, Даниель Мальтус ни от чего не получал такого удовольствия, как от хорошего спора, и чаще всего оппонентом ему служил его одаренный сын, достопочтенный Томас Роберт Мальтус.
Вполне естественно, что земной рай Годвина не укрылся от их внимания, и вряд ли стоит удивляться, что добродушный чудак, каковым был Мальтус-старший, крайне сочувственно относился к утопии, построенной на господстве разума. Молодой Мальтус был настроен более скептически, чем отец. Мало того, в какой-то момент его взору открылся непреодолимый барьер, отделявший человеческое общество в его тогдашнем состоянии от замечательной вымышленной земли вечного мира и изобилия. Желая убедить отца, он подробно изложил все свои возражения. Даниель Мальтус был настолько поражен идеями отпрыска, что предложил опубликовать эти мысли и представить их на суд публики.
Сказано - сделано: в 1798 году анонимный трактат в пятьдесят тысяч слов увидел свет. "Опыт о законе народонаселения и его последствиях для будущего развития общества" одним ударом сокрушил все прекраснодушные мечтания о вселенской гармонии. Несколько страниц - и земля ушла из-под ног самонадеянных мыслителей того времени: вместо прогресса людей ожидали лишь уныние, убогость и ужас.
Дело в том, что очерк содержал следующую мысль: население растет настолько быстро, что рано или поздно прокормить его будет невозможно. Общество не только не будет выходить на все новые уровни развития, но и окажется в ловушке: человеческое стремление к продолжению рода поставит нас на грань исчезновения. Никаких утопий - люди обречены на тщетные попытки накормить прожорливые рты, которых будет становиться все больше, с помощью вечно пустующего буфета матушки природы, а он, сколько ни ищи, не даст и лишней крошки.
Неудивительно, что после ознакомления с трудом Мальтуса Карлейль нарек экономику "мрачной наукой", а бедолага Годвин жаловался, что из-за Мальтуса сотни убежденных сторонников прогресса стали ярыми реакционерами.
Нанесенный Мальтусом удар в одночасье заставил опомниться эпоху, помышлявшую лишь об удовольствии и не видевшую впереди иного пути, кроме плавного прогресса и улучшения. Словно и этого было недостаточно, в то же самое время другой мыслитель готовился сделать смертельный выпад против самоуспокоенности конца XVIII - начала XIX веков. Уже очень скоро весьма успешный торговец ценными бумагами по имени Давид Рикардо выдвинет теорию, которая, внешне уступая пророчеству Мальтуса о крахе человечества вследствие его многочисленности, окончательно развеет мечты о предсказанных Адамом Смитом замечательных улучшениях.
Рикардо был убежден, что понимание общества как движения всех наверх по механической лестнице не имело права на жизнь. В отличие от Смита, он полагал, что этот эскалатор служит разную службу разным слоям общества, и в то время как одни триумфально доезжают до самого верха, другие, не успевая одолеть и несколько ступеней, падают обратно. Хуже того, всю конструкцию приводили в движение вовсе не те, кто оставался в выигрыше; получавшие всю возможную пользу от поездки сами и пальцем для этого не шевелили. Чтобы завершить метафору, скажем, что внимательный взгляд на поднимающихся наверх людей вызывал естественное беспокойство: за место на ступенях шла жестокая, непримиримая борьба.