Однажды перед одним из обедов Аделаида ему сказала:
— Сегодня придет, как ты знаешь, Игорь. Я очень прошу тебя: будь с ним ласковей.
Ланин раздраженно насупился.
— Да я уж и так боюсь шелохнуться. Хочу угодить Его Высочеству.
— Папа, не ерничай, не ершись. Я в самом деле прошу: будь мягче. Не задирайся. Мне это важно.
— Я знаю, что тебе это важно, — грустно вздохнул он. — Вижу и знаю. Это-то меня и печалит.
Лицо ее страдальчески сморщилось. Он понял: одно неловкое слово, и Ада заплачет. Ланин сдержался.
— Отлично. Я буду сама лояльность.
И впрямь за обеденным столом было на сей раз почти семейно. Ада немного порозовела, Полина Сергеевна щебетала, сам Ланин рассказал анекдот. И гость был добродушней обычного, пожалуй, даже и элегичен. Не спорил, не спешил возразить, не заводил неуместных споров.
"Возможно, я слишком к нему пристрастен, — подумал Ланин. — Нормальный парень".
Однако, когда молодой человек хозяйски расположил свою руку на дочкином послушном плече, он вновь почувствовал раздражение. И изумился внезапно вспыхнувшему ревнивому недоброму чувству.
"А ну-ка убери свою граблю, — мысленно скомандовал Ланин. — Не то схлопочешь по всей программе".
Но тут же опомнился, взял себя в руки — смешно это, поезд давно ушел. Он лишь старался не замечать локтя, поросшего медным волосом.
Будущий зять, между тем, осведомился:
— Вы, говорят, издаете книгу?
Об этой оглушительной новости Ланин старался не упоминать. Во время последнего разговора Иван Ильич Семиреков сказал ему: пора бы уже собрать свои очерки, выпустить полновесный томик. Было бы верно во всех отношениях. Подобно тому, как цветы в букете приобретают новую прелесть, так и отдельные произведения, сведенные в одном переплете, высветят его главную тему и ярче проявят свои достоинства. Полезное и приятное чтение — подарок публике и при этом — дань уважения автору книги. Он заслужил увидеть воочию итоги многолетней работы.
Как все журналисты, Модест Анатольевич старался не дать в душе разгореться честолюбивому огоньку. Когда заходил разговор о творчестве, посмеиваясь, напоминал:
— Это высокие материи. Мы не творцы, и мы не жрецы — мы честные рабочие лошади.
И точно так же, как все журналисты, не мог не думать: настанет время, однажды чертовы жернова устанут размалывать его душу, он приведет себя в боеготовность и вылущит из тайных сусеков все, что скопилось за эти годы. Тревожит и не дает покоя.
Теперь этот день не только настал, ему этот день вручают и дарят поистине с королевской щедростью. Фортуна, удача, сама судьба явились в образе Семирекова. Модест Анатольевич сознавал, что этот славный функционер — единственный человек на свете, с которым ему легко общаться.
Вот, наконец, и друг его дочери, улыбчивый молодой аргонавт, спрашивает его о книге, которая должна оправдать всю его репортерскую лямку, и, кажется, без привычной ухмылки.
Ланин сказал:
— Все может быть. Надеюсь, для вас это добрая весточка?
— Надеюсь, не для меня одного, — весело отозвался Игорь.
После достаточно грустных открытий, сделанных Ланиным в эти дни, он, против воли, вдруг заподозрил, что в реплике Игоря может скрываться некий неочевидный смысл.
Стараясь не встретиться с ним глазами, Ланин негромко проговорил:
— Я должен был ответить отказом на предложение выпустить сборник?
— Папа! — с укором сказала Ада.
Игорь пожал крутыми плечами.
— Зачем же отказываться? — спросил он. — Как говорится, хоть шерсти клок…
Модест Анатольевич вдруг почувствовал тяжелую вязкую духоту. Почти физически ощутил, как щеки его заливает краска. Он вновь увидел голые локти, покрытые бронзово-рыжим волосом, и еле слышно пробормотал:
— "Хоть шерсти клок"… У вас, как я вижу, легко попасть в паршивые овцы.
Игорь благодушно оскалился:
— Возможно, я был несправедлив. Действительно, достаточно вспомнить эти одухотворенные лица…
Полина Сергеевна быстро сказала:
— Не будем спешить. Отметим событие тогда, когда оно состоится.
Ланинский сборник был издан быстро — он появился спустя три месяца. Иные знакомые, встретив автора, многозначительно улыбались, кое-кто с чувством жал ему руку.
Милица Аркадьевна прикоснулась ко лбу возлюбленного губами и царственно произнесла:
— Поздравляю. Однажды вам выпало испытание — нести с достоинством тяжкий груз двусмысленной анонимной славы, жить с наглухо сомкнутыми устами. Надеюсь на то, что за этим опусом, на сей раз подписанным вашим именем, последуют теперь и другие. И даст Бог, однажды они вам помогут забыть об отобранной некогда славе.
Ланин сказал:
— Благодарю вас. Славы, поверьте, я не ищу. Ну а стыдиться, надеюсь, нечего.
Она осведомилась с усмешкой:
— Довольна ли Поленька Слободяник?
— Хочется думать. Кто вас поймет?
Милица Аркадьевна спросила:
— Кого это — нас?
— Прекрасных дам.
— Что вы имеете против них?
Ланин неосторожно вступил на заповедную территорию — заговорил о жене и дочери.
Он, разумеется, помнил и знал, что поступает весьма опрометчиво — решительно каждое его слово будет повернуто против него, и все же не мог себя укротить — так жарко хотелось ему сочувствия. Крещенский холод, которым был встречен нелегкий во всех отношениях труд в гнезде, отвоеванном им у мира, в семье, ради которой он трудится, поистине не щадя своих сил, нанес ему подлинную обиду.
Милица Аркадьевна усмехнулась:
— В конце концов это был ваш выбор. Вы не сумели уйти от них — вам остается уйти в себя. Тоже своеобразный выход. Все обомнется, мой бедный друг. Поленька Слободяник станет этакой официальной леди, а дочка найдет свои преимущества. Вы ей поможете преуспеть. Занятно, как они будут смотреться в новых ролях, а впрочем — неважно. Меня это не слишком волнует.
Он знал свою даму не первый день, знал этот несколько отстраненный, меланхолический стиль общения, который подчеркивал ее избранность, но все же не скрыл своей разочарованности. Нет смысла рассчитывать на понимание.
Она угостила его ликером. Прежде чем выпить, проговорила:
— Вот вы и автор. Нет, в самом деле… Плох тот солдат… Могу лишь представить, как поднялась в самосознании достойная Поленька Слободяник.
Он бормотнул:
— Вы опять за свое…
Готовя ложе для поединка, она вздохнула:
— Ну что вы дуетесь? Не зря замечено, что писатели самолюбивы до неприличия.
Но слово "писатель" ему показалось еще одной ядовитой насмешкой. Недолгие минуты их близости не разогнали его обиды. Он почти сразу же попрощался.
И, возвращаясь к себе домой, вновь бормотал, как заклинание:
— Нет, я не дам им украсть мой праздник.
Теперь он придирчиво и ревниво следил за зигзагами настроения, за тем, как общается, как ведет себя, в каком расположении духа встречает он каждое новое утро. Напоминал себе, что победители не обращают большого внимания ни на недружественные взгляды, ни на неизбежные толки.
Но маленький аккуратный томик, который он то и дело вручал знакомым и малознакомым людям с сопроводительной авторской надписью, все не давал ему успокоиться.
Он всматривался в глаза собеседников, оценивал выражение лиц, с которым они принимали подарок.
Чаще всего огорченно думал: "Ну, этому все — по барабану".
И сознавал, что ему приятней заметить проскользнувшую тень неутаенной недоброжелательности.
Его занимала и огорчала эта душевная неразбериха, хотелось поладить с самим собой.
"Ну да, — говорил он себе, — все верно, я не ребенок, не глупый птенчик, и мне не следует обольщаться на собственный счет — и сам я не Герцен, и книжка моя не "Былое и думы". Но это не повод комплексовать, не повод стесняться своей удачи. В конце концов, я ее заслужил. Дело не в том, что я успешен, принят в писательский союз и люди считают меня счастливчиком. Важно, что занял я свое место, не совершив ничего дурного. Не подличал, не писал доносов, не навредил никому на свете. Я очень хороший журналист и даже — недурной литератор. Я заработал право увидеть итог многолетних своих трудов, зримый, отчетливый, осязаемый. Вот он передо мной — в переплете. Меня нервирует и смущает, что мне отчего-то не по себе? О, Господи, что же в том удивительного? Всякий итог, пусть самый отменный, всегда закодированно печален. Хотя бы уж тем, что подводит черту, прощается с прожитыми годами, с большими надеждами, с милой тайной. Не стану уж говорить о том, что сбывшееся всегда беднее и будничней твоих ожиданий. Нет, все отлично, и я не смею ни Бога гневить, ни роптать на судьбу".
И жестко решил: я сам по себе. Я сам по себе, и это прекрасно. Отныне ни от кого не завишу.
И сразу же испытал к себе жалость. Чем заслужил он такой итог? За что, за какие такие грехи он должен сегодня себя обманывать и заговаривать свою боль? Тушить ее выцветшей болтовней о том, что одиночество — благо, что это плата за незаурядность. И прочими расхожими пошлостями. За то, что пером профессионала привел в достойный нормальный вид воспоминания человека, к слову которого, к каждому шагу прислушивается весь этот мир?
Да, безусловно, он ждал иного. Хотя бы от собственного семейства. От самых родных людей на свете. Он столько томительных лет трубил, чтоб женщины эти жили без тягот и чувствовали себя комфортно. И много ли было от них ему нужно? Да сущую малость — верить и знать, что рядом с тобой родные души. Но все это пустая игра его подросткового воображения. С реальностью общего не имеет.
В один из таких невеселых дней Ланин вернулся к себе домой, хозяйски открыл входную дверь, вошел в прихожую и почему-то вдруг понял, что в доме его неладно. Казалось, что втянул в свои ноздри резкий и кислый запах беды. Как тень возникла Полина Сергеевна и еле слышно прошелестела:
— Будь ласковее. У Ады — горе.
— Что с ней?
— Пришло письмо от Игоря.
Хлюпая носом, жена рассказала, что ихтиолог оповестил: он пребывает в душевном кризисе, ему окончательно стало ясно — их долгие отношения с Адой себя исчерпали, в них много фальши, необходимо поставить точку. Вины перед нею с себя не снимает и все-таки сохраняет надежду, что Ада поймет его и простит.
Ланин проследовал в квартиру; Ада неподвижно сидела на розовой широкой тахте, кутаясь в траурный черный платок, зябко поводила плечами, казалось, в оранжевый летний день пытается защититься от холода. Он посмотрел на нее с участием, грустно подумав, что личная драма не сделала его дочь привлекательней.
— Послушай, — сказал он, — все перемелется.
Она пробормотала:
— Уже.
И видя, что он не понимает, добавила:
— Уже перемолото, раздавлено, выметено на помойку. Все кончено, ничего не осталось.
Он снова взглянул на нее украдкой и поразился ее некрасивости. Тоскливо подумал: она права. Потом, проклиная свою беспомощность, чуть слышно проговорил:
— Все к лучшему.
Ада закрыла глаза руками и попросила его:
— Помолчи. Эта словесная шелуха бывает иной раз невыносима. Ты думаешь, я его виню? Мы сами перед ним виноваты.
Ланин сказал:
— Вот это мило. И чем же это я согрешил?
Полина Сергеевна простонала:
— Я умоляю тебя, не надо. Не выясняйте отношений.
— А тут и нечего выяснять. Похоже, что я и есть злодей.
Ада прикрыла глаза рукой.
— Довольно. Все это несерьезно. Имела в виду не тебя, а нас. Наш дом, пристрастия, эти стены. Пойми, они его тяготили. Мы можем в них жить, а он не мог.
Ланин сказал:
— А если не мог — увел бы тебя из этого дома. Всего и делов. Никто не мешал.
Вместо ответа Ада заплакала.
Он ощутил грызущую боль. Как будто он и впрямь разлучил ее с этим медноволосым Игорем. Кто его знает, как оно было, все мы не видим сами себя! Потом он вспомнил, как ублажал этого охломона в ковбойке, строившего из себя морехода. Если бы Аде мои глаза!
Что ни внушай себе: мы одиноки. Ада об этом узнала впервые, но он-то, опытный старый пес, купанный в семи щелоках, — на что он рассчитывает? Нелепость.
Приятели о нем и не вспомнят, знакомым тем более он не сдался. А для Полины он часть пейзажа и обихода, домашний предмет.
Еще уморительней отношения с Милицей Аркадьевной Лузгиной. Духовная дама его назначила своим избранником и амантом — кто-то же должен с ней кувыркаться. И тоже, скорей всего, для порядка. В последнее время она все чаще старается перемещаться по миру. Похоже на какую-то манию.
Однажды задумчиво обронила:
— Когда постранствуешь и воротишься… Испытываешь сакральное чувство. Рвет душу эта печальная родина и эта родная дикарская жизнь…
Потом авторитетно добавила:
— Самое главное — это команда. Нас сбилась такая стайка скитальцев. Должно быть, мы все по духу, по вкусу кочевники, тайные бродяги, мы все, как один, легки на подъем. Большая удача найти людей, столь близких, одной с тобой группы крови.
Он понял: она берет реванш за то, что он так и не смог решиться. Она независима, весела, вокруг какие-то флибустьеры, команда, в которую он не входит.
Все это, разумеется, липа, такой же придуманный, пошлый вздор, как трубка рыжего рыбоведа, его нестираная ковбойка, по локоть закатанные рукава. Люди никак не могут уняться и сочиняют самих себя, свои привычки, свои повадки, чтоб как-то отличаться от ближних. Когда-нибудь Ада это увидит, но это случится еще не скоро, не завтра, пройдет еще много лет. Чего ей еще не придется хлебнуть и с чем еще ей предстоит смириться?
Однажды зашел он в Дом литераторов, куда наконец не так давно он получил законный доступ. В этой пока еще непривычной и импонирующей обстановке будет сподручней освободиться — хотя бы на недолгое время — от повседневной постылой клади.
В почти пустом ресторанном зале висел многозначительный сумрак, стояла насыщенная тишина, как в театре перед началом действа. Поблизости, за соседним столиком, сидел задумчивый человек. Лицо его показалось знакомым, хоть Ланин и не был в этом уверен. Полуденное солнце столицы еще плясало в его глазах, мешало привыкнуть к этому мягкому, искусно прирученному свету.
Но человек со знакомым лицом вдруг рассмеялся, потом сказал:
— Рад встрече. Составите мне компанию?
Модест Анатольевич с удивлением узнал характерный смешок Семирекова. И быстро сказал:
— Я тоже рад. Какими, Иван Ильич, судьбами?
— Я иногда сюда захаживаю, — сказал Семиреков. — Иной раз тянет полюбоваться на баловней муз. По зову сердца и долгу службы. Набраться питательных впечатлений.
— Питательных? — улыбнулся Ланин. — Это естественно — в ресторане.
Куратор радостно рассмеялся.
— Что значит ухо мастера слова! Своей добычи оно не упустит.
Потом элегически проговорил:
— Вторично жизнь нас сводит за трапезой.
— Это не худший вариант, — заметил Ланин. — Совсем не худший.
— Что-то тут есть, — сказал Семиреков.
Ланин с лукавой улыбкой осведомился:
— А что это значит, Иван Ильич, — "набраться питательных впечатлений"?
— Как вам сказать, — вздохнул Семиреков. — Бывает, на человека накатит такое состояние духа. Захочется взглянуть на творцов. На их воодушевленные лица. А кстати, они действительно лица?
— Не поясните ли вашу мысль? — невольно насторожился Ланин.
— А мысль простая, — сказал Семиреков. — Сколько из этих творческих лиц действительно имеют лицо.
Ланин негромко пробормотал:
— Я не оцениваю коллег.
— Благоразумно, — сказал Семиреков.
Ланин припомнил, что это слово уже звучало в устах собеседника. Должно быть, одно из его любимых.
Широкобедрый официант с юношескими румяными щечками и синими преданными глазами принес им заказанную еду и круглобокий холодный графинчик. Иван Ильич небрежным движением наполнил рюмки и произнес:
— За нашу встречу, за вашу книгу.
Утер салфеткой влажные губы и с явным интересом спросил:
— Как ее встретили ваши собраться и остальные бомондюки?
Это шаловливое слово подняло Ланину настроение. Не только умерило настороженность, но даже наполнило благодарностью. Оказывается, иной раз встречаются не вовсе равнодушные люди.
Ланин сказал:
— Народ безмолвствует. Не думаю, что собратья ликуют.
— Печально, — уронил Семиреков. — Что делать? Люди несовершенны. В особенности ваша среда. Надеюсь, что вы человек независимый и вас это не слишком колышет.
Соблазн ответить, что так и есть, что он давно уже безразличен к недоброй молве и суду глупцов, был очень велик, но Ланин почувствовал, что плотный внимательный человек все видит, все чует, все понимает. Хитрить не хотелось. После двух рюмок тянуло к исповеди. И он пожаловался:
— Помните Амундсена? "К холоду невозможно привыкнуть". Я уже, в сущности, старый хрен. Случаются скверные вечера.
Два семирековских буравчика утратили свое снисходительное, лукаво мерцающее веселье. Словно прислушались к чьей-то властной беззвучной команде. Он повторил:
— Печально.
И после сочувственной паузы негромко осведомился у Ланина:
— Могу я говорить откровенно?
Ланин ответил, гася опаску:
— Естественно. Буду только признателен.
— Отлично. Надо определиться.
И видя, что Модест Анатольевич непонимающе поднял брови, продолжил:
— Это легко и трудно. Все ваши сложности и огорчения — печальное следствие вашей зависимости от окружающих вас людей, по сути дела, к вам равнодушных. Вам просто надо определиться.
Ланин спросил:
— И что это значит?
— Прежде всего принять эту жизнь. А значит, понять и принять людей, которые эту жизнь делают и заняли в ней законное место. Крепость построена на века. Бескорневая среда бесплодна и тяготение к ней бессмысленно. Поверьте, растение вроде вас в подобной среде и вянет и чахнет. Вам не показан московский быт — много соблазнов и мало толку. В столице, конечно, свои достоинства — есть Третьяковская галерея, Малый театр и прочие радости. Можно весь век пролежать на тахте, насвистывая марш альпинистов. Но это — не писательский выбор. В отечестве много достойных мест, заслуживающих, чтоб их узнали. И кстати, похвально дать населению возможность увидеть мастера слова. Вам тоже небесполезно встретиться с вашими тамошними читателями и вашими тамошними коллегами. Потом поделитесь впечатлениями — расскажете, чем там живут и дышат.