- Куда?
- Туда, куда зовет меня мой жалкий жребий, - застеснявшись собственного пафоса, шутейно, цитатой из Островского, ответил Виктор. И режиссер опомнился:
- Ну, поорали и будя. Что делать, Витя?
- Ты - снимать, я - писать.
- Ну, это само собой, - режиссер Андрей тоже встал, взял Виктора под руку и вывел в коридор, где зашипел как змея (чтобы враги не слышали): Пойми же ты, все будет в полном порядке, если мы сделаем то, что я задумал. Две сцены с тебя, Витя, только две сцены. Представляешь: хаос, кровавая каша проклятой этой гражданской войны, безнадега, грязь и вдруг всадник на белом коне, Георгий Победоносец, поражающий гада копьем веры, чистоты, справедливого возмездия. В мечтах, во сне ли, наяву, но надо, чтобы явился всадник на белом коне, он должен явиться, Витя!
- Каким образом? - спросил Виктор.
- Вот ты и подумай, - Андрей заговорил погромче. - Мы сейчас консервируемся не две недели из-за неготовности декораций, я смотаюсь дней на десять в одно место, отдохну слегка от суеты, а ты тут подумай, ладно, а? Я вернусь, засядем денька на три и запишем все как надо.
- Ладно, подумаю, - чтобы отвязаться, согласился Виктор. - Далеко ли собрался?
- Да нет, недалеко. Без определенного адреса. В леса, на природу, бегло ответил Андрей и напомнил: - Только ты думай, думай, по-настоящему.
- Понарошку думать нельзя, Андрюша. Ну, бывай, натуралист, - Виктор поспешно, чтобы не остановил его в последний момент выдающийся кинематографист, пожал ему руку и зашагал по длинному коридору монтажной.
- Ты еще будешь хвастаться знакомством со мной, - весело прокричал вслед ему режиссер.
Считая, что оторваться от хвоста проще в пешеходном перемещении, Виктор оставил машину на приколе. Когда гортранспортом добрался до киностудии, хвоста не замечал - или его не было, или хорошо вели. А сейчас доставали его нахально: знакомый "Запорожец", не таясь, шел за тридцать четвертым троллейбусом, который вез Виктора к Киевскому вокзалу.
Комфортно, в автомобиле, вести себя Виктор решил не позволять. Сейчас пешком, только пешком, чтобы притомились развращенные механическим преследованием жертвы сытые топтуны. Пусть возвращаются к истокам своей профессии, пусть действительно топают. Ножками.
Виктор был ходок в переносном и прямом смысле этого слова. Он любил ходить, ходить по Москве. Центр, который от Кремля до Камер-Коллежского вала знал, как мало кто теперь. На это и надеялся, твердо решив оторваться от хвоста не то, чтобы ему очень нужно было, а так, чтобы не поняли, с кем имеют дело.
По Бородинскому мосту перешел Москва-реку, поднялся к гостинице "Белград", для развлекухи зашел в бар к знакомому бармену, не пил - не хотелось, потрепался с барменом-фаталистом о жизни-жестянке только для того, чтобы те на улице беспокоились - ожидая.
Следующий номер программы - Арбат. Зашел в Смоленский гастроном очереди были, а продуктов не было, заплатив тридцать копеек, посетил кооперативную художественную галерею, в грузинском доме попил цветной вкусной водички, потоптался в трех букинистических магазинах, а в перерывах между посещениями этих объектов увлеченно рассматривал произведения арбатских умельцев во всех жанрах.
И все это время его вели. Одного из ведущих Виктор засек сразу. Да могучий с жирком амбал и не скрывался особенно. Его усатая морда, полуприкрытая черными очками и кумачовой каскеткой с длинным козырьком, на которой значилось "Red wings", периодично маячила за викторовой спиной. Заметный гражданин. А снял очки, скинул каскетку, отклеил усы - узнал бы Виктор его после этого? Вряд ли. Но на всякий случай...
- Ты сними, сними меня, фотограф! - безуспешно подражая Пугачевой, спел Виктор гражданину, обвешанному разнообразными фотокамерами.
- Каким желаете быть? Цветным? Черно-белым? - осведомился фотограф.
- Красивым, - ответил Виктор на вопрос, каким он желает быть.
- Ну, это само собой, - уверил фотограф. - Для подчеркивания вашей красоты предпочтительнее цвет. Значит, в цвете?
- Валяй в цвете, - согласился Виктор и протянул четвертной. Когда фотограф приблизился к нему, чтобы взять купюру, он тихо сказал: - Если в кадр вместе со мной попадет амбал в красной каскетке, который у тебя за спиной крутится, еще полсотни.
- А крупный план амбала в отдельности сколько будет стоить? - не оборачиваясь, спросил фотограф.
- Сотня, - назвал цену Виктор. - Только, как ты это сделаешь?
- Моя забота, - фотограф придирчиво устанавливал Виктора на фоне стены с дружескими шаржами и недружескими карикатурами. Установил, удовлетворенно осмотрел клиента, достал сигарету и, отходя на положенное для съемки расстояние, прикурил от большой зажигалки. Отошел, навел объектив лучшей своей камеры на Виктора и щелкнул.
- Готово!
- Когда за фотографиями приходить? - поинтересовался Виктор.
- За всеми, - фотограф подчеркнул интонацией "за всеми", - через пять дней.
Виктор кивком поблагодарил его и продолжил свое бесцельное путешествие. Амбал добросовестно служил ему хвостом. Правда, иногда он исчезал, и тогда Виктор мучительно искал сменщика и не находил. Видимо, прием они изобрели такой: один яркий, бросающийся в глаза, привлекающий все внимание преследуемого, а другие - серые, стертые, незаметные, каких не различить в толпе. Поняв это, Виктор следующий час - час на бульварах посвятил выявлению серых и стертых.
Одного таки вычислил и удивился: стертым, серым и незаметным оказался маленький - не то мальчик, не то мужик - вьетнамец, одетый с дешевым кооперативным франтовством.
Уже сильно вечерело. Виктор устал от прогулки. Три раза он пытался уйти от хвоста проходными дворами - в центре на Петровке, у Балчуга, в Замоскворечьи. И каждый раз его перехватывали.
Подмышечная кобура утомила плечо и левый бок, ноги гудели, ныл затылок и вообще стало тоскливо и скучно. Пора домой. Сделав почти круг, он брел Большой Полянкой. Чисто автоматически завернул в знакомый переулок. Вот он, знаменитый подъезд основательно отремонтированного доходного дома постройки начала века. У подъезда толклись подростки обоего пола.
Здесь жила поп-звезда Алена Чернышева, которой он года два тому назад писал репризы для шоу-представления. Веселые были те денечки.
Виктор вошел в подъезд. Суровый привратник, сидевший за канцелярским столом, подробно осмотрел его и задал вечный вопрос:
- К кому?
- К Чернышевой, - ответил Виктор и направился к лифту. Привратник рысью обогнал его и стал перед лакированными дверцами, растопырив руки, не пускал. Посверлил, посверлил Виктора взглядом, обдумывая что-то, потом спросил:
- А вам положено?
- Положено, положено, - успокоил его Виктор.
- Сейчас проверим, - привратник отошел к столу, снял трубку с телефонного аппарата без диска и потребовал назваться: - Фамилия, как?
- Кузьминский, - улыбаясь, признался Виктор.
- Кузьминский, - сказал в трубку привратник и, выслушав ответ, подчинился. - Есть - поднял глаза на Виктора с сожалением:
- Велено пустить.
В прихожей Алена ткнулась губами в щеку, подбородок - целовала, попутно крича кому-то в открытую дверь обширной гостиной - репетиционной:
- Братцы, писатель Витька к нам пришел!
В гостиной находилась вся Аленина команда. Ему бы догадаться: видел же на улице внушительный ряд трепаных автомобилей иностранного производства (какой нынче артист без иномарки), твердо указывавший на присутствие здесь лабухов. Лабухи возлежали в креслах.
- Тусуетесь, козлы? - вместо приветствия осведомился Виктор.
- Отдыхаем, - поправил его бас-гитара, - садись, гостем будешь.
Виктор присел на диван. Рядом угрохалась Алена.
- Ночью прилетела, утром уезжать, - сообщила она. - Ну, придумал что-нибудь для меня?
- Нет, но придумаю, - пообещал он.
- Выпьешь, инженер человеческих душ? - спросили клавишные.
- Винца налей.
Второй вокал налил стакан "Гурджиани" и протянул Виктору:
- Промочи горлышко и спой, светик, не стыдись!
Виктор промочил горлышко и заблажил диким голосом, не стесняясь:
- Нам нет преград, ни в море, ни на суше!
Нам не страшны ни льды, ни облака.
- Не надо, Виктор, - сморщившись, как от зубной боли, попросила Алена. - Хочешь, новую песню покажу?
- Хочу, - признался Виктор. Он любил эти показы. Там, в дворцах спорта, на стадионах перед тысячной толпой она яростно кричала в микрофон, ублажая полубезумных фанатов темпераментом и плюсованной страстью. А в показе - мягкие и разнообразные акценты, тихое чувство, лихое мастерство нюансов.
Алена села за рояль и, аккомпанируя себе, запела. Слушая, Виктор встал с дивана, подошел к окну и глянул вниз. Внизу последним в ряде иномарок стоял отечественный "Запорожец". Виктор вернулся на диван дослушивать песню.
Алена пела о любви. Ломая в показе модный ныне ритм морзянки, она просто пела о мальчике и девочке, которым так трудно любить друг друга.
Жалко было мальчика и девочку. И потому, когда песня кончилась, Виктор сказал:
- Замечательно, Ленка.
- Правда? - робко удивилась поп-звезда и очень обрадовалась.
Сидели за столом, попивали винцо, лабухи трепались на собачьем своем языке, а Виктор улыбался, до конца расслабившись. В половине десятого Алена, услышав одиночный получасовой удар старинных напольных часов, скомандовала:
- Закругляемся. - И поднялась из-за стола.
- Лене завтра надо хорошо выглядеть, - объяснил причину столь бесцеремонного прекращения застолья самый тихий из присутствующих звукоинженер, муж поп-звезды.
Виктор опять подошел к окну. "Запорожец" слегка отъехал в глубину переулка, в тень, подальше от яркого фонаря. Виктор решился.
Лабухи деятельно собирали свои манатки, когда он сказал им:
- Ребятки, вы бы не могли мне помочь?
- Они, в количестве двенадцати голов, ведомые Аленой, пешком спустились широкой барской лестницей и плотной гурьбой выкатились в переулок. Подростки, увидев Алену живьем, восторженно завизжали и окружили ее, размахивая бумажками, косынками, майками, на которых она должна была, обязательно должна, оставить свою драгоценную роспись. Алена вошла в интенсивный свет фонаря, образованной ею кучей перекрывая обзор "Запорожцу".
А плотная гурьба лабухов, успешно закрывая Виктора, двигалась вдоль шеренги иномарок. Иномарок было шесть, и шестеро их хозяев звучно открывали дверцы, небрежно кидая на задние сиденья свой лабужский багаж и усаживаясь на передние за штурвалы своих транспортных средств. По очереди салютуя короткими гудками героической и демократичной Алене, иномарки колонной двинулись на Полянку.
На полу двадцатилетнего "Мерседеса", шедшего в колонне третьим, лежал Виктор. У Садового колонна распалась, - иномарки поехали каждая по своему маршруту: и направо, и налево, и к Даниловской площади.
Клавишные довезли его до центра, до Армянского переулка. Выскочив из "Мерседеса" и сразу же нырнув в проходной двор, Виктор двинулся к дому закоулками, петляя как заяц - еще и еще раз проверялся. Малым Кисловским вышел к Рождественскому бульвару и, наконец, вздохнул облегченно, потому что хвоста - он теперь знал это точно - не было. Имело смысл отметить успех. Он глянул на часы. Было четверть одиннадцатого. Пустят.
Он условным стуком постучал в намертво закрытую дверь пиццерии, и податливый швейцар тут же открыл. Узнал, ощерился от удовольствия видеть Виктора - часто ему перепадало от писательских щедрот.
Поздоровавшись, Тамара у стойки, не спрашивая, налила ему сто пятьдесят коньяка и сделала выговор:
- Забывать нас стали, Виктор Ильич.
- В киноэкспедиции был, - объяснил свое долгое отсутствие Виктор.
- А что-нибудь новенькое написали? - вежливо поинтересовалась Тамара. Он в подпитии дарил ей свои книжки, а она их читала.
- Скоро напишу, - пообещал он. Он всем что-то обещал - и устроился за столиком у стойки. Под половину шоколадки "Аленка" малыми дозами (под каждый шоколадный фабрично обозначенный прямоугольник - доза), употребил за час сто пятьдесят, а потом, после недолгих колебаний, еще сто. В одиннадцать пиццерия закрывалась, и засидевшихся посетителей громко выпроваживали. На него всего лишь укоризненно смотрели. Щедро расплатившись с Тамарой, Виктор покинул заведение последним.
Поднявшись по полуподвальной лесенке на тротуар, он, особо не высовываясь, осмотрел бульвар. Пустыня. С некоторых пор Москва после десяти вечера каждодневно становилась пустыней. Разграбленный кем-то город, боящийся новых грабежей. Хотя и грабить-то уже нечего.
Виктор перебежал бульвар - ни души, ни души не было на бульваре! вбежал в арку полумертвого, ждущего ремонта дома и очутился во дворе, сплошь перегороженном заборами. Единственное, что пока строили строители в этих местах, были заборы. Русский человек терпит заборы только потому, что в них довольно легко делаются дырки. Через ведомые ему дырки Виктор просочился в сретенские переулки.
Начинался район, который выглядел палестинскими кварталами Бейрута после интенсивного обстрела израильской артиллерией. Но не снаряды и бомбы разрушили эти кварталы. Испоганили, варварски использовав эти дома, палисадники, дворы, люди, которые, сделав это, оставили сердце Москвы умирать в одиночестве.
Виктор прыгал через канавы, взбирался на кучи мусора, шагал по трубам, вырытым из земли, обходил неизвестно кем брошенные здесь тракторы и бульдозеры. Выбрался, слава богу, на сравнительно ровный пустырь перед Последним переулком.
- Кузьминский! - нервно позвал его высокий мужской голос.
В паническом страхе Виктор неловко развернулся и, зацепившись носком ботинка за торчавший из земли кусок проволоки, рухнул на битые кирпичи. Падая, увидел темного человека, бежавшего к нему через пустырь и услышал очередь, которая частыми вспышками исходила из предмета в руках этого человека. Взвизгнув, Виктор на четвереньках со страшной быстротой кинулся к спасительному железному трактору, за который можно спрятаться. Спрятался и, рыдающе дыша, вдруг понял, что не спрятался: трактор стоял посреди пустыря, и теперь человек, перестав на время строчить, обходил его, чтобы снова увидеть Виктора. Еще раз взвизгнув, Виктор метнулся в сторону, и, петляя, помчался к спасительным стенам мертвых домов. Автомат застрочил снова. Пришлось опять падать. До дыры в разрушенной стене оставалось метров десять, не более. Человек, продолжая палить, осторожно приближался. Виктор вытащил из-под мышки пистолет, снял его с предохранителя, вскочил, отпрыгивая боком, не целясь, навскидку, выстрелил в сторону автоматчика и нырнул в черную дыру.
Автомат умолк сразу же после его выстрела. Теперь в выигрышном положении был Виктор. Подождав мгновенье, он, таясь, выглянул из-за разрушенной стены. Темного человека на пустыре не было, на пустыре метрах в пятнадцати от Виктора распласталось нечто. Виктор подождал еще.
Тихо было в Москве, тихо-тихо. Потом прошумел по Сретенке троллейбус, снизу, от Цветного, донесся гул грузовика-дизеля, квакнул клаксоном "Жигуленок" где-то. Или он просто стал слышать?
Держа пистолет наготове, Виктор мелким, почти балетным шагом двинулся к темному пятну на пустыре. По мере приближения пятно приобретало черты лежащего человеческого тела.
- Эй! - тихо позвал Виктор. Не отозвался никто, да и некому было отзываться: человек, раскинувший руки по грязной земле, был мертв. Пустые стеклянные, застывшие навсегда глаза смотрели в черное небо. Все неподвижно в мертвеце, только длинные белесые волосы шевелились слегка гулял по пустырю ветерок.
Рядом с мертвецом валялась штуковина, из которой он, будучи живым, палил. Виктор узнал оружие - израильский автомат "Узи", знакомый по зарубежным кинофильмам, а затем узнал и мертвеца. Это был конюх-витязь, который совсем недавно столь неудачно пытался осуществить подсечку.
Только теперь до Виктора дошло, что он убил. Ужас, безмерный, как во сне, ужас охватил его. Хватаясь за несбыточное, он решил, что, а вдруг он вправду во сне, и яростно замотал головой, желая проснуться. Но не просыпался, потому что не спал. Тогда он огляделся вокруг. Никого и ничего.
- Самооборона. Я не виноват, - не сознавая, что произносит вслух, бормотал Виктор, убегая с пустыря.
- Я не виноват, - сказал он, быстрым шагом спускаясь к Цветному.
- Я не виноват, - сказал он твердо, уже понимая, что говорит вслух, когда спустился к бульвару напротив Центрального рынка. - Самооборона.
Сказав это, он заметил, наконец, что держит пистолет по-прежнему в руке. Он воткнул его под мышку и пошел к Самотечной площади. Не стал подниматься к подземному переходу напротив своей улицы, не хотелось под землю. Перешел Садовое у Самотеки и кривым переулком вскарабкался к дому.
Оставшиеся от пиршества с Ларисой грамм двести водки тотчас вылил в стакан, а из стакана - в свою утробу. Нюхнул рукав вместо закуски и увидел внезапно, что рукав до безобразия грязен. Подошел к зеркалу и оглядел себя всего. Куртка, джинсы, башмаки - все было в пыли, кирпичных затертостях, ржавой осыпи, масляных пятнах. В ванной, раздевшись и брезгливо бросив куртку с штанами на холодный пол (башмаки он скинул еще в коридоре), краем глаза заметил на себе сбрую с пистолетом, из которого он застрелил человека. Завыв, Виктор сорвал сбрую, выскочил в коридор и зашвырнул ее в комнату под письменный стол. В трусах и майке уселся на кухонный табурет, уперся локтями в стол, обхватил руками голову и попытался заплакать. Не сумел и стал шарить в кухонном столе, ища алкогольный НЗ. Среди кастрюль отыскал красивую картонную коробку, в которой заботливо содержалась бутылка "Наполеона". Не из рюмки с широким дном для подогрева напитка руками - из российского граненого стакана пил драгоценный коньяк Виктор. Дважды засадив почти по полному, решил передохнуть. Он не чувствовал, что его забрало, но очень хотелось музыки.