– Мне ни за что не надо было доверяться этому гепиду, – вздохнул я удрученно. – Насколько легко он обвел меня вокруг пальца!
– Благодари бога, что ты ничего не сказал ему насчет кувшина с воином, – усмехнулся в ответ Беортрик. – Уж тут-то авары взялись бы дознаваться с пристрастием, а не только пытать тебя насчет монет в поясе.
Деревянный столб немилосердно давил на спину, и я, как мог, сменил позу.
– Можно подумать, между первым и вторым такая уж большая разница! – проворчал я.
Саксонец саркастически хмыкнул:
– Когда люди считают, что могут выжать из тебя что-нибудь для них интересное, они удваивают усилия.
Судя по его тону, он рассуждал, основываясь на личном опыте.
Авар возвратился с краюхой черствого хлеба и деревянной посудиной, в которой была вода. Все это он опустил возле нас на солому. Вначале он развязал руки мне, и я с волчьей жадностью набросился на пищу и воду, зачерпывая ее ладонью. После этого авар снова меня связал, и настала очередь Беортрика подкрепляться. Наблюдая, как здоровяк-саксонец жует хлеб, я терялся в догадках, каким таким образом он мог в свое время подвергаться допросу и кто его допрашивал. Вероятнее всего, это могло произойти при пленении франками, после чего он сделался отступником. Оставалось лишь гадать, каким именно образом франки сумели заставить его перейти на их сторону. Может статься, они посулили ему щедрую плату или же, наоборот, его пытали, пока он не совершил измену по отношению к своим соплеменникам – нечто такое, после чего возврат стал уже невозможен. После этого ему пришлось примкнуть к воинству короля Карла. Это вызывало неуютную мысль о том, что Беортрик может оказаться еще одним Кунимундом: одним из тех, кто в глубине души питает лютую ненависть к тем, кто заставил его страдать.
* * *Назавтра среди дня авары доставили нас, судя по всему, в зимнее обиталище их правителя-кагана. На склоне покатой лощины теснилось с сотню деревянных срубов различной величины, а к этим основным строениям со всех сторон лепилось разномастное скопище всевозможных шатров, пристроек и круглобоких хижин, а также множество кибиток, служащих кому-то жилищами. Укрепления, подобного мощному палисаду Хринга, здесь не наблюдалось: очевидно, аварский каган еще не успел отстроить и укрепить свою новую столицу после разорения, учиненного на его землях франками.
Из бледной синевы туч сеялась тонкая, наносимая ветром морось, оседающая на наших лицах и на гривах лошадей. Небо и земля угрюмо темнели. Всадники, подхлестывая коней, повлекли нас по глинистым тропам, что крест-накрест проходили через поселение. Исподтишка оглядываясь, я видел, как вокруг по своим каждодневным делам, невзирая на зреющую непогодь, снуют здешние обитатели всех возрастов. На вид авары были людом крепко сбитым и весьма подвижным. Женщины носили большие платки и длинные толстые юбки, подолами стелющиеся по грязи. Малые дети при матерях были плотно укутаны от холода. Мужчины носили овчинные шапки и замасленные тяжелые плащи из шерсти. На нас никто не обращал решительно никакого внимания. К тому времени, как мы добрались до центра поселения, морось переросла в обложной дождь. Здесь дозор остановился перед срубом из толстенных бревен. Был он заметно крупнее остальных и в какой-нибудь иной стране сошел бы за жилище зажиточного селянина. Сруб венцом лежал на макушке небольшого взгорья (в дожди желтоватая лысина двора перед ним наверняка превращалась в болото). Здесь всадники указали нам спешиться, что со связанными руками было не так-то просто, а наших лошадей увели. Меня и Беортрика старший дозорный подтолкнул в сторону двойных дверей, которые охраняло с полдюжины вооруженных аваров – видимо, кагановы стражники. Нас повторно обыскали на предмет оружия, и от меня не укрылось, что на этот раз свои меч с кинжалом страже сдал и дозорный. И лишь после этого нам позволили ступить внутрь.
Мы очутились в подобии скудно освещенной приемной. Фитили светильников, полыхая, чуть ли не до потолка били копотью. Пахло мокрой шерстью и кожей. Пол покрывали перепачканные грязью половики, а по стенам висели ковры, преимущественно с вишнево-красными и коричневыми узорами. На скамьях по обе стороны приемной сидело с десяток аваров, очевидно выжидающих аудиенции со своим правителем. Вышивка на рукавах и воротниках их одежд, шитые бисером сапоги из мягкой кожи, узорчатые поясные бляхи – все указывало на принадлежность этих людей к знати. Бороды их были пышны, усы тоже роскошны, а волосы заплетены в длинные косы, перевитые цветастыми ленточками. Сами же косы, стянутые на затылке в тугие узлы, были скреплены застежками – тоже, как и поясные бляхи, из золота и серебра.
С полчаса мы стояли в ожидании. Все это время авары усиленно нас не замечали, а я обнаружил, что наш сопроводитель прихватил с собой одну из моих седельных сумок. Когда, наконец, отворилась дверь в недра строения, из нее наружу явился вооруженный стражник, который суровым отрывистым голосом задал нашему сопроводителю какие-то вопросы. Похоже, мы заслужили предпочтение, поскольку нам жестом было велено пройти, в то время как остальные авары остались ждать.
Перенеся ногу через порог, я чуть было не упал плашмя. Пол здесь отстоял на несколько локтей ниже уровня земли, а вниз вела лесенка в несколько ступеней. Взору открывалась похожая на пещеру просторная полутемная комната, в которую через узкие окошки-бойницы просачивался тусклый свет. Мы находились, можно сказать, в зале аудиенций – мрачной и полной теней, стелющихся почти во всю длину комнаты. Чуть в стороне от центра в костровой яме тлели матово-красные стеклянные угли, и розоватый дым от них улетал со жгучими звездочками вверх, в мутно-синюю темень дымника. Утварь была, казалось бы, обыкновенной и одновременно несколько варварской. Складные железные табуреты стояли возле низких, темного дерева столов. Помимо них, возле стен громоздилось несколько здоровенных сундуков, в которых, по всей видимости, хранились разные ценности. Всюду были ковры – на полу, на сундуках, на стенах… Человек, которого я счел каганом, восседал в дальнем конце на подобии деревянного трона с резной спинкой, напоминающей идолище. Лица его из-за отдаленности я различить не мог, но десяток-другой телохранителей и советников подле него были одеты не менее броско, чем авары, что дожидались в приемной, и волосы их были уложены примерно в той же манере.
Я все еще вбирал глазами нежданную сцену, когда старший дозорный возле меня вдруг пал на колени. Затем он подался вперед и простерся на половике ниц, лицом вниз и с раскинутыми руками. Я замешкался, но тут Беортрик рядом со мной шикнул:
– Ляг!
Скользнув на него взглядом, я увидел, что он уже опускается на пол, и последовал его примеру, хотя связанные руки здорово этому мешали. На полу я пролежал несколько секунд, вдыхая затхлую пыль половика. Затем каган гыкнул что-то невнятное: видимо, знак всем троим встать на ноги. Не обращая внимания на нас с Беортриком, он жестом указал нашему пленителю подойти ближе.
– Что он говорит? – шепнул я саксонцу, когда каган начал спрашивать, а воин отвечать благоговейным тоном.
– Он хочет знать, где нас схватили и что мы делали, когда нас там застигли.
Пока длился опрос, я исподтишка оглядывал аварского правителя. Лицо у него было на удивление моложавым, можно даже сказать, немного мальчишеским: кругленьким, щекастым. Цветом, кстати, оно было светлее, чем у остальных находившихся в этом помещении. По возрасту ему можно было дать от тридцати до сорока, и внешность его была на удивление бесприметной: средний рост, среднее сложение… Руки у него оказались небольшими и несколько женственными. Не было при нем и символов царственной власти, помимо разве что шапочки из меха – судя по мягкому блеску, дорогого. От всех остальных его отличало лишь то, что он сидел, а они стояли.
Старший дозорный тем временем запустил руку в мою седельную суму. Из нее он вынул мой денежный пояс и протянул для ознакомления кагану. Тот жестом велел подать ему эту вещь, после чего взвесил ее на руке, сунул палец в проделанную мною прорезь и выковырнул наружу золотую монету. Затем, после паузы, он поднял на меня глаза. И вот тут-то я понял, отчего он зовется каганом. Эти темно-карие глаза были полны такой непререкаемости, такой тяжелой жестокости, что от внезапно нахлынувшего страха волосы у меня встали дыбом. С подобным я прежде не сталкивался.
– Говори, – зловеще прошелестел аварский правитель.
Я потрясенно понял, что он обратился ко мне на франкском, хотя и с сильным акцентом.
– Я… я вез с собой монеты, чтобы переплавить их в утварь, – выдавил я из своей враз пересохшей глотки.
Каган безмолвно взирал на меня, как бы примеряясь. Я поспешил продолжить и сбивчиво зачастил:
– Аварские ремесленники, как известно, славятся своим мастерством…
Но, не успев даже договорить, я понял, что слова мои для этого человека – не более чем бессмысленное журчание ручья. По-франкски он знал лишь считаные фразы, а произнесенное слово использовал сугубо для рисовки перед своими приближенными. Меня прошила догадка, что если я продолжу тараторить, то тем самым заставлю его выглядеть нелепо в глазах подданных. А это непомерный риск. Так что голос мой осекся.
Один из его советников владел франкским и быстро перевел мои слова. Каган, не сводя с меня глаз, чуть приподнял подбородок, а затем резко бросил пояс с деньгами обратно дозорному – тот едва успел метнуться и подхватить его на лету.
После этого правитель заговорил глухим потусторонним голосом, в котором явственно чувствовалась враждебность.
– Великий каган говорит, что ты подлый лжец и сын греха, – перевел советник. – Он говорит, что этим золотом ты, осквернитель могил, собирался заплатить его врагам за козни против него.
– Это не так! – воспротивился я.
Перевести это советник не озаботился.
Каган вернулся вниманием к дозорному, который теперь протягивал ему тоненькую стопку пергаментов, привезенных мною из Падерборна. Я с волнением прикинул, что я мог на них написать. Записей я сделал всего ничего – в основном беглые впечатления о Хринге и попытки установить, где были зарыты аварские сокровища. Остальные страницы были попросту пустыми. Каган взял стопку листов и начал их перебирать. Каждую сторону он изучал с такой мучительной неспешностью, что меня начало пробирать сомнение, умеет ли он читать хотя бы на своем языке, не говоря уже о латыни, на которой я делал свои заметки. Мысленно я себя приободрил: если кто-то начнет переводить кагану латынь, то все написанное мною совершенно безобидно. Так что я немного поуспокоился.
Тут каган перестал листать страницы, и внезапно вся комната застыла в напряжении. Телохранители и советники взирали на своего предводителя с тревожным ожиданием. Каган тем временем разглядывал лист, который держал перед собой, а затем обратил взор на меня. Его круглое щекастое лицо сделалось темным и злым. В нем уже не было никакой моложавости, а лишь тень грозного могущества и готовность сорваться, как волкодав на ягненка.
Он выставил лист так, чтобы я мог видеть написанное, вслед за чем выкрикнул мне в лицо нечто, звучащее суровым обвинением.
– Он говорит, что мы лазутчики, – пробормотал Беортрик, стоящий в полушаге за моей спиной.
На листе были незамысловато прорисованы очертания Хринга и того, что я там увидел. Аварский правитель, хотя и был неграмотен, все же смог узнать очертания своего палисада.
Я тотчас понял, что объяснять причину этих зарисовок бессмысленно. Каган уже выплескивал какие-то новые словеса, причем не надо было знать язык, чтобы понимать: он отдает приказы, не сулящие нам ничего хорошего. Вперед выступила стража, чтобы увести нас прочь из этой комнаты. И тут вмешался Беортрик. Он обратился напрямую к кагану на его родном аварском языке. Тот в это время уже повернулся для разговора с кем-то из советников, который для этого участливо придвинулся к своему вождю. И тут голова правителя дернулась, а слегка раскосые глаза буравчиками впились в саксонца. Он выслушал его, не перебивая, а затем, судя по всему, отдал уже иной приказ. Я это почувствовал по тому, как приослабла железная хватка стражника на моем локте.
– Что произошло? – перебросился я фразой с Беортриком, когда нас, подгоняя тычками, повели обратно в переднюю.
– Каган повелел, чтобы нас обоих вытолкали взашей и удавили, – ответил он. – Такая у них кара лазутчикам. Но я указал, что им было бы выгодней оставить тебя в живых и держать в заложниках против тех, кто тебя послал.
Секунда-другая ушла у меня на осмысление.
– А… как насчет тебя? – спросил я испуганно. – Ты ведь тоже лазутчик?
Саксонец улыбнулся мертвенной улыбкой:
– Я ему сказал, что не умею ни читать, ни писать. А потому понятия не имею, что там в твоих заметках. И о поясе с деньгами ничего не знал, потому как ты его всегда прятал.
– И он тебе поверил?! – ошеломленно спросил я.
– Как видишь, я помешал им удавить тебя тетивой от лука.
– Что же теперь со мной будет?
Мой спутник пожал плечами:
– Авары не держат никчемных ртов, особенно в зиму, когда не хватает еды. Значит, наверное, займут тебя работой.
Стражники вывели нас на слякотную площадку двора. Уже начало смеркаться, ветер иссяк, а дождь сменился реденьким снегом. Крупные мягкие снежинки бесшумно спархивали из-под хмурого пепельного небосвода. Один из стражников срезал кожаный ремешок с запястий саксонца, однако мой остался на месте. Оставив Беортрика стоять посреди двора, авары повели меня через глинистую, чуть схватившуюся морозцем жижу и дальше, по узкой тропке меж деревянных срубов. В голове моей кружила такая околесица, что я толком не замечал, куда мы идем, и все не мог определить, оставил меня Беортрик намеренно или же на самом деле уберег меня от расправы.
Снег довольно быстро густел, и вот уже вокруг нас клубилась белая полумгла. Мои сопровождающие ускорили шаг и в конце концов остановились перед лачужкой размером не больше сарая. Дверь из старых досок была надежно заперта, но после продолжительного стука и окриков со скрипом отворилась, явив в проеме фигуру старухи с наброшенным на плечи тканым одеялом. Из-под темного плата, словно очерчивающего ее морщинистое лицо, выбивалось несколько упрямых седых прядок. Несмотря на явно преклонные года и рост не выше моего плеча, старуха оказалась вполне способна выказать свое неудовольствие. Глядя на моих караульщиков пристальными водянистыми глазами, она сипловато-тонким голосом желчно их отчитала – чтобы это понять, знания языка тоже не требовалось.
Оба стражника стояли как пришибленные, пока приступ старушечьего кашля не дал им шанс подтолкнуть меня вперед с несколькими торопливыми словами объяснения. Один из стражников вынул нож, чтобы вспороть мои путы, но мелькнула крючковатая старушечья длань, отбившая клинок на сторону. Гаркнул властный сердитый возглас, и караульщики, вполголоса поругиваясь, распутали все узлы на моих путах. В следующий миг та же самая длань умыкнула целехонькую завязку, а другая костлявая рука ухватила меня за запястье и потянула в дверной проем. Оба моих стража дружно развернулись и пошагали прочь в набирающей силу пурге.
* * *За те часы, что длились потемки, снаружи резко похолодало, а с востока налетел пронзительный ветер с поземкой. Зима, которая ожидалась по меньшей мере через месяц, явилась к аварам раньше срока. Когда забрезжил мутный белесый рассвет, у входа в лачужку обнаружился небольшой сугроб, из-за чего дверь подалась не без труда. Когда я с нею управился, старуха подала мне пустую бадью и жестом указала спуститься к реке, набрать в дом воды. Снаружи все было белым-бело, а крепкая свежесть зимнего воздуха была такова, что при дыхании занималось в груди. С реки я вернулся продрогшим до костей, с посинелыми руками и безудержно дрожал, понимая, что моя одежда никак не годна для таких погод. Но еще хуже было другое: если зимой пытаться бежать из становища кагана, то я или околею от мороза, или же аварам будет легче легкого настичь меня среди белых, дымящихся снегом просторов.
Остаток дня ушел у меня на то, чтобы уяснить: старухе я достался в дар. Звали ее Фаранак, и, как я узнал позднее, она была бездетной вдовой любимого каганова дяди. По аварскому обычаю, племяннику вменялось о ней заботиться, и он делал это исправно: обеспечил ее под зимовку каким ни на есть жилищем, то и дело подсылал что-нибудь из съестного… Ну а теперь вот еще и снабдил ее дармовым слугой.
Ее жилище было, можно сказать, мелкой и убогой разновидностью сруба, где обитал сам каган. Глиняный пол единственной комнатки был утоплен несколько ниже уровня земли, а согревалась лачуга огоньком в костровой яме. Мои обязанности слуги были нудноваты, но необременительны. Я должен был присматривать за огнем и поддерживать его, а также готовить на нем пищу. В силу возраста Фаранак растеряла почти все зубы, а ела она очень бережливо, так что готовка ограничивалась варкой каши из нескольких горстей проса. Когда была возможность, я добавлял в нее сухих фруктов или кусочки мяса. После еды я отскребал единственный имеющийся в наличии металлический котел, счищал с камней очага золу и пепел, а также пополнял запас топлива из кучи хвороста, что находилась за нашей лачужкой. В мои обязанности также входило подметать земляной пол и в целом поддерживать в жилище порядок. Что до стирки одежды, то о ней меня никто не просил – на моей памяти моя престарелая госпожа ни разу не переодевалась. Темные же уголки ее жилья были завалены грудами всякой всячины, от которой она отказывалась избавляться. Вследствие этого – тут впору издать скорбный вздох – в лачуге Фаранак расплодились вши и блохи, так что вскорости я уже немилосердно чесался и все тело у меня зудело. Укромная дверка позади лачуги вела к отхожему месту, расположенному в крохотной пристройке у задней стены. Получалось, что единственная возможность немного отдалиться от лачуги была у меня, когда я ходил к реке за водой. Причем, если я отваживался отойти чересчур далеко, на меня бдительно и зло кричали соседи. Сама же Фаранак почти ни с кем не виделась.