Разумеется, всякий раз, выходя на вольный воздух, я всюду, как мог, высматривал Беортрика. Мне хотелось с ним переговорить и выяснить, чего нам ждать и как быть дальше. Раз или два мне казалось, что я вижу его в отдалении, но холода стояли такие, что мало кто задерживался снаружи подолгу, и не успевал я подобраться к месту, где вроде как видел его, как он уже исчезал. Чтобы как-то скрасить томительные часы безделья, проведенные в полумраке лачуги, я взялся за изучение языка аваров – занятие оказалось не из легких, поскольку Фаранак была сильно туга на ухо, и свои вопросы мне приходилось ей буквально орать. Но когда мне удавалось застать ее в благодушном настроении, она охотно со мною общалась. Постепенно мой словарный запас ширился. Одновременно я каждый день делал зарубку на палке, служившей мне календарем. Ну а когда дух мой пребывал в унынии, я ободрял себя мыслью, что нынешнее мое житье куда легче, чем удел тех бедолаг, которых, как скот, гнали вереницей по дороге из Падерборна. Нынче они, безусловно, уже все были распроданы в рабство.
И вот спустя примерно пару месяцев со дня своего пленения я, наконец, увидел Беортрика воочию. В то утро Фаранак удивила меня тем, что сама прошаркала к двери и поманила меня за собой. Обычно она никогда не прихорашивалась, а тут вдруг нацепила на свою тощую дряблую шею несколько ниток ярких бус, да еще и золотые серьги с пурпурными каменьями. Смутно понимая, что происходит нечто необычайное, я поспешил вслед за ней по тропинке. То был один из редких дней, когда зимнее солнце радостно сияло в бирюзовом небе, превозмогая стужу, отчего все поселение, казалось, оттаивало и оживало. Ручеек из людей – мужчин, женщин и детей постарше – стекался к срубу кагана.
Ноги скользили по насту и наледи, отчего Фаранак ухватила меня за руку, и мы вдвоем влились в общую толчею. Когда мы добрались до места сбора перед срубом кагана, там уже было тесно от закутанных во всевозможное тряпье людей. Они топтались плечом к плечу, притопывая ногами, чтобы согреться, а над головами их клубился парок дыхания. Несмотря на кажущуюся хрупкость, моя старушка, не церемонясь, прокладывала нам путь. Толпа раздавалась, учтиво давая ей пройти – вероятно, как близкой родственнице кагана, – так что я оказался в переднем ряду вместе с ней. Здесь, на открытой площадке шириной в два десятка шагов, перетаптывалось что-то похожее на чучело – а именно мужчина в похожей на куль рубахе до щиколоток. Полы ее были изорваны в лохмотья, а к ткани были пришиты всевозможные ленточки, цветные лоскутки и обрывки кожи, которые трепетали и колыхались в такт его извилистым движениям, как живые. К лентам же были привязаны десятки всяческих безделушек – бубенцы, амулеты, камешки, косточки, перышки… С шеи этого ряженого, обутого в несуразно огромные постолы, свисал на шнурке холщовый, круглящийся снизу мешок. Кожаный колпак у него на голове был размалеван белым, и из него торчал пучок перьев. Выше рта лица его было не разобрать: все сплошь было завешано бусами и клочками цветастых тканей.
То был аварский колдун.
Я глянул на зрителей по ту сторону круга. Там на полшага впереди своих советников стоял каган. Даже не знаю почему, но внимание мое привлек другой авар в богатых мехах, стоящий значительно ближе ко мне. Привлек меня он, видимо, своей неказистостью. Был он широкоплеч и приземист, коротконог и длиннорук. Лицо его под шапкой куньего меха было прыщавым и изрытым оспинами. А широченным ртом он напоминал жабу.
Тут послышался резкий стук, и мое внимание вернулось к тому ряженому. В одной руке он держал похожий на маленький щит бубен, а другой лупил по нему короткой колотушкой. Под это ритмичное постукивание колдун стал поигрывать плечами – эдак нехотя, словно рисуясь своими лохмотьями. Рокот толпы мгновенно унялся, а колдун взялся кружить на месте – неторопливо, постепенно раскручиваясь, отчего ленты и лоскутки на его одеянии плавно развевались. Разгонялись и удары колотушки по бубну. А затем колдун завыл. Звук был высоким и по-волчьи тоскливым, он возвышался и опадал, то становясь утробно-горловым, то вдруг взлетая до орлиного клекота. Под немолчное кружение одни и те же фразы повторялись по нескольку раз, и одеяние мужчины, кружась, вздувалось колоколом, над которым пращой крутился мешок. Затем, чуть качнувшись в момент остановки, колдун трусцой припустил по кругу перед теми, кто замер в качестве зрителей, и стал бегать почти вплотную к ним, едва с ними не соприкасаясь. При каждом таком пробеге толпа невольно подавалась назад. Временами колдун неожиданно останавливался и угрожающе совался лицом в передний ряд, где зрители различали лишь его окропленный слюной подбородок. Когда он проделал это перед Фаранак, та нисколько не сробела – в эту секунду я ею гордился. Все быстрей и быстрей нарезал круги этот странный человек, и в такт ему частила колотушка. Вскоре он уже мотал головой из стороны в сторону, словно измаянный состязанием бегун. Когда он проносился мимо нас, я улавливал взмывами зловещего воя призвуки одышки.
Наконец, он возвратился на середину круга, остановился, выронил бубен с колотушкой на истоптанный снег, воздел руки к небу и, закинув голову, зашелся неистовым скрежещущим воплем, эхом разнесшимся над безмолвной толпой.
Затем, опустив руки, колдун встал лицом к кагану. Руки его погрузились в холщовый мешок, и он вынул оттуда нечто, золотисто блеснувшее на солнце. Подойдя к кагану, колдун поместил этот предмет ему в протянутые ладони. Я стоял настолько близко, что смог разглядеть эту вещь: это был оправленный в золото человеческий череп.
Фаранак, замершая передо мной, восторженно зашипела.
Некое подспудное чувство заставило меня взглянуть на того жабоподобного человека, что стоял слева. Взгляд его был прикован к кагану, а лицо представляло собой хладную маску со страшными в своей ненависти черными глазами. Видно было, что сохранять спокойствие стоит ему неимоверных усилий. Ледяная судорога сковала мне нутро. До меня дошло, что, в сущности, я почти ничего не знаю о людях, среди которых бытую пленником, и уж точно ничего не ведаю об их вражде и распрях.
Обряд был завершен, и люд, словно опомнившись, зашевелился и загудел, готовясь постепенно расходиться по домам. Вот тогда я и заметил Беортрика. Он стоял на заднем краю толпы, несколько правее, шагах в двадцати от меня. Будучи на полголовы выше окружающих, он к тому же носил не характерный для местных плащ с капюшоном. Да и его бледное лицо с пшеничными усами нельзя было ни с кем спутать. Наши взгляды встретились, и он довольно долго с непроницаемым выражением выдерживал мой взор. Я затаил дыхание, всем своим существом пытаясь внушить ему: вот он я, давай же встретимся! Но саксонец отвел глаза куда-то вбок, как будто намеренно меня избегая, а через минуту и вовсе пошел прочь, оставляя меня в смятении и злой разочарованности.
Глава 11
Очевидный отказ Беортрика содействовать был, пожалуй, наихудшим моментом той зимы. Еще не одну неделю после этого дух мой метался между отчаянием от бедственности моего положения и горечью от безразличия моего спутника. Я никак не мог отделаться от воспоминания о том бесстрастном, если не сказать бесчувственном, взгляде. Воскрешать в памяти тот момент было все равно что пробовать языком больной зуб: воспротивиться нельзя, а в итоге все равно вспышка боли.
Но впереди меня ждало еще большее огорчение.
Как-то днем в начале марта, когда сосульки на наличнике нашего оконца уже подпитывали своей капелью талые воды весны, на пороге у моей старухи появился кто-то из кагановой стражи. Он пришел, чтобы отвести меня в сруб кагана: я должен был предстать перед каким-то иноземцем, а если точнее, то посланником. Сердце во мне взыграло. Я уже и позабыл об уготованной мне каганом роли заложника. Кто знает, может, король Карл решил возобновить с непокорными аварами прерванные отношения? В каком-то недоумении счастья я даже осмелился предположить: уж не архиепископ ли Арн, прознав каким-то образом о моем пленении, приложил к происходящему руку?
В сравнении с прошлым разом зал аудиенций кагана был освещен не в пример ярче. В комнате были расставлены десятки масляных светильников. На высоких железных лапах горели также свечи толщиной в руку, внося свою лепту в общую задымленность, от которой щипало глаза. В комнате вовсю шел пир. Сундуки и прочее убранство были отодвинуты так, чтобы по центру за низким столом могли сидеть два десятка гостей, размещенных на скамьях друг напротив друга. Во главе стола на своем деревянном троне восседал каган. Слева от него устроился тот дородный, похожий на жабу авар. Ну а по правую руку, по всей видимости, и находился иноземный посланник. С обидным разочарованием я вдруг понял, что передо мною абсолютный чужестранец. Мелькнула даже нелепая мысль: он случайно не из тех человечков, в существование коих верят многие из англов? Дело в том, что посланник был крохотным – ну просто карлик! Он сидел, а у самого голова возвышалась над столом не выше каганова плеча. Прямо как дитя лет десяти, выросшее во взрослого, не прибавив ни единого дюйма в росте. Вместе с тем на нем была красивая, изысканного шитья мантия в серую и золотистую полоску, а чело обрамляли ажурные темные кудряшки. Думается, стой я с ним рядом, я бы уловил тонкий аромат духов, который сейчас заглушался грубыми, аппетитными запахами жареной вкуснятины – говядины, баранины, – от которых в животе у меня плотоядно заурчало.
Маясь раздумьем, что это за человек, я оглядел оба ряда гостей: ведь сия залетная птица, должно быть, припорхнула сюда со своей стайкой. Разочарованность моя лишь усилилась, когда среди аварской знати я заметил двоих явных чужеземцев. Оба были смуглокожими, в плащах из белой шерсти с алой оторочкой, а на плече у каждого виднелись броши с каменьями. Один, постарше, был с коротко подстриженной шевелюрой проседью, а второй, помоложе, с такими же опрятными кудрями, что и посланник по соседству с каганом. Мне показалось – как потом выяснилось, ошибочно, – что они были из римской аристократии.
Внимание мое возвратилось к той троице во главе стола. Каган в эту минуту тянулся взять что-то со стола. Вот он поднял этот предмет, и сердце мое гулко стукнуло. В сладком, как бы предсмертном отчаянье я увидел, что в руке он держит золотой кувшин. Даже на расстоянии можно было определить, что по форме он точь-в-точь, как тот сосуд, похищенный в Падерборне. Расстояние мешало мне разглядеть, украшен ли он изображением конного триумфатора, но что-то подсказывало мне: вот оно. Ум мой поплыл. Я попытался представить, какими путями мог золотой сосуд попасть обратно в Аварию. Безусловно, это не могло быть простым совпадением – дескать, какой-то вор сбыл эту вещь дельцу, а тот вместо того, чтобы переплавить ее в слиток, взял и перепродал сосуд тем же аварам. Мелькнула мысль о том, что кувшин был украден по заказу. Но если это так, то кто-то должен был знать, что мы с номенклатором тайно изъяли эту вещь у папского распорядителя Альбина, а затем я доставил ее в Падерборн.
Куда ни глянь, сплошные недомолвки…
Я озадаченно оглядел роскошество золотой и серебряной утвари, выставленной на стол, дабы впечатлить посланника. Поглядеть здесь действительно было на что: кубки, блюда, свыше дюжины чаш разных форм и размеров – в основном простые, без изысков и украшений. А вот на ближнем ко мне краю стола стояла небольшая чашка удивительного исполнения. Размером с согнутую ладонь, пузатенькая, она стояла на четырех ножках, и с одной стороны ремесленник придал ей вид бычьей головы – да-да, с рыльцем и рожками! Озирая стол, я заметил еще одну такую же. Получается, пара. И тут до меня дошло, что и золотой сосуд в руках кагана тоже, возможно, был частью пары, а в Падерборне был похищен его близнец.
Тычок в ребра заставил меня опомниться. Мой сопроводитель добивался, чтобы я смотрел впрямую на кагана. Аварский правитель указывал на меня пальцем и вместе с тем что-то говорил сидящему рядом малышу-посланнику. Тот вежливо кивал, и его манерность меня впечатляла. Судя по всему, он понимал язык аваров. Они обменивались фразами еще несколько минут, и по ходу этого разговора посланник несколько раз поглядел на меня с абсолютно отрешенным лицом. Ну а я стоял, где стоял, ожидая, что меня подзовут.
Однако этого не произошло. По окончании разговора каган небрежно махнул в мою сторону рукой: мол, увести. Сопроводитель, не мешкая, вывел меня на улицу. От отчаяния и горькой, уничижительной иронии к самому себе я готов был расплакаться. Кто ты есть, думал я, и кем ты стал теперь? При этом я нутром чуял, что виденный мною золотой сосуд был парой тому, что уплыл из Падерборна. И если бы я мог каким-то образом завладеть им и доставить его архиепископу Арну, то моя миссия оказалась бы выполненной. Но что такое мечты в сравнении с действительностью? Призрачный туман. Может статься, что свободы мне не видать вовек. И жизнь свою я закончу прислужником у аваров, отвергнутый и забытый окружающим миром. Невыносимая тошнота безвременья снедала меня.
* * *Когда наутро я выходил из лачуги с пустой бадьей, настроение мое было по-прежнему сумрачным. К несказанному удивлению, снаружи на улице меня дожидался тот коротышка-посланник. Одет он был столь же прихотливо, как и на вчерашнем пиру, только теперь на нем был плащ с лисьим воротником и парчовый берет с оторочкой. Стоял посланник без сопровождения.
– Если у тебя есть пара свободных минут, мы могли бы перемолвиться словом, – сказал он на отменном франкском, нежно и чуточку загадочно улыбаясь.
На секунду я оцепенел, но быстро собрался с мыслями.
– Уж чего, а времени у меня предостаточно, – ответил я с гордым безразличием, а сам поспешил открыть перед ним дверь.
Войдя, он учтиво поклонился Фаранак, глянувшей на него подозрительно и вместе с тем с любопытством. Мне хватило начатков аварского, чтобы понять смысл его слов:
– Почтенная госпожа, буду благодарен, если ты позволишь мне поговорить с твоим слугой.
Сомнительно, чтобы старуха по своей глухоте его расслышала. Он же в ответ лишь с надменной резкостью втянул ноздрями воздух и, повернувшись ко мне, сказал:
– Имя мое Никифор. Я посланник Ее величества императрицы Ирины к Кайяму, кагану аваров. – Сделав паузу, он насмешливо и внимательно оглядел убогую комнатушку. – Каган Кайям утверждает, что Его величество король Карл послал тебя сюда чинить беды.
– Каган Кайям заблуждается, – резко ответил я.
Мне было любопытно, для чего этот человек все-таки явился. Ирине, императрице Константинополя и повелительнице греков, до моей скромной персоны вряд ли есть дело, а разочарований с меня хватит.
– Каган убежден в обратном, – с вежливым достоинством осадил меня Никифор. – Он говорит, что ты был застигнут с большим количеством золота и картами аварских укреплений. Он считает, что деньги предназначались для оплаты восстания, а то и для найма возможного убийцы.
– Жизни кагана я не угрожал ничем, – сказал я, не пытаясь скрывать недоверия к этому коротышке-греку. – Судя по тому, что он никому не позволяет носить при себе оружия, врагов у него достаточно и без меня. Так что множить их число я не собирался.
Посланник с примирительной улыбкой развел руками:
– Прошу понять меня правильно. Прошлой ночью каган мне заявлял, что не прочь подвергнуть тебя пыткам. Так он надеется установить, к кому именно из аварских вождей ты думал обратиться с теми деньгами. Я-то думал, что смогу его переубедить.
Во мне, сковывая дыхание, взрастал душный страх.
– Король меня никуда не посылал. Указания мне давал Арн, – рассказал я гостю.
– Архиепископ Зальцбургский?
Я кивнул, в очередной раз впечатленный осведомленностью греческого посланника.
– И что же добряк архиепископ приказал тебе сделать с этими деньгами? – нежно вопросил он. – Чтобы воздействовать на кагана, мое объяснение должно быть убедительным.
Что же в самом деле ему ответить? Я знал, что архиепископ Арн намеревался как-то выставить этот сосуд против папского распорядителя Альбина, но, как и почему, мне было невдомек. По каким-то причинам за обладание тем сосудом гибли люди.
– Все те деньги были золотыми монетами. Их предполагалось переплавить для изготовления столовой утвари. Как я и сказал кагану, выполнить такие изделия под силу лишь аварским мастерам, – повторил я свою легенду, хотя, отвечая, заранее знал, что объяснение мое слабо и расплывчато.
Неверие в глазах Никифора мелькнуло лишь на миг – в следующую секунду он уже владел собой.
– А зачем она ему, та столовая утварь? – чуть насмешливо улыбнулся он. – Ну не в алтарь же? Я слышал, что нрава архиепископ довольно бесхитростного, но ведь не настолько, чтобы обращаться с заказом к ремесленнику, да еще языческому?
– А может, он хотел преподнести кагану подарок? – заартачился я. – Арн, как известно, отвечает за обращение аваров в христианство. Может, он таким образом изыскивает возможность установить с каганом добрососедство?
Прозвучало это опять же неестественно, но мною двигало ощущение, что чем меньше вести речь о сосуде с воином, тем лучше.
Между тем Никифор не отставал:
– А как должна была выглядеть та утварь?
– Чаша или кувшин, с образом конного воина. Который тащит за волосы пленного врага.
Глаза грека чутко сузились. Уже в который раз я подивился быстроте его мысли.
– В таком случае Арн не так сметлив, как мне казалось. У кагана такой кувшин уже есть. Даже, может статься, не один, а целых два.
– Два?
– У аваров большая любовь ко всему па€рному, – сказал посланник. – Это мы в Константинополе усвоили уже давно. И подарки им посылаем непременно в парах: то пару белых лошадей, то пару девушек-близняшек, что танцуют и поют, ну и так далее.
Он прервался и направил на меня взгляд своих проницательных глаз:
– Я так полагаю, монеты, которые ты вез, – золотые солиды?
Я кивнул.
– Где же, интересно, архиепископ Арн мог их раздобыть? – якобы с недоумением спросил Никифор. – Прав ли я, полагая, что речь идет об аварском кладе и что именно по этой причине при тебе была зарисовка Хринга?
Он меня, можно сказать, поймал. Врасплох. Мое замешательство дало ему ответ.
– Если дело и впрямь дойдет до дознания, – заговорщически подмигнул грек, – то советую не упоминать людям кагана, откуда взялись те монеты.