Похлопав по спинам лошадей и коров, наглядевшись на ягнят и поцеловав деньги, он принял в придачу жену, не издав ни одного вздоха.
О любви между новобрачными не было и речи, об уважении – еще менее; таким образом, особенно счастливым брак не был с самого начала, тем более что вскоре после их свадьбы барон Андор привез из столицы молодую жену, и Теодора еще больше прежнего приуныла, понурив голову и опустив бессильно руки.
Никто не знал, как она страдала. Прежде всего она совсем отвыкла от тяжелой крестьянской работы, от трудной жизни и грубой крестьянской пищи.
Она переносила все молча и с гордым упорством, но заметно бледнела и худела с каждым днем. Всю зиму сплошь провела она просиживая целые дни перед печью, устремив неподвижный взгляд в огонь, погруженная в невольные думы.
Некоторое время Богулеско молча терпел это, но когда наступила весна, пора было начать пахать и сеять, а Теодора продолжала сидеть по-прежнему, засунув руки в рукава своей овчинной шубы, он потерял терпение и в один прекрасный день дал волю своему гневу на жену. Надо сказать, впрочем, что Богулеско призвал на помощь своему негодованию несколько рюмочек крепкого хлебного вина, иначе у него не хватило бы храбрости на объяснение с «баронессой», как называли в деревне его жену.
Однажды он зашел в комнату и сразу же начал с громкого крика:
– Перестанешь ты спать когда-нибудь? Возьмешься ты наконец за работу, лентяйка, или мне придется подогнать тебя, как ленивую скотину?
– Ты, верно, пьян, – отозвалась Теодора, не пошевельнувшись.
Тогда муж подошел к ней и хотел ее ударить, но это была мысль неудачная. Она вскочила и с пылающими глазами, со вздымающейся грудью и с сжатыми кулаками стала во весь рост перед ним. В это мгновение она была похожа на прекрасного хищного зверя и способна была бы внушить страх даже гораздо более храброму человеку, чем Богулеско.
Он попятился назад и, пробормотав несколько невнятных слов, вышел из комнаты, потерпев поражение.
С этого дня он больше не решался прекословить Теодоре, но втайне лелеял надежду, что смерть скоро избавит его от нее, потому что щеки у нее впали, и все говорили, что у нее чахотка.
Случилось, однако, иначе, чем ожидали в деревне.
* * *В один осенний день Богулеско привезли из лесу на его повозке мертвым. Его убила гигантская ель, которую он подпиливал для барона.
Вмиг Теодора вся преобразилась. Куда девались неподвижное раздумье и мечтательность! Никчемная женщина, лентяйка, «баронесса» вдруг оказалась деятельной, трудолюбивой, рассудительной и предусмотрительной.
С этих пор она сама занялась хозяйством, всегда первая она являлась в поле, последняя возвращалась домой с работ и работала за троих. Вся деревня с изумлением смотрела на нее. Еще бы! Они были уверены, что все теперь прахом пойдет, а между тем, наоборот, все ожило и расцвело, поля приносили лучший доход, скот тучнел, и в доме и во дворе все стало глядеть веселее, приветливее, отраднее.
Но самая поразительная перемена произошла с самой Теодорой. Она не только стала быстро поправляться, но поздоровела, окрепла вскоре так, что по свежести и цвету щек могла поспорить с самыми молодыми из деревенских красавиц, и глаза ее засветились ярче прежнего.
Прошло немного времени, и молодая вдова начала считаться во всей округе самой прилежной и самой красивой женщиной, множество парней стали домогаться ее руки. Она принимала их очень приветливо, но всем объявляла, что свободой своей больше ни за что в мире не поступится и вторично замуж не выйдет. Наконец ее оставили в покое.
Но при всем том, что все молодые люди томились и вздыхали по ней, провожая ее страстными взглядами, когда она шла по воскресеньям в церковь в своей ярко вышитой барашковой шубке, с коралловыми и золотыми монетами вокруг шеи и красными сапожками на ногах, – в то же время они побаивались «красивого дьявола», как все теперь называли Теодору.
А она отлично умела и хозяйство вести, и людьми управлять. Горе тому, кто не послушается или сделает какой-нибудь промах. В таких случаях она шутить не любила.
В конце концов на службу у нее начали смотреть, как на своего рода исправительное заведение. Если какая-нибудь девка или молодой парень сбивались с пути и никакие меры их исправить не могли, родители отдавали такого субъекта на службу Теодоре Богулеско, – а она умела обуздать самого буйного и непокорного в короткое время.
В эту пору барон Андор редко живал в своем имении. Зиму молодая чета проводила в Вене или в Париже, а лето – на каких-нибудь морских купаньях. Если же они и приезжали изредка на родину, то очень редко выходили куда-нибудь за пределы господского дома, окруженного большим парком. Так и случилось, что барон и Теодора не встречались несколько лет.
Вдруг разнесся слух, что, благодаря блестящей жизни барона за границей, он потерял значительную часть своего состояния и решил прожить несколько лет в имении, чтобы покрыть потерянное.
Теодора выслушала эту весть по-наружному совершенно спокойно, но, когда встретила однажды барона на проезжей дороге, она вся вспыхнула ярким румянцем и почувствовала, как сильно забилось у нее сердце. Она ехала в город, где в это время ярмарка была, верхом на коне, сидя в седле по-мужски и с кнутом в руке, а барон ехал навстречу на своей английской лошади. Он пристально смотрел на нее, но узнал ее только тогда, когда она проехала мимо.
– Теодора! – окликнул он ее, узнав.
Она остановилась и обернулась в седле.
– Что вам от меня угодно?
– Спросить тебя, как тебе живется.
– Это вам, наверное, мало интересно.
– Вид у тебя прелестный.
– Слава богу, я здорова.
Все это она проговорила через плечо с холодной усмешкой и, не дождавшись нового вопроса, хлестнула лошадь кнутом и ускакала.
* * *Следующей весной началась революция. Румынские крестьяне уже несколько раз подымали мятеж против своих господ, но их каждый раз усмиряли силой оружия. Теперь они воспользовались всеобщим волнением, охватившим всю Европу, для новой попытки сбросить ненавистное иго.
Брожение вызывало кровавые распри, за ними следовало открытое восстание. Мужчины, способные владеть оружием, спешили в горы, где образовывали – большей частью под предводительством бывших разбойников – многочисленные шайки, и вскоре во всех долинах вспыхнула война. Нападали на дворянские поместья, избивали или убивали господ, их управляющих и служащих, расхищали движимое имущество и поджигали опустошенные здания.
Барон Андор только что успел отправить из имения жену и собирался уехать сам, когда разгром постиг и его имение. Тщетно пытался он искать спасения в парке – его нашли там, схватили и притащили во двор. Пока люди громили имущество, вожаки совещались между собой о том, пригвоздить ли барона к воротам или удовольствоваться чувствительным избиением его.
Вдруг среди них откуда-то появилась Теодора.
– Что вы хотите сделать с бароном? – спросила она.
– Отомстить, – ответили ей.
– Так отдайте мне его! – воскликнула она. – Никому он не сделал столько зла, сколько мне. Я накажу его по заслугам.
Деревенские крестьяне, которые также взялись за оружие и примкнули к мятежникам, со смехом выслушали ее и согласились.
– Да, пусть он в ее руки попадет! Это еще похуже будет, чем если бы мы его убили.
– Ну возьми его себе, он твой, – решил предводитель.
Теодора живо отвязала веревку и связала ею барону руки за спиной.
– Вот так… – бормотала она, – теперь будем свадьбу справлять.
Затем она толкнула его кулаком в спину и погнала впереди себя хворостиной, которую выдернула из плетня.
В немом отчаянии плелся барон, понуря голову. Он знал, что погиб, что во власти этой женщины ему не помогут ни мольбы, ни угрозы. Да и чем он мог ей грозить? В данный момент властителем страны был мятеж. И чем бы он мог ее тронуть?
Перед дверью ее дома он остановился и сказал:
– Если ты хочешь убить меня, убей сейчас, сразу!
– А ты меня сразу убил? – спросила она, насмешливо взглянув на него. – Нет, ты хотел замучить меня медленной смертью. И если я теперь еще жива, то это не твоя заслуга. Конечно, ты умрешь – но умирать будешь медленно, прежде испытаешь все мучения, которые ты уготовил мне, чудовище!
Она втолкнула его в курятник и заперла дверь на засов. Здесь он пролежал на соломе, пока не удалились мятежники. Затем Теодора отперла дверь и приказала ему выйти. Пока работник выводил вола, она сама вытащила плуг и впрягла в него Андора.
Он не оказывал никакого сопротивления, он знал, что этим только ухудшил бы свое положение. Важно было только выиграть время – тогда какая-нибудь случайность могла бы еще спасти его: могли подоспеть солдаты.
Она впрягла рядом с ним вола, потом взяла в руки вожжи и кнут, и плуг тронулся. Работник шел за ним.
Подъехав к полю, работник стал за плуг, и Теодора погнала оригинальную упряжку.
Она впрягла рядом с ним вола, потом взяла в руки вожжи и кнут, и плуг тронулся. Работник шел за ним.
Подъехав к полю, работник стал за плуг, и Теодора погнала оригинальную упряжку.
Тотчас собралась толпа любопытных, большей частью женщин и детей, все глазели на невиданное зрелище и осыпали при этом помещика бранью и насмешками.
Три дня пахала так Теодора. Наконец силы Андора истощились. На четвертый день он вдруг остановился среди поля.
– Больше не могу… – пробормотал он, – при всем желании мочи нет…
Она сильнее хлестнула и погнала его, он прошел еще немного, потом грохнулся наземь. Но Теодора не сдавалась; он снова поднялся и окончил свой дневной урок.
Когда она на другой день снова хотела впрячь его, он бросился на колени и начал молить о сострадании.
– А я от тебя сострадание видела? – спросила она в ответ. И не только не пощадила его, а на этот раз впрягла его в плуг одного.
Пройдя, задыхаясь, третий ряд, Андор свалился. Теодора рванула вожжу, чтоб заставить его подняться, но он снова повалился.
– Сжалься, Теодора! – простонал он – и кровь хлынула струей у него изо рта.
С чувством спокойного удовлетворения смотрела на него Теодора, упершись руками в бока.
Он лежал на вспаханной черной земле, окрашенной его кровью.
– Я умираю, – чуть слышно проговорил он.
– Ты и должен умереть! – воскликнула она. – Как животное, издохнуть под открытым небом! Тогда Бог тебя простит.
– За что ты меня так ненавидишь?
– За то, что я слишком сильно любила тебя.
Андор глубоко вздохнул. Это был последний звук, вырвавшийся из его груди.
Когда он умер, Теодора посмотрела на него в последний раз, затем медленно направилась домой, там она зарядила ружье своего покойного мужа и ушла из деревни, чтобы присоединиться к мятежникам.
Когда была окончена великая борьба, один из мятежников, вернувшийся к своей сохе, рассказывал, что Теодора погибла в одной схватке с войсками от неприятельской пули.
По-видимому, это была правда, – так как с тех пор никто о ней ничего не слышал.
Рыжие волосы
Рыжие волосы! Вопреки суеверной примете, они неизменно сохраняют необычайную привлекательность. И все же история, разыгравшаяся на юге Нового Света, о которой я хочу рассказать, может только подтвердить распространенное предубеждение против этого демонического цвета волос.
Чтобы романтическое происшествие, о котором я хочу рассказать, было вполне ясно, надо иметь в виду, что в Южной Америке рабство существует еще и в настоящее время, – если и не официально, то все же фактически. Негласно там и до сих пор человеческий товар продается и покупается; этим товаром служат преимущественно китайцы и негры, помещаемые в имения в качестве слуг и рабочих на таких условиях найма, которые совершенно уничтожают личную свободу.
Да и кому там – в глуши, вдали от городов – защитить этих горемык от высокомерия и капризов их повелителей! Тем более что, гордые своим происхождением, полуиспанцы совсем и не видят в китайцах или неграх людей, а только несколько более разумную породу животных.
Состоя в близких отношениях с одной крупной английской фирмой, занимающейся ввозом какао, я отправился года на два в Гваякиль на западном берегу Южной Америки для изучения там плантаций какао.
Однажды владелец плантаций Д., у которого я поселился, сообщил мне, что хочет отправиться со мной во владения одной немецкой дамы, чтоб показать мне образцовое устройство их, и в то же время он предупредил меня, что дама, к которой мы собирались поехать, – женщина еще молодая и красивая, но до крайности эксцентричная. Родом из Померании, она была дочерью одного местного помещика и женою графа, человека слабогрудого, переселившегося поэтому с женой в Южную Америку ради мягкого и здорового климата. С тех пор, как граф умер, она живет уединенно, совершенно не бывая в обществе.
Говоря откровенно, меня в то время какао интересовало больше, чем все красивые вдовы в мире. Когда мы совсем уже собрались в путь, Д. неожиданно задержал деловой посетитель, и ему пришлось удовольствоваться тем, что он отправил со мною слугу и дал мне свою карточку.
После трехчасовой езды мы остановились у одной фермы, по виду ничем не отличавшейся от всех остальных. Мы проехали через ворота, во дворе у нас взяли лошадей, и старик негр повел меня в старый мрачный парк. Сквозь темную листву виднелось светхлое здание в виде виллы, и вскоре мое внимание привлекла. обширная веранда.
Старик негр поспешил вперед с визитными карточками Д. и моей. Я остановился в некотором отдалении, полускрытый кустарником, весь прикованный развернувшейся предо мной необычайной картиной.
На веранде сидела в качалке восхитительная женская фигура в белом воздушном одеянии, закинув руки за голову, и тихо раскачивалась, а стоящий за ее спиной негр обвевал ее большим веером.
Старик негр взошел по невысокой лестнице на веранду и, преклонив перед ней колени, протянул ей обе карточки, которые она быстро пробежала, затем сделала ему знак рукой, и старый негр поспешил обратно ко мне, попросив меня последовать за ним.
Дама приняла меня необыкновенно любезно. Она была довольно молода и действительно красива, среднего роста, полная, с рыже-белокурыми волосами – наружность во всех отношениях оригинальная. Мы разговорились – о цели моего пребывания в этой стране, о плантациях, о местных нравах и условиях жизни вообще.
Когда я выразил изумление по поводу того, что владельцы поместий здесь так часто употребляют негров для своих личных услуг, она насмешливо заметила, что в этом отношении она может мне доставить наилучшие условия для изучения вопроса: она полагает, что в дрессировке рабов несколько знает толк. Заметив, что меня покоробило выражение «рабов», она снова насмешливо заметила, что не хочет спорить о словах.
– Каким образом, однако, удается вам – женщине слабой, хрупкой и вдобавок одинокой – держать в узде этих дикарей?
– Вы сомневаетесь в этом? – ответила она вопросом. – Я докажу вам это. Впрочем, я вовсе и не так слаба и хрупка, как вы думаете.
Она приказала подать прохладительного и, когда мы освежились, сама предложила показать мне свои владения. Она позвонила, тотчас же откуда-то появился негр, которому она отдала вполголоса какое-то приказание. Он вышел и вскоре вернулся, неся в руках пару красных кожаных сапожков, на которых блестели маленькие серебряные шпоры.
Негр опустился на колени перед ней и начал надевать ей сапожки, она небрежно протягивала ему то одну, то другую ногу и, улыбаясь, смотрела на меня. Затем она предложила мне папирос и вышла, чтобы переодеться. Когда она вернулась, на ней были красные сапожки с серебряными шпорами, короткая красная шелковая юбка и белая блуза, на голове для защиты от солнца – широкополая соломенная шляпа.
Когда мы спустились со ступенек веранды, я увидел в саду ее диковинную верховую «лошадь», совсем готовую. Это был негр геркулесовского сложения, сильные руки которого были скованы на спине, а на затылке у него было прикреплено своего рода седло с изящными стременами.
Я еще не имел тогда никакого представления об этом южноамериканском обычае и остановился в онемении, а красивая женщина снова насмешливо расхохоталась. Она спустилась наконец со ступенек, и, когда негр распростерся ниц перед ней, она поставила свою маленькую ножку на его курчавую черную голову.
– Это мой любимый раб, – сказала она. – Это существо боготворит меня, а мне доставляет удовольствие мучить его. У этой породы животных это, знаете ли, укрепляет преданность.
Я все еще не мог в себя прийти.
– Встань, собака! – воскликнула она наконец, дав негру пинок ногой.
Негр приподнялся и остался на коленях так, чтобы ей удобно было вскочить на седло, – и вот она очутилась у него на шее верхом.
По ее знаку и я сел на свою лошадь, и мы выехали, направившись в поля и на плантацию, причем негр шел все время в ногу с моей лошадью.
Когда мы снова очутились на веранде и спокойно уселись пить чай, был уже вечер, спустились тропические сумерки со всей своей живописной красотой. Рыжеволосая красавица снова надела свое воздушное платье. Мы говорили о Европе и о ее немецкой родине. Вдруг вошел негр, на котором она ехала прежде верхом, – робко, как собака, боявшаяся наказания, – распростерся на полу перед своей госпожей, а она поставила на него ноги, как на скамеечку.
В неописуемом душевном смятении простился я с наступлением ночи с прекрасной рыжеволосой женщиной и пришел в себя только тогда, когда вернулся домой и уселся со своим приятелем за бутылкой коньяку.
Выслушав со смехом мой отчет, Д. сказал:
– То, что вы увидели там у этой госпожи плантаторши, далеко не так необычайно, как вам кажется. Это вполне обыкновенно здесь у нас, где на негров и китайцев не смотрят, как на себе подобных, и оттого и наши дамы-плантаторши с ними не обращаются, как с людьми. А эту езду верхом вы и совсем не должны рассматривать как каприз жестокой госпожи. Свободные мужчины низших классов точно так же готовы во всякое время служить нашим дамам верховыми животными. Во всяком случае, о нашей рыжеволосой красавице я мог бы вам порассказать многое похуже, такие вещи, которые не вызываются местными обычаями и нравами…