– Вы скучаете, сударыня, – насмешливо сказал он, обращаясь к ней.
– Нет, – возразила Ольга, – ваш разговор доставляет мне больше удовольствия, чем тот, который я постоянно слышу в обществе. Так охотно забываешь, как хрупко наше бытие и какой тяжкий труд, какая печальная борьба предназначены нам в жизни. Ваш серьезный образ мыслей благотворно действует на меня. Я чувствую, – как бы мне выразиться, – как будто я вышла из своего душного будуара в сосновый лес и грудь расширяется в его свежем крепком аромате.
Тщеславная женщина сказала все это без гордости, просто, почти доверчиво. В первый раз посмотрел на нее Владимир долго и внимательно и на прощанье подал ей руку; но что это была за рука! – холодная и твердая, железная рука.
Ольга так плавно рассказывала; голос ее то возвышался, то понижался, точь-в-точь играющий орган, иногда мне казалось, что она с приятной интонацией читает прекрасную книгу или выучила свою историю наизусть и слово в слово повторяет ее передо мною. Было очевидно, что она снова переживала то, что рассказывала, и что малейшие подробности, всякий тон и цвет, каждое движение оживали в ее памяти и в ее сердце. Я закрыл глаза, старался неслышно дышать и весь обратился в слух.
– С этих пор Владимир чаще стал ездить к ним, – продолжала она. – Ольга совсем иначе обращалась с ним, чем с другими мужчинами. При нем она была скромна без претензий, слушала, когда он говорил, расспрашивала о том и о другом, сама говорила мало, но глаза ее не могли оторваться от его глаз. Туалет ее постоянно был изящно прост: она чаще всего носила темное шелковое платье, доверху застегнутое, и небольшой белый воротничок. Великолепные темные косы охватывали голову целым рядом толстых обручей. Тогда как другие напрасно пили из ее башмаков, – она сама выказывала бесконечное внимание к Владимиру и положительно ухаживала за ним. Каждое замечание его было для нее законом.
Однажды он что-то сказал против корсета. В следующий вечер она вышла к нему в широкой кацавейке из темного бархата с куньей опушкой.
– Как это хорошо, – сказал Владимир, в первый раз любуясь ею с некоторым удовольствием.
– Я более никогда не надену корсета, – быстро сказала Ольга.
– Отчего же так?
– Не вы ли вчера осудили корсет, а вы все знаете лучше других.
Немного спустя она случайно дотронулась меховой опушкой своего рукава до его руки и увидела, как это прикосновение электрически подействовало на него; грудь ее поднялась, и глаза засветились от внутреннего торжества. Но он сейчас же понял ее и стал еще осторожнее, по возможности избегал ее общества и еще ближе сошелся с ее мужем.
На следующий день разговор зашел об одной кокетливой женщине, из-за которой один молодой офицер пал на дуэли.
– Можно ли предполагать в женщине, которая не боится крови, чувство чести и привязанности к детям? – сказал Мишель.
– Ах! – честь подобных женщин равняется чести завоевателя, которая всегда ценится по успеху, – насмешливо возразил Владимир, – такая женщина из тщеславия жертвует счастием, уважением и всем на свете. Но никогда мужчина с характером и честью не увлечется ею, и потому добычей ее делаются одни фанфароны, глупцы и негодяи. Она действует, как кошка, которая, не имея возможности вести открытую и благородную войну, принимается ловить мух и мышей дома. Впрочем, такого рода особы теперь не редкость, так как наши образованные женщины проводят все свое время в праздности и только и знают, что читать романы и играть на фортепиано.
– Вы презираете искусства, – заметила Ольга.
– О нет, – живо ответил Владимир, – я только утверждаю, что без труда нет истинного удовольствия. Люди, создавшие бессмертные образцы искусства, немало трудились над ними и не раз обмакивали свою кисть или перо в кровь своего сердца. Только тот может оценить чужой труд и насладиться им, кто в состоянии сделать что-нибудь в свою очередь.
– Вы правы, – печально сказала Ольга, – как часто чувствую я в своей груди страшную пустоту и отвращение к жизни.
– Примитесь за труд, – строго заметил Владимир, – вы молоды и, быть может, еще спасете себя.
Ольга не решилась взглянуть на него.
Проходили недели. Господская усадьба тонет в сером тумане; снова глубокий снег покрывает обширную равнину, и пруд затянулся блестящим льдом, а в сарае сани стоят в пыли, и в блестящей медвежьей полости заводится моль. Ольга зарывается в мягкие подушки своей оттоманки и задумывается. Чем менее обращает внимания Владимир на ее пылающий взор, тем непреодолимее гордая душа ее жаждет его порабощения; она чувствует себя обиженной, раненой и униженной. Ей необходимо видеть его у своих ног и потом потоптать его с победоносной радостью. Ей вовсе не приходит в голову, что ей самой может предстоять опасность. Впервые видит она человека, которого стоит победить. Неужели в этот раз ее красота, очарованье и все женское искусство окажутся бессильными? – Нет, она должна овладеть им во что бы то ни стало. За это удовлетворение она не задумается заплатить самую высокую цену. Зная, насколько он уважает труд, она начинает трудиться.
– Ты имеешь отличное влияние на мою жену, – однажды вечером говорит ее муж Владимиру, видя, как прилежно она сидит за пяльцами, – с некоторого времени она постоянно занимается.
Владимир смотрит на нее.
– Разве я советовал вам портить свои глаза и давить себе грудь? – сухо замечает он, обращаясь к Ольге. – Сейчас же бросьте вашу работу.
Она слушается.
– Вам есть чем заняться, кроме пяльцев, – продолжает он, – как ни нравится мне ваше хозяйство, я не замечаю в вашем доме той блестящей чистоты, которой отличаются Голландия и некоторые места Германии. Вот вам задача, при которой вы сохраните здоровье и красоту.
В первый раз похвала сорвалась с уст железного человека. Ольга обернулась к нему, и пылающее лицо ее выражало замешательство, удивление и благодарность. Через несколько дней Владимир вошел в столовую в то время, как она сметала паутину с потолка. Он взял щетку из ее рук и поставил ее в угол.
– Это не ваше дело, – мягко сказал он, – я никак не желал, чтобы ваши нежные, богатые кровью легкие глотали столько пыли.
– Но как же быть, если мои слуги не голландцы?
– Вы сделаете их голландцами, – сказал он, – если вы будете с ними строги и справедливы, конечно, не раз, а сто раз, ежедневно, в течение целого года. Никогда не забывайте, что вы хозяйка и что, как скоро вы сами принимаетесь за работу своей ленивой прислуги, вы делаете то же, что Наполеон, когда он стал на часы вместо заснувшего гренадера. Ваше дело наблюдать за порядком и руководить прислугой.
С террасы он указал ей на сад.
– Когда настанет весна, то вы можете сажать, сеять цветы и овощи, рыться в земле, поливать и полоть гряды; все это будет вам здорово. Здесь вы можете быть и жестокой, так как всякая женщина время от времени испытывает эту потребность; ведите безжалостную войну с червями и другими насекомыми. Затем рекомендую вам улья с их прилежными обитательницами. А теперь, – заключил он после того, как обошел с нею весь дом, – сыграйте мне что-нибудь; вы играете с таким смыслом и чувством.
Ольга вся дрожала. Опустив глаза, она села за фортепиано, и пальцы ее стали скользить по клавишам.
– Смотря на ваши пальцы, я понимаю вашу игру; какие тонкие, прозрачные, как будто одушевленные пальцы.
Ольга побледнела; она на минуту приложила к сердцу свою руку и заиграла Лунную сонату Бетховена. При первых тихих звуках адажио Владимир заслонил рукой свои глаза. Все очарование лунной ночи и приятная тень ее охватили обоих, и души их витали в магическом, унылом свете и в замирающей, грустной мелодии. Когда последний звук замер в воздухе, она медленно опустила руки. Оба молчали.
– Отречение, покорность, – сказал он наконец, – вот что повествует нам чудная соната, то же, о чем говорят нам и природа, и весь окружающий нас мир. Прежде всего покорность сердца, самоотвержение. Будь это обманутая любовь, осудившая сама себя на вечное молчание, но все мы должны научиться отречению.
Он взглянул на Ольгу. Глаза его были влажны, и он стал так замечательно кроток.
С этих пор он реже стал ездить. Ольга поняла его. Но вот настал день, когда муж ее уехал в Коломею за покупками. Она осталась одна и знала, что он приедет. Ежеминутно сердце ее грозило замолкнуть; в сумерки она надела свою меховую кацавейку и села за фортепиано. Почти невольно заиграла она сонату, но вдруг окончила ее диссонансом. Ей стало невыносимо жарко в пушистом меху; она распахнула свою кацавейку и большими шагами стала ходить по комнате, скрестив руки на волнующейся груди. Тут она увидела его посреди комнаты. Кровь бросилась ей в лицо. Она быстро застегнула свою кацавейку и подала ему руку.
– Где Мишель? – спросил он.
– В Коломее.
– Так я…
– Неужели уедете?
Владимир был в недоумении.
– Так я…
– Неужели уедете?
Владимир был в недоумении.
– С утра я радовалась случаю поговорить с вами, поговорить наедине, – сказала Ольга сдавленными голосом, – останьтесь, прошу вас.
Владимир положил шапку на фортепиано и сел на одно из небольших коричневых кресел. Ольга прошлась раз-другой по комнате и остановилась перед ним.
– Любили ли вы когда-нибудь, Владимир? – отрывисто и резко спросила она. – О, наверно!
Губы ее презрительно передернулись.
– Нет, – возразил он с глубокою серьезностью.
Ольга молча поглядела на него.
– А в состоянии ли вы любить? – в недоумении спросила она опять. – Я думаю, что нет.
– Вы вторично ошибаетесь, – ответил Владимир, – натуры, как моя, не расточавшие свое сердце клочками, не склонные к сентиментальности и вполне созревшие, быть может, одни в состоянии истинно любить. Такая любовь непонятна юноше и несозревшей девушке; только вполне развитый мужчина способен на глубокое чувство и иногда женщина, но большая часть женщин в эту пору жизни уже успели расточить свое сердце.
– А какую женщину могли бы вы полюбить? – спрашивала Ольга.
Владимир молчал.
– Это до крайности интересует меня, – пробормотала она.
– И мне необходимо ответить вам?
– Пожалуйста.
– Итак, такую, которая во всем была бы вашей противоположностью, – сказал он сухим и подавленным голосом.
Ольга сперва побледнела как полотно, потом покраснела, и слезы заблистали на ее прекрасных глазах. Она молча опустила их.
– Ну, засмейтесь же, – сказал Владимир с холодным и вместе печальным юмором, – это должно казаться вам страшно смешно.
– Вы невежливы, – возразила Ольга голосом, прерывавшимся от слез.
– Но правдив, – прибавил он, не обращая внимания на ее волнение.
– Вы чувствуете какую-то антипатию ко мне, – твердо сказала Ольга, гордо подняв голову, – я давно это заметила.
Владимир отрывисто, охрипло, невыразимо грустно засмеялся.
– Ну, так я предпочитаю сказать вам всю правду, – с пылкой горечью воскликнул он, – я чувствую к вам более, чем к какой бы то ни было женщине на свете.
Ольга испуганно взглянула на него: сердце ее билось; кровь звенела в ушах.
– Я мог бы полюбить вас, – спокойно продолжал он, бросая на нее взгляд, исполненный мучительного самопожертвования.
– Так любите! – вскричала Ольга.
– Нет, – тихо сказал он, – для этого прежде всего необходимо уважение.
Она сделала движение.
– Прошу вас, не ошибитесь в смысле моих слов, – продолжал он, – я никак не желаю обидеть вас, а хочу только объясниться с вами. В сущности, одно природное побуждение соединяет между собою как животных, так и людей, но последние не поддаются ему без выбора. В этом случае дело идет не о нас и наших радостях, а о нашем роде и о насаждении новой жизни, так как сотворение мира безостановочно продолжается.
Инстинктивно мужчина и женщина ищут один в другом тех качеств, которых сами не имеют и которые они всего более ценят и уважают один в другом, а чем более окреп рассудок, тем он требовательнее и тем труднее становится этот выбор. Этим объясняется, почему истинная любовь, возникшая вследствие сильного естественного побуждения или магнетического инстинкта, не может быть продолжительна, если при этом нет взаимного уважения между любящими существами. Если я зашел слишком далеко, то осмейте меня.
– Я не осмеиваю вас, – мрачно ответила Ольга, – но я поняла, что вы не питаете ко мне того, что вы называете необходимым уважением.
– Да, я не имею к вам того полного уважения, которое желал бы иметь к женщине, если б я отдал ей всю свою жизнь и свою душу.
– Вы презираете меня! – с гневом воскликнула Ольга, и виски ее застучали.
– Нет, я жалею вас и принимаю в вас искреннее участие; много дал бы я для вашего спасения.
– Отчего вы презираете меня? – опять вскричала она с посиневшими и дрожащими губами. – Вы не имеете этого права, я не хочу, чтобы вы презирали меня.
– Что вам до меня, – сказал Владимир, – когда весь свет лежит у ваших ног?
– Отчего вы презираете меня? Скажите, я требую этого, – из глубины души спросила Ольга и с пылкою необузданностью поставила одну ногу на его стул; ненависть и кровожадность засверкали в ее глазах.
– Хорошо, но в таком случае выслушайте меня. Вы одарены редкой красотой, замечательным умом, мягким и нежным сердцем и способны поработить лучшего из мужчин, но довольствуетесь ли вы всеми этими преимуществами? Нет! Вы ежедневно хотите праздновать новую победу и всякую ночь отдыхать на свежих лаврах. Ваше тщеславие беспредельно, и оно, как коршун, гложет ваше сердце, но это бедное маленькое сердце не вырастает, как сердце известного титана, и потому вам предстоит один конец – отвращение от жизни, ненависть к людям и презрение к себе.
Ольга застонала, зубы ее застучали, и, запустив руки в свои волосы, она громко зарыдала. При этом кацавейка ее распахнулась, и она стояла перед Владимиром, точно Медея, с волнующейся грудью, блуждающими глазами и распущенными волосами. Владимир встал. Мучительный крик вырвался из ее груди, она подняла руки, судорожно сжимая их. Лоб его помрачился, и он пристально посмотрел на нее. Руки ее опустились, и голова поникла на грудь. В следующий момент он исчез, а она лежала на ковре и громко рыдала.
Проходят дни, недели, месяц. Владимир не показывается. Он удаляется и от ее мужа. Ольга страшно страдает. Теперь она знает, что он любит и вместе с тем презирает ее, и страсть ее разгорается от того и другого. Она пишет ему и потом уничтожает свои письма; велит оседлать себе лошадь и не едет к нему. Целые часы стоит она в кухне и смотрит в пылающий очаг. Совершенно новое, никогда не испытанное чувство овладело всем ее существом. Она постоянно думает о нем. Когда в сумерки она стоит у окна, то ежеминутно ей представляется, что она слышит топот его лошади, его шаги, его голос. Целые ночи ворочается она в своей постели и засыпает только на рассвете. Только теперь понимает она поэтов и музыку.
Стемнело. Она сидит у фортепиано и играет Лунную сонату, и вместе с ее грустными звуками медленно текут ее слезы. Муж ее тихо становится за ее стулом и привлекает ее к себе. Он ни о чем не спрашивает ее, и она молча прижимает свою голову к его груди и плачет.
Голос Ольги перешел в шепот. Она стыдливо отвернулась от меня; вся душа ее содрогалась от чистой, искренней любви.
– В рождественский вечер, – снова начала она, – Ольга возвращалась со своим мужем из Тулавы, где он отдал какие-то бумаги в доме священника, и им пришлось проезжать мимо усадьбы Владимира. Глубокий ужас овладел Ольгой, когда муж ее велел остановить лошадей у ворот.
– Войдем к нему и захватим его с собой, – сказал Мишель.
Ольга молчала.
– Ты не хочешь?
Она отрицательно помотала готовой. Муж ее вошел один и вскоре вернулся с Владимиром, который почтительно поклонился ей и потом сел к ним в сани. Все молчали дорогой. Ольга неподвижно сидела рядом с Владимиром и раз только вздрогнула, когда он нечаянно дотронулся до нее. Въезжая на двор, Владимир с странною улыбкой взглянул на знакомый ему дом. Мишель высадил Ольгу из саней, снял с нее тяжелую шубу и весело заговорил, войдя в комнаты:
– Вот будет славный рождественский вечер; пойду посмотрю, что поделывают дети.
Он вышел из залы и оставил Владимира наедине с Ольгой. Она небрежно бросилась в кресло, закурила папироску и вдруг звонко засмеялась.
– Ваша антипатия и презрение доходят до того, что вы не в состоянии бывать под одной крышей со мною, – сказала она, обращаясь к нему.
– Вы не хотите понять меня, – холодно ответил Владимир.
– Ах! – вскричала Ольга. – Вы неспособны испытывать глубокое чувство, иначе вы снисходительнее судили бы обо мне.
В этот раз он побледнел.
– Вы думаете? – заговорил он немного погодя. – Итак, выслушайте меня еще раз. Я люблю вас.
Ольга бросила свою папироску и охрипло захохотала.
– И вы первая женщина, внушившая мне любовь, – спокойно продолжал он, – я так сильно люблю вас, что страдаю от своей любви, и страдаю не от того, что вы не можете принадлежать мне, но потому, что я не смею любить вас. Сердце мое разрывается при мысли, что такая прекрасная натура соединена с таким скверным характером.
Страдание выразилось в невольном движении Ольги; она бросила ему боязливый и умоляющий взгляд.
– Не смотрите на меня так, – вскричал он, – я знаю, что причиняю вам боль, и не чувствую к вам никакого сострадания. Имели ли вы сами сострадание к молодому Богдану, которого владелец Цавале из-за вас застрелил в березовой роще у Тулавы? Пожалели ли вы Дмитрия Литвина, когда довели его до сумасшествия и самоубийства? Подумали ли вы о вашем муже и детях, ободряя обожание Завадского и графа…
– Когда же я сделала все это? – вскричала Ольга, от ужаса вспрыгнув со своего места. – Кто мог сказать вам подобные вещи?