Зеркальцев, испытывая страх и страдание, шел по селу, чувствуя, что на село совершено нападение. Жители, собравшиеся на сход, захотели освободиться от гнета, сбросить захватчиков, подняли восстание. Но захватчики кинули на подавление бунта карателей, и восстание было жестоко подавлено, в селе шла расправа.
У крыльца правления, где еще недавно толпился сход, теперь было пусто. Одиноко и дико трепетал красный флаг с серпом и молотом, и в этом трепете бессмысленного флага был ужас подавленного восстания, безнадежность сопротивления.
«Мой народ! – думал он отрешенно. – Мой народ!»
Магазин, ярко-оранжевый и зловещий, был открыт, и казалось, сход переместился внутрь магазина. За прилавком орудовала дородная грудастая продавщица с высокой крашеной прической. Ловко ставила на прилавок бутылки, шлепала пакетики с плавленым сыром, сгребала деньги. С ней нервно шутили, торопили, заискивали, а она улыбалась большим ртом с золотыми зубами, поигрывала в руках блестевшими бутылками.
У магазина, на земле, спиной к столбу сидел инвалид в камуфляже. Перед ним в траве валялась пустая бутылка. Он закрыл глаза и покачивался. Его одутловатое лицо было воспалено, словно обгорело на солнце. И это был афганский загар, и он, раненный, прислонился к скале, и где-то летел, все не мог долететь спасительный вертолет.
У магазина стоял мужик с расцарапанным лицом, в синей рубахе, тот, кто предлагал запретить продажу водки, грозил переколотить бутылки с проклятым зельем. Его лицо набрякло, царапины вскрылись и сочились кровью. Он держал в руке тонкий грязный стакан, полный на треть. Безумно смотрел в глубь стакана, высматривая в нем что-то ненавистное и смертоносное. Скалил желтые зубы:
– Пущай, говорю, эта чеченка к нам придет и взорвет нас к ядрене матери! Пущай они луч свой гребаный на нас направят и сожгут, как говно собачье!
Он углядел в стакане ненавистную точку, источник своих страданий, удаленный центр, из которого неслась погибель. Сжал стакан, напрягая в запястье жилы. Стакан хрустнул, осколки впились в ладонь. Водка и кровь смешались, розовые струи полились на землю. А он жутко скалился, сжимал осколки, давил невидимую гадину, не давая ей ускользнуть.
Тут же мял гармонь маленький мужичок в кепке. Он разваливал на стороны малиновые меха, которые издавали звероподобный рык. Ждал, когда звук утихнет в малиновом чреве инструмента. С силой сжимал гармонь, извлекая рыдающий звон, дожидаясь, когда он умолкнет. И по его мелкому, с воробьиным клювиком лицу бежали обильные слезы.
За магазином, в крапиве, Зеркальцев увидел председателя. Тот сидел, заломив руки за спину, словно его кто-то скрутил веревкой. Мотал набрякшей шеей. Хрипел, выговаривая:
– Пусти! Пусти!
Но путы его не пускали. Он напоминал связанного бунтаря, которого готовились выдать карателям.
Какая-то баба визгливо набежала на Зеркальцева:
– Ты опять пришел детей моих забирать? Уйди, гад! Я их лучше в избе запру и спалю заживо, чем тебе, живодеру, отдам!
Старуха замахнулась на него клюкой:
– Ты зачем монашек увез? Бери и меня вези! Мучай нас, мучай, а мы за Христа пострадаем!
Мальчишка кинул в него пустой бутылкой, промахнулся, и упавшая бутылка разбилась. Другой запустил в него камнем. Зеркальцев прибавил шагу, еще и еще. Мальчишки за ним бежали, кидали камнями, кричали:
– Мент! Мент!
Зеркальцев побежал туда, где у столба с пустым гнездом стоял его «Вольво-ХС90». Открыл дверцу, кинулся на сиденье и пустил машину, услышав, как камень звонко ударил в корпус. Мчался по шоссе, чувствуя, как душат его рыдания. Горячие комья слез подкатывались к горлу и останавливались, душили его. И чтобы не задохнуться, он жал на газ, слыша, как ревет вокруг растерзанный воздух.
Глава 7
Зеркальцев вернулся в отель «Милорд» в изнеможении. Отогнал автомобиль на стоянку и рассматривал вмятину, оставленную камнем на полированном кузове. Изысканное изделие европейской цивилизации, рассчитанное на благородного и утонченного пользователя, столкнулось с диким русским камнем, орудием ненависти, беды и беспомощности. Он, Зеркальцев, отождествив себя с бедствующим народом, был одним из тех, кто выпустил этот камень. Выпустил в самого себя, который в глазах народа являлся виновником народных несчастий и бед. И следовало выбирать между тем Зеркальцевым, который, повязанный путами, сидел в крапиве вместе с пьяным председателем. И тем, который, элегантный и легкомысленный, двигался с микрофоном среди сверкающих автомобильных салонов и своим чарующим баритоном услаждал слух ценителей комфорта и благополучия.
В номере он долго смывал с себя ядовитую угарную пыльцу. Старался успокоиться, глядя на фасад церкви, с которой ушло солнце, и стена, напоенная за день лучами, теперь медленно их отдавала. Церковь светилась нежно-голубым серебром, и иностранцы, должно быть финны или немцы, фотографировались на фоне прекрасной стены.
Он передал репортаж в Москву, приглашая счастливых обладателей ХС90 в увлекательное странствие по неизвестной России, которая любителям экзотики должна показаться такой же фантастической и загадочной, как экваториальная Африка.
Раздался звонок. Звонил Василий Егорович Макарцев, глава православного братства:
– Любезный Петр Степанович, отец Антон сообщил мне о вашем визите в обитель. Я знаю, вы прикладывались к мощам преподобного. Старец Тимофей и после смерти исповедует и отпускает грехи.
– Я, кажется, вчера во время ужина допустил бестактность. Позволил себе толковать пророчество старца о невесте Христовой и заре. Зачем-то приплел сюда жену премьера Хлебопекова Аллу, которую якобы должны постричь в монахини. А ведь «Алая заря» – не более чем бывший колхоз, который сегодня утонул в вине. Примите мои извинения.
– Полноте. Вы просто стремились разгадать шифрограмму, оставленную нам старцем. А ведь эта шифрограмма разгадана. Старец пророчествовал, что царь грядет к нему, старцу, от зари и будет встречен Христовой невестой. Это значит, что царь с серебряным лицом будет помазан в Тимофеевой обители рядом с ракой преподобного. Поедет царь в монастырь мимо бывшего колхоза «Алая заря» и будет встречен монахинями, невестами Христовыми.
– Вчера я не мог об этом догадаться.
– Я звоню вам по просьбе Кирилла Федотовича Голосевича. Завтра утром он приедет к вам и просил вас подарить ему малую толику времени. Сам же он сейчас занят делом, в которое вас посвятит.
– Буду рад увидеть Кирилла Федотовича, – ответил Зеркальцев, не в силах отказаться от продолжения знакомства, которое погружало его в загадочную и влекущую мглу. Перед тем как лечь спать, он долго смотрел на церковь. В сумерках она казалась серебристым облаком, в котором светилась и брезжила обращенная к нему благая весть.
Глава 8
Утром он позавтракал омлетом и фруктами в окружении шумных благожелательных иностранцев, которых уже поджидали туристические автобусы, похожие на огромные чемоданы.
Он прошел сквозь стеклянную карусель, вышел на парадное крыльцо, любуясь ослепительной белой церковью, на которой нежно голубел хрупкий изящный орнамент, словно по солнечному снегу пробежала бойкая птичка. Хотел обойти церковь и заглянуть внутрь, где в этот час должна была начинаться утренняя служба. Но к гостинице мягко подкатил «Лендровер-3», и из него легко и упруго выпрыгнул Кирилл Федотович Голосевич – его великолепные усы, курчавые бачки, брови вразлет и голубые, слегка водянистые глаза на странно серебристом лице.
– Как я рад, как я рад! – Он обнял Зеркальцева, словно старинного друга, источая радушие, запах вкусного одеколона и едва уловимый аромат салона с его тонкими благовониями. – Вам не надо садиться в ваш великолепный ХС90. Сегодня я ваш шофер. Прошу. – И он повлек Зеркальцева в свою машину, усаживая на сиденье среди мягкой кожи, благоухающих лаков, разноцветных циферблатов, напоминающих подводное царство с мерцающими рыбами. – Вчера, я знаю, вы побывали в Тимофеевой пустыни. Что вы там почувствовали? – Не давая Зеркальцеву ответить, продолжал: – Сегодня я покажу вам нечто, без чего впечатления от пустыни будут не полны.
И он тронул машину, за которой незаметно пристроился второй джип с охраной. Они катили по утреннему городу с торопящимися людьми, суетливыми автомобилями, среди старинных домов и белых церквей, похожих на лепные изделия, на которых, казалось, еще сохранились отпечатки пальцев тех, кто вылепил их из сдобного теста.
– Господь окружает нас символами, которые нам, с нашим замутненным сознанием, не дано отгадать. Но мудрецы и пророки улавливают эти символы, придают им форму иносказаний, которые доступны толкователям. Старец Тимофей был подобен библейским пророкам, которым Бог открывал запечатанные для смертных истины, а пророки создавали из них притчи и предсказания.
– Куда мы едем?
– Куда мы едем?
– На рынок.
– Зачем?
– Я покажу вам городской рынок, который принадлежит мне.
– Вы – будущий царь и владелец рынка? – Зеркальцев с изумлением смотрел на царственное лицо, которому могли соответствовать янтарная комната Зимнего дворца, парки и фонтаны Петергофа, блеск кавалергардского полка на Марсовом поле, но никак не рыночные лотки и прилавки с пучками редиски и банками солений.
– В городе его называют «Царский рынок». Старец Тимофей предсказал: «Из торжища воздвигнется царствие его». Этот рынок подтверждает пророчество старца и в каком-то смысле является прообразом будущей Российской империи.
Они остановились перед зданием рынка, который напоминал огромный застекленный корабль, остроносый, с иллюминаторами, рубкой и мачтами, где реяли штандарты с двуглавыми орлами, скачущими Георгиями, побиваемыми змеями.
– Я умышленно придал ему форму ковчега, куда собрал представителей всех населявших Российскую империю народов. Когда завершится смута, когда отхлынут воды поглотившего Россию потопа, эти спасенные представители, эти сбреженные твари выйдут из ковчега и вернутся в свои земли как наместники царя.
Они покинули машину, прошли сквозь толпу, клубящуюся, как у всякого рынка. Кошелки, мешки, домашние сумки, тележки, оторванные капустные листы, раздавленный на асфальте абрикос, плутоватые глаза кавказца, согбенная, интеллигентного вида старушка, несущая в авоське два яблочка.
Вошли под своды рынка. И оказались в зеленоватом, как морская вода, пространстве, среди гула, какой бывает в витиеватой морской раковине. Среди множества цветов и запахов, пряных, приторно сладких, уксусно-едких. Среди разноголосицы многоликого разноплеменного люда, который стоял за мраморными прилавками, плюхая гири на чаши весов. Или медленно брел вдоль рядов, осматривая снедь, поддевая на палец комочки кислой капусты, наклоняясь лицом к медовым баклагам, вожделенно поглядывая на румяные плоды из восточного райского сада.
То здесь, то там за прилавками попадались продавцы, облаченные в национальные костюмы, и это придавало рынку сходство с фестивалем народных ремесел и танцев. Зеркальцев ожидал услышать мелодию Камаринского или гопака, или лезгинки.
– Вот здесь у меня торгуют великороссы, – повел рукой Голосевич, указывая на ряды.
Маленький бойкий мужичок с золотистой бородкой, красный от напряжения, подтаскивал к прилавку очередной мешок картошки, ссыпал в ведро звонкие клубни, переваливал ведро в подставленную кошелку, принимал деньги, засовывая их в какую-то дыру в грязном фартуке. Аккуратная синеглазая старушка выложила на прилавок пучки бело-розовой, промытой редиски, сине-зеленые перья лука с влажными сахарными головками, кудрявые пучки петрушки, золотистые зонтики укропа. Тут же стоял сурового вида мужчина в русской домотканой рубашке с алой вышивкой, перепоясанный шелковым кушачком. Перед ним лежали горстки оранжевых лисичек, фиолетовые и золотые сыроежки, смуглые, с седыми ножками подберезовики и отдельно белые грибы, крепкие, с бархатными шляпками, маслянисто тугими ножками. И все это богатство благоухало, влажно сияло; к коричневой шляпке боровика прилипла иголка сосны.
– Это Анатолий Гаврилович Моченых. – Голосевич представил Зеркальцеву мужчину в русской рубашке. – Он будет царским наместником в самых дальних восточных пределах империи. Старец Тимофей предрекал: «И пойдет, ведя за собой тень свою, и поставит чертог свой у соленого креста». Анатолий Гаврилович, как мы толкуем предсказание старца?
Анатолий Гаврилович потеребил поясок, насупил густые хмурые брови и твердо произнес:
– Сие значит, что я пойду на восток, навстречу солнцу, отбрасывая за спину тень свою. Дойду до Тихого океана, до соленой воды, где кончается православное царство, и там, на Курилах, поставлю чертог наместника русского царя.
Зеркальцев всматривался в суровое лицо землепроходца, видел, как играет солнце на шляпке розовой сыроежки, и его снова охватывало вязкое тягучее недоумение, – не разыгрывают ли его? Ни погружают ли его разум во тьму, откуда нет выхода? Ни купить ли ему у Анатолия Гавриловича горстку подберезовиков и лисичек, добраться до своего ХС90 и метнуться подобру-поздорову в Москву?
Они двигались по рынку, вдоль прилавков. На аккуратных тряпицах было разложено свиное сало.
Чистейшее, как снег, отороченное янтарной кожицей. Розовое, как лепестки пиона, с тонкими коричневыми жилками. Посыпанное красноватым зернистым перцем. Благоухающее чесноком. Распластанное и распахнутое, как книга. Свернутое в рулон, как манускрипт. Тут же на прилавке стояла отрубленная поросячья голова с опаленными белыми бровями, остекленелыми глазами и игривыми кустиками укропа, торчащими из запекшихся ноздрей. За прилавком стоял украинец с запорожскими усами, стриженный под горшок, в рубахе навыпуск, в синих шелковых шароварах. На поясе его висела люлька. Он грыз семечки, и влажная шелуха прилипла к пшеничным усам.
– А это Остап Тарасович Разрубикачан, – представил запорожца Голосевич. – Он будет царским наместником в Малороссии. Старец Тимофей пророчествовал: «И станет город рыкающий городом поющим». Остап Тарасович, как мы с вами толкуем пророчество?
– А як же его яще трактовати? Город Львив, зверей рыкающих, откуда западенцы брэшуть. Брэхать перестануть, и буде там мистный хор народной песни. А як еще?
Он почесал поросячью голову меж обгорелых ушей, и из ноздри, где торчал укроп, вытекла розоватая капля.
Зеркальцев понимал, что его вовлекли в театральное действо. Что реальная жизнь превращается в странную болезненную игру. Но его рассудок не противился этому вовлечению. Безумие, в которое его вовлекали, было желанным, засасывало в сладостную смерть, в запретную, но неодолимую бездну.
Перед ними на прилавке лежали горы творога, влажного, жирного, отекавшего млечной влагой. В деревянных чашках желтело свежесбитое масло. В горшочках густо, с застывшим завитком, белела сметана. В крынках стояло свежее и томленое молоко с коричневой пенкой. Перед всем этим млечным богатством стоял длиннолицый, с тонким носом, белорус в соломенной шляпе и шитой народной рубахе.
– А это Олесь Васильевич Гривка, – представлял продавца Голосевич. – И здесь поставлено согласно пророчествам старца Тимофея. Он же предрек: «Пойдешь туда, где рог звезду пробил, и станешь стопой в твердыне храбрых». Что же это значит, Олесь Васильевич?
– А значит это, Кирилл Федотович, что я буду послан в Беларусь, в Беловежскую пущу, где водятся рогатые зубры и где была разбита красная звезда Советского Союза. Но я приду в Брест, где находится твердыня храбрых Брестская крепость, и там будет место наместника царя.
Зеркальцев понимал, что мир, в котором он пребывал, не был нагромождением случайностей. Не являл собой результат хаотических сочетаний. Этот мир был предсказан в загадочной сказочной форме, разгадан и осуществлен по заранее начертанному плану. Те же места, где иногда возникали сбои и начинал клубиться непредвиденный хаос, были местами не точно угаданных предсказаний, ошибочно сконструированных форм.
Они шли вдоль рыбных рядов. В длинных деревянных корытах, наполненных дробленым льдом, лежали огромные семги, сине-серебряные, как зеркала, с изумрудными глазами и белыми зубастыми ртами. Продавщица в бусах, с радужным воротником, немолодая, с увядающим, все еще красивым лицом, держала рыбину. Отточенным ножом отрезала сочные хрустящие ломти, нежно-алые, с сахарным позвонком. Темный завиток волос выбился из-под платка, и женщина поправила его, посмотрев в серебряную рыбину, как в зеркало.
Тут же стоял аквариум с водой, и там, в полутьме, плавали остроносые осетры с костяными зубчатыми спинами.
– А это – молдаване, которые торгуют норвежской семгой. Софья, тебя выберу я, в обход многих мужчин, и назначу наместницей царя в краю садов и виноградников. Не о тебе ли было пророчество святого русского старца? «Пойдешь туда, где три Рима сошлись».
– Обо мне, Кирилл Федотович. Молдавия – то место, где три Рима сошлись. Мы происходим от Первого Рима. Вера у нас православная, византийская, от Второго Рима. А правила нами Москва, Третий Рим. – И женщина отделила от рыбины еще один алый ломоть, в котором позвонок переливался, как перламутровая жемчужина.
«Какая мощь в этом старце Тимофее, – думал Зеркальцев. – Какая космическая русская сила! В нем слились все русские потоки, все времена, все христианские и языческие верования. И Андрей Рублев, и наскальный рисунок, и святой Сергий, и Толстой, и Циолковский, и „Купанье красного коня“. И перелет Чкалова через полюс, и Сталинградская битва, и молоканские секты, и русские полярные ветры, и полярные звезды, и блеск весенних снегов, и золотая от одуванчиков земля! И пуля, летящая в затылок невинному узнику, и крик роженицы, и стихи Александра Блока про девушку из церковного хора. Сгусток волшебной силы, позволявшей считывать будущее, которое звенело в его крови, мерцало на кромках солнечных облаков, душило его во сне, кипело, как расплавленный металл, застывало золотыми слитками его иносказаний и притч. Как он выглядел, этот русский божественный старец? Какое у него было лицо, пальцы рук, звук его голоса? Не дано узнать. Только окованные золотом крестовины и голубой бриллиант на раке святого!»