Амир Ваддах аль-Амири
ЛУННЫЙ ФАРШ
Все персонажи этой истории, включая автора, вымышлены. Все возможные совпадения с реальностью случайны — специально для тех, кто верит в реальность и случай.
ЧАСТЬ I. ВИДИМАЯ СТОРОНА ЛУНЫ
1. УЖАСНАЯ АФРИКА
«Пиздец, — подумала Терешкова, обдристанным сперматозоидом отклеиваясь от спускового аппарата с обгоревшей надписью «СССР» на борту. — Вот мы и дома, вот и ладушки».
Ясное дело, попасть в Казахстан с такой высотищи не было решительно никакой возможности (так ведь даже и простейшего карася она толком зажарить не умела, Звездный насквозь пропах паскудным говяжьим жиром, высшей, однако, категории), ну да Мокеле-Сесе-Секо — тоже озеро, хотя бы и идеологически менее выдержанное (партия указывала прыгать в Балхаш), а все ж таки — Африка, Земля, дом.
Железяка, отстрелившая Валентину Владимировну с чистенькой орбиты в какое-то говнистое озерцо, конечно же, не была виновата. Инструкция предписывала в таких случаях, во-первых, закопать партбилет (послушно вырыла ямку), во-вторых — снять пистолет с предохранителя (бля-а-а, табельный «макар» остался наверху, в «Востоке-6», в куче дырявых шлангов. «Подполковника не дадут», — всерьез огорчилась Терешкова). В-третьих — построив по возможности дружелюбное лицо, отправиться на поиски контакта с местным населением. Инструкция была — фенька не для тупых.
Тупых в здешних окрестностях, впрочем, не особенно-то водилось. Как бы это проще сказать, местные гурманы осуществляли естественный отбор, как они его понимали, глубинный гибрид учения Дарвина-Лунца с ритуалом вуду. Берется, знаете ли, такой вот внезапный тупой, макается жирной белой задницей в Сесе-Секо и, будучи в меру покусан двуустками бильгарциями, препровождается на кол, где и коптится в подливке из собственных кислых христианских слез.
Ну а наши, значит, танцуют вокруг.
Короче, Терешкова. Едва лишь негритянские окрестности озарились лучезарной улыбкой русской космонавтши1, как вмиг раздвинулися заросли настурций, а надо сказать, по берегам Сесе-Секо произрастают дивные настурции, — и вот из этих нелепых кустов пред блистающими, согласно инструкции, очами Валентины Владимировны прорисовался грязный мужской торс, но не явный маргинал, а эдакая приплясывающая светский вальсок черняшка с лиловыми губами, вывернувшимися в ответном оскале.
...А ведь сработала инструкция! Сработала, писанная в далекой нереальной Москве, на заснеженной Лубянской площади, пьяным русским медведем с двумя высшими образованиями — на «Гэ» и на «Бэ»; сработала, сука, здесь, в хрен знает каком измерении, при плюс сорока в тени, ясно, что все вокруг происходящее — вообще галлюцинация, но вот же: "Контакт, бля!" — "Есть контакт!"...
Губастый торс, между тем, пучил белки глаз, несильно испускал газы (пар, исходящий от изнутри обосранного терешковского скафандра, достиг чутких ноздрей аборигена, таким образом дипломатическое попукивание его здесь означало стремление поскорее завязать приятный диалог с прелестной незнакомкой), да вот, именно что испускал газы, застенчиво при том ковыряя песок пляжа пальцем татуированной ноги...
Как вдруг! Из кустов! Неожиданно! Внезапно, то есть, из кустищ... Такое, бля, вылезло!
На самом интересном месте.
2. ЧТО ТАМ ВЫЛЕЗЛО ИЗ КУСТОВ
А вы что подумали? Ледокол "Ермак"? Или девочка на шаре? А может быть, черный квадрат Малевича с вымаршировывающим из его нутра стадцем ручных бронзовеющих пионериков а-ля Комар-Меламид? Ну-ну. Это гадское уё, так по-хамски разбившее своим резвым появлением зачинавшуюся (чу!) эротическую сцену, даже в пристальном рассмотрении было бы с трех раз не угадать: гриб не гриб, сушеная такая африканская поганочка, нечто тысячу лет немытое, косматое (а лицо на нем было железное), поднимите-ка мне веки, бля, сказал он глухо. Вуайерист хренов.
В общем, стало их трое на бережку.
И тут-то у Терешковой тихо-тихо поехала крыша, что как бы гипотетически ожидалось с первой же секунды ея пребывания в сих неродных, с позволения сказать, палестинах, дык вот ведь что значит закалка-тренировка, отметил бы старичок-академик Лурье, он еще до космоса, в периметре Звездного, отечески поучал приму дамской аэронавтики, мол, кады дристун тя проберет, Валюша, дык эт невелика беда, наукой сие весьма допускается, но вот коль мужика дикого зеленого встрешь, али экую иную страшилищу неземную небесными очами своими узреть сподобишься — тут, стало быть, и пиздец тебе, дочура.
И будто припечатал диагноз суровою витиеватой фразой на другой, подлинной уже латыни, — слева направо пятым словом, разобрала Вэ Вэ, было "мозговая". И эдак ласково ее по коленке потрепал, душка.
А хрен его знает, что там такое повылазило из кустов! Может, и впрямь все смешалось в голове простой русской бабы, больная душа ее потусторонним светом замерцала со дна скруглившихся от неправдоподобия жизни глаз, тотчас вскипевших пронзительной слезою (как два чистых пруда, глаза, — сравнил один плохой поэт)... а сама, не будь дурой, от поганки сушеной бочком-бочком... шасть за черного губастика! Хотя, вроде, между губастым и сушеным всего только и разницы было, что в анатомии. Ну и Лурье про диких черных ничего страшного, кажется, не говорил.
— Cela n'est pas plus fin que ca2, — как бы невзначай заметила вслух поганка, комментируя это ее испуганное телодвижение. — Je n'ai pas le coeur assez large3, к несчастью, чтобы полюбить первую же свалившуюся на меня с Луны обкаканную девочку. — И (с грустным, доверчивым даже выражением на сделавшемся вдруг осмысленным лице) добавила: — cela ne m'a jamais reussi4.
Терешкова от охуения так и хлопнулась в обморок.
3. ЗНОЙНЫЙ ДЕНЁК
— Prostration complete5, — констатировал сушеный поганец, выпростал невесть откуда суковатые человечьи руки и, подтянув добычу поближе, обнюхал ее. От скафандра более не парuло6, "tant mieux, tant mieux"7, — с удовольствием промяучил подлец на мотивчик "Ты мой покой", музыка Шуберта, слова Рюккерта (губастый невозмутимо наблюдал); ловкие руки-ветки, переламываясь в самых неожиданных местах, рассекали горячий воздух, как бы отбивая такт веселой песенки, но в то же время, не останавливаясь ни на секунду, туго пеленали бездыханную космонавтшу полосами джутовой мешковины, выламывали из земли гибкий и прочный бамбук (в зарослях настурций случайно рос бамбук), прилаживали к бамбучинам джутовый кокон, наконец, трижды сухо щелкнули друг о друга, что означало конец трудам, и разом куда-то сгинули, пропали совсем, будто и не было никаких рук.
— Un bijou8! — Поганка, смеясь, обернулась к губастому за одобрением, выказав широкий ряд удивительно сплошных зубов (на вид-то ей, ему, этой поганке, было лет двести, не меньше). — Wuncht man Fkusni Obets, so hat man auch Golofa Pizdets... J'adore l'allemand9, — мило заключил он. И тут же, спохватившись, густо рявкнул губастому: "Allons!"10
(Как уже, кажется, видно из вышеописанной сцены, Поганка и Губастый — для ясности будем называть их так — повязаны между собою некими, покуда еще не совсем для нас понятными отношениями, при том что первый явно превосходит второго — как причудливым интеллектом, так и крутым норовом; Губастый зато подкрепляет шуструю мысль мумифицированного экселенца физической мощью, и если кому любопытно, отчего при таком здоровье он всю дорогу скромно молчит, сообщим, что, как и Герасим, был он немым, но не от рождения, а всего только по причине отсутствия во рту языка. А что приключилось с этой частью тела Губастого, мы скоро узнаем.)
Ну вот, allons. Пошли, раз такое дело, — посерьезневший африкан, крякнув, взвалил на плечи сверток с Валентиной Владимировной Терешковой, в недалеком будущем — женщиной-героем Советского Союза, и быстрым пружинистым шагом скрылся в настурциях.
Поганка же, наоборот, чуток обождал, недобро зыркнул туда-сюда, подцепил ногтем с земли блестящие часы-браслет "Командирские", кряхтя оторвался от грибницы и сдернул в том же направлении.
В этом месте, согласно законам жанра, всякий нормальный автор просто обязан дать отвлеченное описание пейзажа, мол, ах, как томительно жарки те часы, когда полдень блещет в тишине и зное и голубой неизмеримый океан, сладострастным куполом нагнувшийся над землею, кажется, заснул, весь потонувши в неге; все как будто умерло в этом зное, лишь где-то вдалеке, меж редкими, обожженными не ведающим жалости солнцем деревами, с упоительной неспешностью пылят две истомленные дорогою фигурки, побольше и поменьше... что прибило их к этой горячей пустынной земле? уж не властная ли тяжесть порока пудовою цепию сковала их беззаботные движенья, в ослепительном сиянии полдня бросив на открытые лица их черную, как ночь, тень?.. Хуй его знает...
4. АФГАНСКИЙ СУФИЙ
А был он не кем иным, как афганским суфием.
Тот, кого мы здесь для ясности называем Поганкой, происходил из влиятельного багдадского рода Бану Найбахт, что, впрочем, никаких особых достоинств к нему не прибавляет — за неимоверные, по молодому делу, беспутства историки рода соскоблили ножичками с пергаментов его знатное имя и в дальнейших хрониках именовали анонимно: алчный, пьяница, попрошайка, приставала, низкий душою, зловредный, горький плач сестры, скупой, отвратительной наружности, позор рода, скверной веры. Все это было чистой воды враньем (за исключением, может быть, наружной некрасоты — еще в детстве к нему прилипло прозвище Аль-хуттайя, переводящееся двояко — "коротышка", "карлик" и, во-вторых, "испускающий кишечные газы", а попросту — пердун11). Вот. Сколь непривлекательным он казался внешне, а это продолжалось недолго, каких-нибудь 80-90 лет, позже антропоморфизму в нем поубавилось, гриб, как это часто бывает в жизни, взял верх над человеком, — столь же добр и прекрасен был он в душе. Просто об этом мало кто подозревал.
Продолжая все более отвлекаться в публицистический стиль, заметим, что в 60-е годы прошлого века французский беллетрист Ж.Верн подробно живописал определенный этап биографии нашего высокородного пердуна, выведя последнего под именем "капитана Немо", "капитана-никто", как ему посоветовала сделать троица авантюристов, прогостившая на всем известной электрической подлодке время с 06.11.1866 по 22.06.1867 пополудни.
Но позабудем досужий романический вздор типа "великолепная посадка головы, высокий лобъ, гордый взоръ" и прочие физиономические навороты, присущие скорее польскому аристократу Дворжецкому. Бреше, сучий москаль. Не было этого. В действительности имелся подозрительный крысоватый старикан неопределенного возраста и занятий, уже тогда завернутый до пят в шерстяную хламиду (шерсть по-арабски — "суф", прикинутый в шерсть — "суфий") и уже тогда полагающий, будто пристойным избавлением для рода человеческого будет аннигиляция, чему способствовал в меру сил.
Ну а высокое дарование в овладении подходящими науками, Оксфорд там, Сорбонна, благородство души и ума — это все как бы да, было. Ведь в чем заключалась трагедия т.н. "капитана Немо"? Давно раскусив своим всепроницающим умищем блядскую сущность современной цивилизации, как мог он после этого сохранить бессмертное благородство души своея, не пульнув разок по классовому врагу электрическою пулей, прежде чем окончательно лечь на дно? Само собой, восстание сипаев в 1857 году — непреложный исторический факт, Поганка и раньше чем умел помогал темным народцам в их великой битве с экспансией западного неоглобализма (бывало и наоборот, по настроению), так, однажды он отбил у британской короны форт Вильямс, на много миль вокруг выкурив колонизаторов в белых штанах зловонной дымовой завесой (не знаю уж, что он там жег). За это благодарные полуостровитяне переименовали форт в его честь (Аль-хуттайя — Альхутта — Калькутта), и, несмотря на то, что Калькутта быстро сделалась столицей Индийской империи, ее сомнительная слава как города беспокойного, раздираемого непрестанной борьбой всех и вся, не меркла до 1905 года, когда после раздела Бенгалии центр британского владычества с позором переместился в Дели.
...И по сей день на берегу полноводной Хугли, неподалеку от места ее впадения в Бенгальский залив, у самой воды, при желании можно увидеть динамичную двухфигурную композицию: молодой бронзовощекий бенгал выхватывает бронзовое же знамя у рухнувшего старца в ниспадающем шерстяном плаще и стремительно несет его (знамя) дальше. А неискушенные в истории туристы, особенно путешествующие без гида, завидев памятник борцам 1905 года, радостно восклицают, тыча в старца складными зонтиками: "Ганди! Ганди!"...
Итак, наскоро разобравшись с Восточным побережьем, высокий лобъ обратил гордый взоръ на запад. В ход пошли сокровища затонувших галеонов. Партийная касса лопалась от пиастров и луидоров. Партия называлась "Шив сена"12. Под лозунгом "Махараштра для маратхов!" повстанцы в ударном порядке захватили муниципалитет Бомбея, по факту объявив город суверенной столицей освободительного движения. Пока центральное правительство вяло выкобенивалось на предмет непризнания свершившегося де-юре, боевые отряды зороастрийцев громили подряд колониальные лавки, жгли редкие тогда автомобили и сноровисто выкидали хилых красномундирщиков с мыса Малабар в Аравийское море. Купленная полиция бездействовала, и лишь подоспевшие регулярные войска массовыми арестами смутьянов прекратили эту многодневную оргию разрушения. Кровавый след главаря терялся в каменистых предгорьях Гималаев...
Вот тебе и принц Даккар.
5. АФГАНСКИЙ СУФИЙ
(продолжение)
Через Лахор и Пешавар, прикинувшись странствующим столетним дервишем, выдохшийся от неупорядоченного расписания событий злодей проник в Афганистан. Лавры азиатского Че Гевары более не окрыляли его облетевшую волосами голову13, щуплый стан лихорадило, динаров не было, работать не хотелось, а пиратствовать не выходило — заваленная базальтовыми обломками бывшего острова им. Линкольна подлодка изумляла рыб на дне морском. Испустившего последние газы пердуна носило, как бессмысленную щепку, изредка прибиваемую волной к случайному берегу. Двигался он как-то механически, незаинтересованно в процессе; дочерна опаленный солнцем, равнодушно падал под ближайшим дувалом, где мог не поднимаясь пролежать неделю; сердобольные узбечки кормили его с рук лепешками, и никто, в сущности, не замечал, что перед мощеобразным стервецом уже приоткрыла свой приглашающий зев плотоядная вечность. Но не было в нем ни мяса, ни жил, ни крови14. Одной ногой в могиле он стоял, вот чего.
Пока однажды, валяясь в тени кстати подвернувшейся чинары, не услышал как бы сквозь туман: "О Аллах всемилостивый! Взгляни-ка на на этого почтенного суфи! Уж не он ли тот, кто прозрел мировращение, которое нельзя ни воспринять, ни определить и которое подобно сновидению, наваждению и прочему такому? Не им ли явлено возлежание поверх мира сего лишь ради сопричастности миру? Не имеющий начала и середины, не видящий и не воспринимающий ухом, не он ли постиг глубочайшую тайну сущностным пониманием своим?!"
— Пшел вон, дурак! — только и сказал почтенный суфи, не открывая глаз пхнув иссохшейся пяткою в сторону зануды.
— О безупречный! — был ему восхищенный ответ. — Отрицанием моих лжепредставлений ты отрицаешь и выводы, а также коранические писания и канонические сравнения, как, впрочем, и все объекты, подлежащие установлению писанием, сравнением и выводами! Сколь, должно быть, ты могуществен, ежели Аллах попускает тебе во всем! Знать, воистину ты тот самый чудесно сотворенный, что отмечен Его особой милостью, тот, кто...
— Пивка принес? — перебил болтуна подобревший от похвал коротышка, на сей раз соизволив размежить очи, ну, пить-то все-таки хотелось.
Возле чинары... кхм... возле чинары, всей своею позой выказывая мучительное непонимание емкости последнего изречения св. старца, застыл пропорционально скроенный, отливающий синью арап, гладиатор, по дурости судьбы оказавшийся пред запертыми вратами познания. Вроде как на обед все ушли. Когда-то давно в фамильном дворце Найбахтов такие вот черненькие татуированные хлопчики состояли постельничими или там в качестве расторопной обслуги за все. А теперь, видишь ли, священные тексты полагают толковать. Своими толстыми фиолетовыми губами.
— Пивка. Спрашиваю. Принес?! — нетерпеливое личико святого принялось по-серьезному наливаться гневом: зря, что ли, на хуй, воскрес, понимаешь, какие-то сраные горы кругом понатыканы, жарища гадская всю жизнь, пидор этот черножопый зудит и зудит, так еще никто не приходит и не приносит холодненького пивка!!! Старикашка аж подскочил вверх на два метра.
— Гляди сюда, Аллах! Моджахед поганый! Кого ты мне, бля, прислал?! Спокойно подохнуть не дашь! Вырвать болтуну язык — раз! Мне пива — два! И вертеть я тебя хотел, понял?! И пророка твоего!! А-а-а!!! — обидный вопль его растворился в громовых раскатах расколовшегося вдруг неба, будто гигантские камни падали и падали с высоты; сделалось темно и холодно, земля сошла с ума, тряслась и трескалась, ветер больно хлестал песком, а стальные молнии так и плясали танец с саблями, поджигая и сжигая все в этом не оправдавшем надежды мире. "Страшный суд настал", — просто подумал несостоявшийся гладиатор, покрываясь серым с ног до головы, и, не имея больше духу видеть этот ужас, рухнул ниц, закрывши голову руками. Рядом в беспамятстве раскачивался из стороны в сторону старик... но разве теперь это старик был?! На гладком лице его ослепительным светом сияли глаза, молодые, чудесные глаза, пронзительно-ясные, и взор его был обращен в охваченное кипящей ночью небо... и огромная, нечеловеческая сила была в этом взоре!..
6. АФГАНСКИЙ СУФИЙ
(окончание)
...Уже занималось утро, когда чернокожий правдоискатель очнулся и не без труда разлепил веки на разбитом, в запекшейся крови, лице; еще ничего не соображая, он немо осмотрелся кругом — как и положено, на востоке, из-за тибетских куч выглядывало веселенькое солнышко, щурясь в радостном предвкушении реванша; что-то такое растительное зеленело у подножия гор, куда стекались быстрые прозрачные ручьи, птички — пели, кузнечики — стрекотали; чуть поодаль из земли торчала обугленная чинара, под которой, скрестив ножки, сидел ухмыляющийся старикан в живописных лохмотьях и, довольный, подносил к губам запотевшую бутылочку с холодненьким пивком.
7. А ТУТ И ТЕРЕШКОВА ПРОСНУЛАСЬ
"Эх, карася бы жареного", — пробормотала Вэ Вэ в полусне и привычно потянула руку включить свет. Рука тянуться отказывалась, перевернуться не выходило, а это значило, что странный плен был реальностью, а не последствием необратимых после падения в озеро изменений в голове. "Ну и хуй с ним, зато жива", — Терешкова явно становилась оптимисткой, и впрямь, думала она, к чему заморачиваться всякой херней, когда от тебя так мало зависит в этой жизни? Сказали вступать в ряды — вступила, сказали "будешь летать" — полетела, сказали "прыгай" — прыгнула. Вот и допрыгалась, дура, — мысленно резюмировала Терешкова, но как-то сама себе не поверила, тут же выбрав между карасем и рефлексиями — карася: