Андриан прохворал месяца два и с этих пор не мог хладнокровно говорить про своего господина и даже выключил его из числа «лиц благородного сословия». Впрочем, Андриан в качестве доезжачего пробыл у него недолго, и в следующую же весну капитан продал его за 150 р. помещику Курганову в Симбирскую губернию. Несколько раз допрашивал я Андриана, за что именно капитан разгневался на него, но на все мои допросы Андриан отвечал только, что «маленичко сшалил!». В чем именно состояла эта шалость, он, однако, не говорил, и только впоследствии я узнал, что шалость эта заключалась в следующем. У капитана была возлюбленная по имени Глаша. Глаша эта была из дворовых девок и отличалась хорошенькими, лукавыми глазками, каштановой роскошной косой, белизною лица, хорошеньким ротиком, украшенным рядом белых зубов, и стройностью талии. Капитан пленился ею в то время, когда Глаша, подоткнув подол платья и засучив рукава, полоскала в реке белье. Нагнувшись, она напевала какую-то песенку и в такт этой песенке била вальком по белью. Капитан стоял сзади и любовался Глашей, наконец, не вытерпел, подкрался к девушке и ущипнул ее. Глаша ахнула, валек вывалился из рук ее, а раскрасневшееся лицо и разгоревшиеся глазки словно обожгли барина. Дня два шли переговоры, а на третий, когда сумерки окутали барский двор, дворня видела, как старая ключница через заднее крыльцо вместе с пятнадцатилетней Глашей шмыгнула в барский дом. Прошло после этого года три, у Глаши было уже двое детей, но даже и дети эти не могли заставить ее привязаться к старому, ненавистному капитану. Девушка искала иной любви, такой, чтобы и ее собственное сердечко не билось спокойно и ровно, чтобы и ее руки искали объятий, чтобы и ее губки жаждали поцелуя, да такого поцелуя, от которого бы кровь закипела, в глазах помутилось и голова кругом пошла!.. И вот, стоя у окна с ребенком у груди, Глаша начала засматриваться на молодого доезжачего. Некрасив он был, правда, но девушке нравилась в нем удаль безответная, песня широкая да нрав веселый! От таких взглядов до сердечной речи недалеко: встретились как-то Андриан с Глашей в саду, перекинулись несколькими словами, пошутили, посмеялись и разошлись. Встретились еще раз, опять пошутили, только на этот раз, расставаясь, Андриан как-то незаметно притянул к себе Глашу и крепко поцеловал ее в щеку. При третьей встрече он только было обнял Глашу, только было прижал ее к себе, как вдруг, откуда ни возьмись, капитан — и на следующий же день Андриан был отправлен к Курганову. Андриан даже не простился ни с кем, он только зашел на псарку, перегладил и перецеловал всех своих заступников, крикнул на них: «Стой! гончие, в кучу!», когда они вздумали было завыть, и, отерев кулаком слезы, зашагал с барским письмом за пазухой в Симбирскую губернию к новому своему помещику.
С освобождением крестьян сделался и Андриан вольной птицей. Но даже и воля не заглушила в нем страсти к охоте, напротив, он еще сильнее привязался к ней. Он перебывал почти во всех охотах и с особенным удовольствием вспоминал то блаженное время, когда он служил в охоте Лихачева под руководством идеала псарей знаменитого Василия Трифонова, когда-то купленного Лихачевым за три тысячи рублей. У Лихачева он пробыл несколько лет кряду, и, когда охота эта, подобно многим другим, исчезла с лица земли, Андриан поступил в кружок охотников и поселился в описываемом охотничьем дворе…
К этому-то Андриану я и завернул отдохнуть.
Только что переступили мы с Андрианом за порог калитки и только что гончие сметили следовавшую за мною с поджатым хвостом Лэди, как в ту же минуту псарный двор огласился неистовым лаем и воем, и вся стая гончих, словно стадо диких зверей, поднялась на ноги и набросилась было на нас, но Андриан быстро водворил порядок.
— Стой! — загремел он. — Стой! в кучу!
И в ту же секунду все смолкло: гончие откинулись назад, свалились в кучу и, молча прижавшись в угол двора, покорно завиляли хвостами.
— Стой! — крикнул еще раз Андриан и затем, пропустив в сени вертевшуюся у ног Лэди, проговорил, обращаясь ко мне:
— Пожалуйте, не бойтесь.
Немного погодя я был уже в комнате Андриана и, сняв с себя охотничьи доспехи, сидел на скамье возле окна, выводившего на псарку. Я был совершенно счастлив и, вытянув утомленные долгой и напрасной ходьбой ноги, отдыхал в полном смысле этого слова. Помещение Андриана оказалось весьма приличным. Оно состояло из небольшой комнатки, обшитой гладко выстроганным тесом, с русской печью в углу, в которой была пристроена еще небольшая печурка с вмазанным в нее котлом. В котле этом кипела вода. В углу против печки помещалась небольшая кровать, заваленная каким-то тряпьем и полушубками, на которой сидело двое чумазых ребят с баранками в руках. Ребята эти были дети Аидриана. Небольшой киот с образами, шкапчик с чайной посудой, дубовый стол и несколько развешанных по стене ошейников, арапников, кинжалов и два медных рога довершали убранство комнаты. Жена Аидриана, Агафья, женщина лет 35, худая, сморщенная, с грудями в виде табачных кисетов, копошилась у печки, вытаскивая чугун с наваром для собак. При виде ее Андриан словно вспомнил о моем голоде.
— Самовар ставь! — крикнул он. — Скорее, скорее. А потом яичницу изготовь на сковородке… Яйца-то есть, что ли?
— С пяточок наберется, — проныла Агафья.
— Ну и ладно… Ставь, ставь самовар-ат…
Агафья засуетилась, поставила на край печки чугун, прибрала ухват, сняла с полки самовар и торопливо вышла с ним в сени.
— Это твои дети? — спросил я Андриана, смотря на ребят.
— Ништо, мои… да тут не все еще… Там в чулане есть девчонка, да в Саратове один в училище учится… Наши охотники, значит, определили его туда на свой кошт, по два рубля с человека в год платят.
— В каком это училище?
— Там, возле Киновии, по Московской налево…
— А эти учатся?
— Старшего-то Антошка-выжлятник обучает.
И, помянув Антошку, он проговорил с беспокойством:
— Чтой-то долго нет его…
— Кого это?
— Да Антошки-то! В Саратов, к Митрофану Павловичу услал его, еще солнышко не вставало…
— Зачем?
— Да вот доложиться, что в Девятовке волки опять обозначились. Взять бы их надоть… чего же им шататься-то… Пусть охотникам повестки дадут…
И, немного помолчав и почесав в затылке, он прибавил:
— Так в те поры немец прозевал их…
— Какой немец?
— А право не знаю, как его звать-то!.. «Лиц благородного сословия» я всех поименно знаю, а этих-то, шут их запомнит!.. Сам своими глазами видел… Волк-то мимо его скачет, а он в другую сторону глаза-то таращит… Шагах в десяти от него был… Ну, а что, каковы наши гончурки-то? — спросил вдруг Андриан и улыбнулся самой глупейшей улыбкой.
— Ничего, гончие хорошие.
Андриан даже обиделся.
— Как это «ничего»? — проговорил он. — Да вы лучше-то видали ли когда?
— Есть и лучше…
— Есть, да редко… вот что-с… Вы, значит, не понимаете ничего. Гончие наши в натечке зверя чуткие, мастероватые, полазистые, нестомчивые, окромя того паратые — у зверя на хвосте висят… вот что-с!.. Тут уже недосуг зверю разнюхивать да разглядывать, а настоящим лазом идет… Зверогоны лихие… А вы — «ничего»!.. Разве так-то можно говорить!..
— А которые из них лучше всех? — спросил я.
— Вот то-то и есть!.. На охоте были, а не знаете… Ворон да Хлестало… Уж это мастера, вожаки!.. Уж эти не сорвут, не пролезут мимо зверя, хоша бы он через реку отбыл или мокрыми и каменистыми местами побежал… Уж у них — шалаш! ни упалого, ни отселого, ни удалелого зверя нет… Вот что-с!.. Помните, намедни в Девятовке-то гон-то каков был. У меня индо шкура задрожала… Ведь я тоже не у плохого доезжачего-то обучался, поди, слышали про Василия-то Трифоныча?
— Как не слыхать!
— Доезжачий был первейший. Недаром за него Лихачев-то три тысячи рубликов отвалил. Тоже всякий-то с делом этим не управится. И ездить привычку надо иметь, да и гончих составить тоже умение требуется.
В это время Агафья принесла самовар и, поставив его на стол, принялась собирать чайную посуду.
— А что, махан-то варится, что ли? — спросил ее Андриан.
— Готов.
— Это что значит «махай»?
— А вы не знаете?
— Не знаю.
— Что же вы немец, что ли?
— Да это слово-то нерусское…
— Чудесно, — проговорил Андриан укоризненно, — а еще охотник!..
И потом вдруг, обратись к меньшому своему сынишке, клопу лет четырех, проговорил:
— Сережка! Научи охотника-то, что маханом прозывается…
— Мясо лошадиное! — прогнусил Сережка. Андриан даже расхохотался.
— Эх, вы! — проговорил он и, взяв фуражку, вышел из комнаты.
Как только показался он на дворе, как гончие снова разволновались.
— Что, милые! Что, гончурки? — кричал Андриан, лаская собак. — Проголодались, видно… Погоди, вот Антошка приедет… мигом накормлю. Ого-го-го-го!.. Стой, в кучу! Хлестало, Звонило… Стой!..
— Как не слыхать!
— Доезжачий был первейший. Недаром за него Лихачев-то три тысячи рубликов отвалил. Тоже всякий-то с делом этим не управится. И ездить привычку надо иметь, да и гончих составить тоже умение требуется.
В это время Агафья принесла самовар и, поставив его на стол, принялась собирать чайную посуду.
— А что, махан-то варится, что ли? — спросил ее Андриан.
— Готов.
— Это что значит «махай»?
— А вы не знаете?
— Не знаю.
— Что же вы немец, что ли?
— Да это слово-то нерусское…
— Чудесно, — проговорил Андриан укоризненно, — а еще охотник!..
И потом вдруг, обратись к меньшому своему сынишке, клопу лет четырех, проговорил:
— Сережка! Научи охотника-то, что маханом прозывается…
— Мясо лошадиное! — прогнусил Сережка. Андриан даже расхохотался.
— Эх, вы! — проговорил он и, взяв фуражку, вышел из комнаты.
Как только показался он на дворе, как гончие снова разволновались.
— Что, милые! Что, гончурки? — кричал Андриан, лаская собак. — Проголодались, видно… Погоди, вот Антошка приедет… мигом накормлю. Ого-го-го-го!.. Стой, в кучу! Хлестало, Звонило… Стой!..
И, приласкав и потрепав собак, он вместе с ними отправился по направлению к калитке. Антошка, видимо, беспокоил его… Он подошел к калитке, приложил ко лбу руку козырьком и принялся смотреть на извивавшуюся лентой дорогу. Между тем Агафья успела уже поставить на стол чай, сахар и стакан с блюдечком.
— Вам сливок не подать ли? — спросила она.
— А разве есть?
— Как же не быть! Тоже, поди, коровенку держим… С малыми ребятами нетто можно без коровенки…..
— А коли есть, так давай.
— Сейчас, только на ледник схожу… Я вам всю бадеечку принесу, там как знаете, так сами сливочки-то и снимайте.
— Ну ладно, тащи всю бадеечку.
Агафья вышла, а я принялся заваривать чай, как вдруг со двора долетел ко мне озлобленный крик Агафьи.
— Ах, окаянный! ах, непутевый! — кричала она, размахивая пустой бадейкой. — Ах, бестыжие глаза твои!.. Опять украл… опять стискал… Ах ты, татарин лопоухий… ах ты, разбойник… совести в тебе нету!..
Я даже окно растворил.
— Что случилось? — спрашиваю.
— Да что? Ведь опять стащил… Только было сегодня бадеечку надоила, только было хотела вечерком ребятишек молочком напоить… глядь, а бадеечка-то пуста…
И, снова помахав бадейкой, она вдруг обратилась к калитке, в которой стоял Андриан, все еще продолжавший пристально смотреть на дорогу в ожидании Антошки, и завыла в голос:
— Ты что это, окаянный, делаешь?!. Что же мне запирать, что ли, от тебя ледник-то!.. Запирать, что ли!.. Говори: куда молоко-то девал? Опять на щенков на своих извел, треклятых…
— Ну, а ты не ори, сволочь! — раздался голос Андриана.
— Ах ты, вор эдакий! Ты хоть бы о детях-то помыслил… У собственных своих детищей ради щенков молоко ворует! а?.. Ну, не бесстыжие ли глаза твои!..
Но Андриан даже и вниманья не обращал на вопли жены и, как ни в чем не бывало, продолжал себе глядеть на дорогу.
— Что такое случилось? — спросил я Агафью, когда та взошла в комнату.
— Нет вам сливок! — оборвала она. — Все до капельки украл.
— Кто?
— Известно, кто у нас здесь молоко-то ворует!
— Неужто Андриан?
— Кому же еще?
Я даже расхохотался.
— Вам смешно, а мне не до смеху. Как только заглядишься, так и поминай как звали! Сегодня утром целую бадейку доверху налила, нарочно в угол припрятала и капустой прикрыла… Так нет! нашел-таки проклятый… Ну, постой же, — прибавила она, стуча кулаком по столу, — постой же, я тебя проучу… только попробуй еще!.. Не посмотрю, что муж… за шиворот — и к мировому… Только попробуй… Я тебе докажу, как у детей молоко воровать!..
Но в это время раздался скрип ворот, и во двор верхом на коне въехал Антошка. Следом за ним, переваливаясь с боку на бок, шел Андриан.
— Что долго? — спрашивал он соскочившего с седла выжлятника.
— Да в городе не было его, — отвечал тот. — За «вальшнеками» ездил… Только недавно вернулся.
— Ну что ж?
— Сейчас сам сюда будет.
— Говорил про волков-то?
— Говорил. Хорошо, говорит, сейчас сам приеду; посоветуемся тогда…
— Те-ек!.. — протянул Андриан задумчиво, но тут же встрепенулся и прибавил:- Ну ладно! расседлывай же скорее лошадь, да давай собак кормить.
И, обратясь к собакам, он загоготал во все горло:
— О-го-го, собаченьки! Сюда, сюда, родимые!..
Я взглянул в окно, и только одна голова Андриана высовывалась из-за облапившей его со всех сторон стаи гончих.
Я напился чаю, съел целую сковородку яичницы, накормил свою Лэди и начал уже собираться домой, как вдруг к охотничьему двору подкатила тележка, запряженная парою рыженьких лошадок. Приехавший был не кто иной, как распорядитель охоты.
— А! какими судьбами? — проговорил он, увидав меня.
Я рассказал ему про свои похождения, про неудачу и наконец про исчезновение Кондратия Кузьмича с сумкой с провизией и сигарами.
— Какой это Кондратий Кузьмич? — спросил он.
— Наборщик из типографии. Мы с ним вместе было по вальдшнепам пошли.
Митрофан Павлович даже расхохотался.
— Поздравляю! — проговорил он. — Да я этого Кондратия Кузьмича часов в девять утра на Немецкой встретил. Шел он с ружьем, с сумкой и с собакой.
— А разве вы его знаете?
— Еще бы! Я, батюшка, всех охотников знаю… Слава тебе, господи! Не первый год охочусь… Я еще спросил его: «Откуда, мол, волшебный стрелок?» — «Из монастыря!» — говорит. «Говеете, что ли?» — «Нет, говорит, разговляться собираюсь!» — и при этом похлопал по сумке… Ну а теперь что намерены делать?
— А теперь хочу домой идти.
— Пешком?
— Пешком,
— С ума вы сошли! Да разве это возможное дело!..
— Как же быть-то!
— А вот как. Я сейчас распоряжусь охотой и потом вас довезу.
И, проговорив это, он крикнул Андриана.
— Ну что, как? — спросил он его.
— Да ничего-с, все слава богу-с… Волки опять здесь в Девятовке.
— Проверял?
— Ништо, проверял.
— Все налицо?
— Все… Один старик на ногу жалуется. И, немного помолчав, он прибавил:
— Я бы советовал взять их…
— А я было в Побочную хотел… Тут три праздника кряду будут, мне и хотелось в Побочную…
— В городской лес, значит? — спросил Андриан.
— Первый день городской взять, а на другой-то Будаииху да Плетиевский враг… Ты как думаешь?
— Что ж, и туда можно… Острова зверистые… Только в городском-то надо прежде норы заткнуть в той вершине, на которой лесная сторожка-то стоит.
— Так и порешим. Завтра с утра ты пойдешь в Побочную, переночуешь, переднюешь, а послезавтраго к вечерку-то и мы подъедем.
— Где же останавливаться-то? — спросил Андриан. — На сапинеком дворе, у немцев, что ли?
— У немцев, конечно.
Андриан даже в затылке почесал.
— Что, не нравится?
— Не люблю я их, шутов…
— Ну как же быть! больше негде…
— Известно, негде… Только уж вы прикажите подводу взять, потому без овсянки туда невозможно.
— Конечно… А что собаки — в исправности?
— Ничего.
— А Набат?
— Все по-прежнему.
— Ты бы масла ему дал, чтобы псовину-то очистить. Ну, а щенки?
Услыхав этот вопрос, Андриан даже просиял, встрепенулся как-то и, защурив глаза, заговорил нараспев:
— Щенки у меня, Митрофан Павлович, вот в каком порядке, что лучше желать нельзя. На редкость — вот какие щенки… Уж я их и к рогу приучил… И такие-то позывистые стали, что не хуже стариков… Состаил их, к стойке приучил, а на смычках куда хошь веди… Вот какие щенки!
Минут 10 распевал Андриан про этих щенков и высыпал, кажется, целую кучу охотничьих терминов.
Мы пошли взглянуть на щенков. Помещались они на особом небольшом дворе, отделявшемся от главного дощатой стеной с навесом. Щенки оказались действительно превосходными и в большом порядке. Несмотря на то что им было всего месяцев 6 — 7, но в них уже заметны были все статьи, лады и; вообще все признаки кровных и породистых гончих: глаза выпуклые, на слезах с кровавыми белками; тело мускулистое, не сохастоватое, чутье мокрое, гон (хвост) крепкий, короткий, не повислый; ноги и голова сухие, не густошерсты, — словом, по всему было видно, что щенки будут непременно чутки к натечке зверя, мастероваты, нестомчивы и полазисты.
— Я их молочком покармливаю, — говорил между тем Андриан, улыбаясь. — Только уж больно хозяйка меня донимает…
— А что?
— Так в бороду и норовит… Этакая проклятая, чтоб ей пусто было…
— Захотел ты от бабы разума! — подшутил Митрофан Павлович. — Нешто они понимают!
— Ничуть! — подхватил Андриан с некоторым даже озлоблением. — Как есть назем… голый назем, и шабаш!
— А что, собак кормил?
— Никак нет еще, Митрофан Павлович, все Антошку поджидал.