Потянулись годы. И все эти годы, когда бы Людмила Израилевна не приходила к Инке с Борщом в гости, на диване неизменно возлежал любимый зять в полосатой пижаме, читая газету.
Это длилось долго-долго. Так долго не живут.
Каинов лапидарий[12]
Мусорный бесхозный август – воскресное время года. Город пуст – все поуезжали. Жены от мужей. Мужья от жен – и вольноотпущенники сидят по кафе, выслеживая дичь…
В августовском пыльном безвременье хорошо бродить по средневековому кварталу Марэ. Там, в Марэ, у меня «свое» место. Тенистый круглый сквер имени Жоржа Каина (Georges Cain), названный в честь основателя и первого хранителя музея Карнавале.
Каинов сквер возникает как-то сам собой. Просто на повороте с улицы Вольных Горожан к Языческой поверх кованой решетки внезапно взмыла зеленая кипень. А войдя туда, обнаружишь лапидарий.
В сквер Каина свозят древние камни, осколки и останки разрушенных дворцов и храмов, которые на пощадило всеразрушающее время вкупе с войнами, революциями и османовскими перестройками.
В сквер идешь по Языческой, мимо монтаньярского храма, посвященного Верховному Существу – культа, внедренного Робеспьером.
На фронтоне капища статья из Декларации, принятой 7 мая 1794 года Национальным конвентом: «Французский народ признает Верховное Существо и бессмертие души».
(Вскоре культ Разума потребовал человеческих жертвоприношений – и 10 термидора 1794 года в жертву Верховному Существу был принесен главный адепт – сам Неподкупный!)
* * *…Хорошо здесь! В темной зелени кирпичной ограды смеется каменная женская головка. В кудрявой мураве среди бело-желтых крокусов играют в прятки каменные фавны. Греются на солнце кариатиды. На темно-серых античных капителях покрытый черно-серебристой патиной акант, оскаленные маски горгон. В колючем кустарнике дремлют стелы с драгоценными орнаментами и бесценным прошлым.
В центре мощные смоковницы водят хоровод вокруг каменной чаши, поросшей по ободу нежной муравой. В центре чаши среди роз цвета зари стремительно рвется вперед и вверх бронзовая «Аврора» – творение скульптора Магайе, некогда украшавшая собой Версальский парк.
В сквере Каина своя фауна. Англичанин в черном фраке круглый год, сидя на газоне, дует из горла ледяное шампанское. Молодой чахлый хасид в пейсах и филактериях листает порножурнал, раскачиваясь, как на молитве. Рыжий швед (из соседнего Культурного шведского центра) занимается йогой. Кто-то курит травку. Кто-то чиркает в блокнотике. Кто-то щелкает клавишами компа.
В Каинов сквер я прихожу читать. Прихватив наугад книгу с полки, кладу ее в сумку вместе со сладко-вонючим кокосовым маслом, повязав на голову шелковую косынку (чтобы солнце не напекало), устраиваюсь с ногами на скамейке близ кирпичной стены, увитой вьюнком, напротив павильона Лепельтье[13].
…Вот и этим августовским воскресным утром в мечтательном настроении я устроилась с ногами на заветной скамейке, раскрываю книгу со стихами. Открываю наугад, читаю:
– Не могли бы вы уступить нам эту скамейку? – раздается голос прямо надо мной.
На книгу падает тройная тень. Я поднимаю голову. Между мной и солнцем – троица девиц в топиках. Девицы с хрустом жуют луковые чипсы, по очереди запуская руку в страшно шуршащий целлофановый пакет. Вытирают жирные пальцы о засаленную бумажную салфетку (одну на троих).
– Не могли бы вы пересесть на другое место? – настаивает одна из девиц. – Видите ли, нас пока трое, но четвертая вот-вот подойдет, и мы хотим сесть здесь все вместе!
…Нахалки! Не видать вам моей скамеечки, как аттестата зрелости!
Чипсовые продолжают топтаться у меня над душой. Над самой головой слышится громовой хруст, перемалываемых в три челюсти чипс.
– Извините, но я первая! – возражаю я. И, вслед за Диогеном, добавляю: – Не заслоняйте мне солнце!
Все же осада снята. Девицы неохотно удаляются, недовольно оглядываясь, оставляя за собой вонючий шлейф пережженного рапсового масла. Рассаживаются рядком на соседней скамье – на самом солнцепеке (ага, а моя-то лавочка в полутени!). Толкая друг дружку локтем, неодобрительно перешептываются, неприязненно поглядывая в мою сторону.
…А нам все равно! Спускаю с плеч лямки сарафана, намазываюсь маслом, закрыв глаза, поднимаю лицо к небу – солнечный ключ замыкает веки…
Покой мне только снится! На свободный край «моей» скамейки откуда ни возьмись, с размаху хлопается мымра! Серое мятое платье. Серое мятое лицо. Немытые патлы, выстриженные фестонами, видимо, в приступе глубокой нелюбви к себе.
Мымра пристраивает на скамье, впритык к моим ступням, шершавый бумажный пакет из «Макдоналдса». Серая рука шарит с шорохом внутри пакета. Вот она извлекла из пакета банку «Кока-колы лайт». Дернула за жестяную чеку (банка смачно чавкает). Пьет шипучку, громко икая. С шумным шипением газировка льется в глотку, заглушая птичий щебет.
Допив шипучку, мымра внезапно вскидывается, несется, как ошпаренная, куда-то в глубь сквера Каина. Сквозь прикрытые веки наблюдаю, как она приплясывает перед скучающим полицейским и что-то жарко ему втолковывает, тыча в мою сторону пальцем с обкусанным ногтем. Страж порядка удаляется ненадолго и возвращается в компании еще двоих.
Вот уже все трое обступили мою скамейку. Они явно взволнованы:
– C ногами сидеть не положено, мадам! Спустите ноги вниз!
Мымра торжествует. Чипсовые злорадно хихикают.
Что ж, правила есть правила. Я иду на уступку: неохотно спускаю вниз одну ногу. Ажанов моя сговорчивость устраивает – они удаляются. Девицы разочарованы. А мымру – ту прям переклинило! Вне себя она уползает из сквера Каина, ворча в голос, что, мол, нормальному французу в этой стране нет места нигде! Pauvre France!
…Ну, что они ко мне все пристали?! Чего я им всем далась?!
И тут меня осеняет:
Все дело в моей косынке!
* * *Треугольную косынку подарили мне в волжском городе Чкаловске. На бледно-голубом шелке косынки воспроизведена карта – с обозначенными улицами – Ленина, Пушкина, и, конечно, Чкалова подле конструктивистского Дома культуры в виде самолета – величиной с почтовую марку.
Местное божество – Валерий Чкалов, любимец всего мира, герой мальчишек далеких 30-х! В его избе-музее экскурсовод показывает нам кровать, деревенскую, с шишечками. В сенях по-прежнему укромный закуток, куда великий летчик не летал, а пешком ходил. В горнице на стене жостовский поднос с портретами героя и его команды – второго пилота Байдукова и штурмана Белякова, совершавших с ним беспосадочные перелеты…
Подле дома в стеклянном ангаре антикварный «Паккард», подарок американского президента в награду за перелет через полюс в Америку (я в детстве читала про это в книжке с картинками). Здесь же «АНТ-25», собственный самолет Чкалова. И тут же – копия «необъезженного» самолета Поликарпова «И-180», на котором великий авиатор разбился.
Есть и «аварийный набор»: пимы, котелок, примус. Увы, Чкалову набор не пригодился.
В Нижнем эспланаду у Кремля над Волгой венчает все тот же супергерой. Под его благословение приходят сюда в день свадьбы новобрачные. Великий летчик благословляет их бронзовой авиационной перчаткой. Под особым углом «благословение» выглядит как непристойный жест.
* * *…Ну конечно же! Все дело в этой косынке, которой я прикрываю от солнца голову! В парижском сквере косынка из Чкаловска не ко двору. Во Франции косынки повязывают только мусульманские женщины. И значит, косынка из Чкаловска – хиджаб, а я для местной публики, стало быть, Фарида или какая-нибудь там Гюзель. Шахидка. Террористка, одним словом!
И я изменила хиджабу из Чкаловска. Променяла на белый пейзанский чепчик, купленный по соседству в бутике музея Карнавале. Там по ободку вьется вышитый веночек вьюночков. Такой чепчик носила Мария-Антуанетта, когда доила в Трианоне коровок с позолоченными рогами. И в нем же Давид наскоро набросал с натуры королеву, проезжавшую мимо его окна в телеге на пути к гильотине.
Отныне никто в лапидарии не пытается побить меня камнями. Я в каменном Каине теперь своя. Никто меня не потревожит, не помешает здесь мечтать, читать, сидеть с ногами на заветной скамейке напротив павильона Лепельтье.. На фронтоне павильона полулежит старец с песочными чипсами (пардон, часами!) в руке. Старец обращен ликом к прекрасной деве, протягивающей ему зеркало. Согласно путеводителю, старик с чипсами (тьфу ты, с часами!) олицетворяет «всеразрушающее Время». А дева с зеркалом – «всепобеждающую Истину». Оправа зеркала пуста. Зеркало свистнула местная шпана.
Любителям аллегорий предлагается усмотреть здесь символ.
Двор чудес
Детство мое протекало на Малой Грузинской в воровском дворе, звавшемся Кольцовкой. Воры на Кольцовке рождались от воров, вырастая, шли воровать, а затем в тюрьмы.
Жизнь во дворе была долгая. Толька Батищев, наследный принц воровской династии, пил водку на деньги, полученные после сдачи пустых бутылок. Для их сбора Толька изобретал методы один гениальнее другого…
Метод № 1. «Ло́борант»
Суть в следующем. В летние пыльные предвечерья Толян лазал по кустам и лопухам в Парке культуры и отдыха имени писателя Максима Горького. Там по дорожкам гуляли по двое и желали выпить влюбленные. Под сенью усталых акаций, усадив пассию на пиджак, расстеленный поверх окурков на чахлом газоне, кричал кавалер в кусты: «Ло́борант!» И Толян, словно материализовавшись путем заклинания, тотчас же возникал из кустов с маленьким чемоданчиком-«балеткой» (который позже окрестили «борсеткой»). В «балетке» Толяна были: два стакана, черный хлеб аккуратными ломтиками, тонко наструганный соленый огурец. Кавалер доставал водку. Ее «культурно» распивали из стаканов под закуску. Толька получал свою долю – глоток водки и пустую бутылку. Чисто, мило, гениально! Словом, это изобретение под названием «первичная частная инициатива» могло бы фигурировать в учебниках по менеджменту и прославить Толяна в веках, родись он на полвека позже.
Метод № 2. «Ро́маны»
По вечерам Толян собирал малышню на поленнице у забора и «тискал ро́маны», как на нарах. То была бесконечная серия под названием «Пестрые Ленты» (поклон Конан Дойлю!):
«…в Лондо́не, бля, все лорда́́, по-ал? Чо? Как лорда́́ живут? С утра, как встанут, завсегда овсянку хавают, а чуть чо не тое – сразу же лакею в морду, хрясь! Он его хрясь – и упал! В бурную ночь по темной чаще неслась карета, запряженная, бля, шестеркой вороных. В карете Шерлок Холмс ехал с корешом Ватсоном, сам в прикиде, писец! На ем сафьяновые шкары[15] – зашибись, по-ал, а за поясом, ну, бля, зашибись, кистень. Как вдруг наперерез карете бросается прекрасная графиня Морисвилль. У самой, бля, глаза голубые, и талия – ну во! Рукой, бля, охватить, а титьки – во! Схватив бешеную лошадь под уздцы, графиня бросается на колени! А на ей, бля буду, золота три пуда, брильянты – во!
– Спасите меня! – вскричала прекрасная графиня, ломая руки. – Мой замок, бля, заколдован!
Шерлок Холмс берет ее в карету, и кони мчатся, бля, стрелой в замок Морисвилль. Как вдруг из кустов очередь, по-ал, с пулемета – тррррахтрррах – он его раз, тот его раз – и упал!»
Кульминацией было схождение Шерлока Холмса в подземелье замка Морисвилль.
«За им, бля, с грохотом опускаются решетки. А там залы, залы, залы – е-пи-чес-ка-я си-ла! И рядами, бля, застывшие женщины лежат, целиком залитые красным воском, по-ал? А над ими всеми с потолка, врод, бля буду – пестрые ленты, висят и шевелятся!.. И тут Шерлок Холмс с доктором Ватсоном всех оживляют, падла буду!»
– Ну, хватит, идите за бутылками! – прерывал Толян на самом интересном месте свой рассказ о приключениях Шерлока Холмса, от которых у самого Конан Дойля глаза бы на лоб повылазили.
Мы собирали для Толяна по помойкам пустую стеклотару. Я помню, что однажды вылила в раковину марочный мускат, который родители берегли для особых случаев. Пытаясь откупорить бутылку, я случайно отбила краешек у горлышка. Край залепила красным воском. Все обошлось – бутылка благополучно поступила в литературный фонд имени Толяна…
У Толяна был конкурент – китаец. Он менял бутылки на свистульки, которые приносил на Кольцовку в мешке. Еще приносил из нежнейшей ярчайшей бумаги на двух ножках-щепочках ячеистые шары – такая вот китайская игрушка.
И еще приносил стеклянного «американского жителя» в пробирке с какой-то розовой водичкой, с резинкой на горлышке. «Американский житель опускается на дно морское, достает счастье людское!» – так говорилось. Нажимаешь на резинку пальцем – житель опускается. Отпускаешь – всплывает.
На Кольцовке было много чудес. Однажды там разбросали иглы. Длиннющие, я таких просто никогда не видела. Они были аж по 20 сантиметров с огромными ушками, в большом количестве. Что ими шили? Носки для великанов штопали? Я потянула к себе одну особенно длинную иглу, за которую с другого конца сзади схватился Тольки Батищева младший брат. Я отдернула изо всех сил руку назад – «и-и-и-и!!!» – завизжали сзади. Батищев-малой убегал. Кулаками удерживал кровь, прижав к лицу.
Уроки самообороны
Мама сказала: «Никогда не жалуйся. Будут бить – давай сдачу или терпи. Зато и жалоб на тебя я не приму». Я была ростом с курицу, а отца посадили в тюрьму, и поэтому хорошего на Кольцовке ждать не приходилось. Да и тюрьма отца была не такая, как у всех на Кольцовке, не воровская, не как у людей, а другая, о которой мама сперва говорила мне, что папа уехал в длительную командировку. Через несколько месяцев все же выяснилось, что отцу «дали десять».
И когда родители братана Толяна пришли к маме жаловаться, что я их мало́му чуть глаз не выколола, мама жалобу не приняла. Я тогда сказала, что ему в глаз попал салют. Все поверили и бить не стали.
Это оттого, что я была ростом с курицу.
Синь-Сунь
Это очень важно – двор. На Кольцовке была королева – Лелька Цзян по прозванию Синь-Сунь. Лелька была маленькая, черноглазая, и по ней умирали. Лелька была наполовину китаянка, а ее мать звали Фаина. Фаина была женщина страстная. Из их окон, когда на обед приходил домой муж-китаец, лились рулады, от которых дрожала куча палых листьев, подметаемых дворничихой тетей Паней из-под уходящих уже на осенний покой двух дворовых лип. Лелька была королевой двора и над ней реяло ее китайское происхождение, как первая тайна, а мне хотелось играть только с ней, но она об этом не догадывалась. Лелька только однажды приняла меня в игру – обычную для тех, кто в шесть лет спит с отцом и матерью в одной комнате…
– Это то, чем занимаются твои папа и мама, – сказала она.
Я возмутилась:
– Никогда! Никогда не делают они такую гадость!
Толька Батищев, воровской сынок, подбил нас на это. Он был врач, а мы лечили у него наши глупости – наши цыплячьи глупости, это тогда так называлось – «лечить глупости». Глупости лечили у Тольки, в его воровской комнате, с крашеным красным полом, изрубленным топором, – прямо на полу кололи дрова на растопку в печке-голландке. Изрубленный пол был чистым, очень чистым, Толькина мать его до блеска протирала накануне ухода в тюрьму. Мать уходила по утрам в тюрьму, где работала охранницей. Отец Тольки тоже был в тюрьме – работал там электриком, и воровская комната была в полном Толькином распоряжении до вечера, а там, на кровати с шишечками, Толька распяливал Лельку, привязывал ноги к столбикам бельевой веревкой, чтобы ясней видеть ее глупости, и я видела, как он шарил пальцем в этих ее китайских глупостях, и они предлагали мне то же самое делать, под солнцем, проступавшим сквозь приклеенную к стеклам газетную бумагу – Толька приклеивал ее днем, чтобы соседи ничего не видели…
Я помню этот Толькин палец, и то другое, что он нам однажды показал, что-то свое, из прорехи в шароварах, большое и красное. Потом, чтобы нам это показать, он заставлял нас с Лелькой таскать ему пустые бутылки. Это из-за его штуки, скользкой и красной, как молния появлявшейся на секунду из байковых лыжных шаровар, стащила я тогда ту самую бутылку, вылив в раковину тот самый мускат, украденный у родителей, – откупорила и слила в раковину, обколов горлышко. Мускат был бы последним для них – перед длительной командировкой отца.
Лелька отобрала у меня чашку с китайцем – она все всегда у всех забирала. Я нашла чашку на помойке. Была эта помойка волшебной. Все помойки были как помойки. Там тоже всегда можно было что-нибудь да найти – стеклышки и катушки, куклу без головы. Но та помойка считалась особой. В ней грязи не было, одни какие-то черноватые сосновые иглы, вроде бы прошлогодние. В иглах лежали бирюльки, такие маленькие горшочки из дерева, и тарелочки, и много разнообразных стеклышек, цветных, даже таких, что на просвет были опаловыми, с желтым огоньком в мутно-голубом, и с крапинками чего-то красного и коричневенького.
Мне никто никогда в жизни так и не поверил, что была в моем детстве такая помойка, с иглами, и в иглах – ну да, раковины, с рогами и завитые. Я все это с помойки приносила, и никто не верил, что эта помойка была. Там я нашла и чашку с китайцем. В виде китайской головы, а на месте подбородка у самого донышка дырка. В дырку я всунула мочалку – вот и настоящий китаец, с мочальной бородой. Но его у меня отобрала Лелька. Позже, в эмиграции, Лелька, став баронессой, сказала мне: