ты-меловой-отрог-ты-подернута-молочной-дымкой-и-тенью-я-всхожу-на-памир-руками-ногами-и-коленями-впадины-и-пики-движение-силы-моей-и-любви
где-это-солнце-и-комната-в-прошлом-в-каком
у-кого-в-чьей-проснувшейся-памяти
в‑радужной-пыли-мел-тела
фаянсовая-тарелка-белеет-круглится-орудие-для-ласки
гладкая-тарелка-солнца-орудие-для-ласки
кувалда-орудие-для-ласки
рыба-скользкая-противная-орудие для ласки
цементная-плита-орудие-для-ласки
толпа-разгоряченная-орудие-для-ласки
плевок-вой-мат-орудие-для-ласки
призрак-в-экране-телевизора-орудие-для-ласки
твои-бедра-цементные-твой-лик-просящий-кирпича-орудие-для-ласки)
он идет по скуластому лику гигантскими шагами – муха, вымеривающая скулу и пасть
– красный след – кирпич? – на шее платок – знамя на Памире – она слышит его в себе
ты
я
он
выше
где
десять миллионов магазинов-ресторанов-министерств-контор-заводов
САМОЛЕТОВ
Mother-in-law (Дурацкая история)
Моя соседка Инка Прицкер хотела быть как все: есть, например, борщ, а не куриный бульон и черную икру, которую ей с детства на завтрак мазали на свежайшую булку с ломким маслом из холодильника. И когда Людмила Израилевна, Инкина мамаша, звала из окошка дочь со двора, где в полном разгаре шла игра в мяч или прятки: «Пятерочница, иди есть икорку!» – бедная Инка готова была от позора провалиться сквозь землю!
Была она безнадежно невзрачной, с тусклыми патлами, носом, который уже в детстве обещал расти с унылым упорством – и обещание исполнил. Столь же упорной, как и ее собственный нос, была сама Инка. Например, ей во что бы то ни стало хотелось стать платиновой блондинкой. Она считала, что платиновым блондинкам легко живется и женихи предпочитают именно блондинок.
Чтобы перекрасить черные патлы, не поддававшиеся никакой краске, Инка целый месяц упорно вытравляла волосы. После мучительного процесса обесцвечивания, которое получилось лишь с четвертого захода, она купила на проспекте Мира в магазине «Весна», для новобрачных, дефицитную польскую «Уроду», якобы цвета платины. А уже через два часа вновь трясла перед продавцом угольно-черными патлами, крича, плача и умоляя сделать хоть что-нибудь! Все было бесполезно – а ведь платиновый цвет волос был залогом замужества, без которого Людмила Израилевна ни за что не согласилась бы выпустить дочь из-под семейного крова.
Людмила Израилевна (которую в нашей компании звали Людмилой Агрессоровной) работала в магазине «Океан» главбухом. Вместе с мужем Рувимом – санврачом в ресторане «Москва» – они дружно воровали, собирая на приданое Инке со дня ее рождения. Затем Рувима задушила водянка. И с тех пор Людмила положила всю жизнь и все силы на алтарь счастья дочери, которое видела только в браке.
В ожидании жениха Людмила неизменно подбегала на все телефонные звонки. Услышав в трубке мужской голос, спрашивающий Инку, устраивала дочери допрос с пристрастием:
– Кто звонил? Чем занимается? Где учится? Какая зарплата?
И заключала:
– Пригласи его в дом. Ему надо познакомиться с семьей!
А уж что творилось, ежели тот опрометчиво принимал приглашение на семейный обед! К его приходу стол-самобранку нагружали горой фарфора, вынимали фамильные серебряные ножи и вилки. Гость вкушал дефицитные яства в окружении свойственников, родственников, дядьев из почтенного клана лотошников и завмагов во многих поколениях. За столом провозглашались тосты за счастье будущих молодоженов – и, конечно, потенциальный жених после такого мэйстрима неизменно линял. Навсегда.
Инка понимала: платиновые локоны и брак по любви ей не светят. Вся наша кодла ей очень сочувствовала.
В кодлу она влилась, будучи, как уже говорилось, моей соседкой по дому. Вначале она у нас не привилась: слишком уж разными мы были – Инка и мы, дисси[9], блудные дети номенклатуры, почти все отчисленные из Иняза, МГИМО[10] и прочих ВГИКов и работавшие в котельных либо на овощебазах, чтобы не мозолить глаза ментам.
Но Инка была упертой: ради того, чтобы прорубить окно в кодлу, бросила «Плехановку», куда ее с таким трудом запихала мамаша, не пожалев для дверных петель храма науки золотой смазки.
Мы сидим втроем у меня дома – я, Инка и Юлька-вахтанговка, слывущая в нашей компании ведьмой. Юлька гадает Инке на картах.
– Тебе нет настоящего жениха, – хрипло вещает прорицательница. – Зато будет ненастоящий муж. Фиктивный то есть.
– Найдем ей фиктивного мужа! – дал приказ японист-Славик.
Японист-Славик среди нас был исключением во многих отношениях. Его отец, посол в Японии, был, что называется, пролетарского происхождения – беспризорник, сын вора и алкоголички. Окончив школу с золотой медалью, Славик с блеском поступил на японское отделение Института восточных языков. Он ходил, наступая на пятки, оттого, что носы его бахил были с дырами. Из барака за тридевять земель, где он жил с женой, ездил затемно учиться в Москву, садясь в первую электричку – до факультета надо было добираться три часа. В дороге зубрил иероглифы, которые писал на ладони чернильным карандашом.
Его сын, родившийся в Стране восходящего солнца, впервые заговорил именно по-японски и, естественно, пошел по пути предка – поступил в МГИМО, на японский, исправно там отучился (опять же в отличие от многих из нас) и теперь работал личным переводчиком (от УПДК[11],) у московского представителя «Мицубиси».
Еще был Славик великим комбинатором и ярым альтруистом.
Путем хитроумных многоходовок Славик, как считалось, мог отыскать выход из любого житейского лабиринта. Взять хоть Вальку-пушкиниста. Валька был очень застенчивым. Он любил девушек, но девушкам он не нравился – слишком уж ботаник, при нем, как говорилось, было неудобно снять штаны… Пушкинист мечтал покорить Таньку-тюзовку. И японист придумал такую мизансцену: у входа в гостиницу «Интурист», где обитал его босс-фирмач, назначил Таньке свидание от лица застенчивого друга. Затем подкупил двадцаткой фирмачевого шофера. Подкупленный водила усадил пушкиниста на переднее сиденье роскошной фирмачевой «Ауди», обычно запаркованной подле «Интуриста», объехал здание кругом и лихо причалил у входа, где ожидала тюзовка. «Ступай. Ты мне сегодня не нужен», – высокомерно, вылезая из тачки, бросил шоферу пушкинист. Танька была покорена.
Под руководством Славика мы принялись искать Инке мужа.
Искали долго. Наконец эту роль вызвался сыграть Ленька Борщ, актер «на выходах» в театре имени Того Парня. Чтобы Ленька не очень упирался рогами, ему рассказали о вкусном и сытном столе на свадьбе и вообще о сверхзадаче. Борщ после этого как-то даже вдохновился.
Настал день смотрин. Славик-японист и Валька-пушкинист с утра пытались запеленговать жениха. К счастью, количество мест, где он мог болтаться и где его еще терпели, было строго ограничено.
– Так. В Домжуре его точно нет. Он там в прошлом месяце лампочку из светильника вывинтил и разгрыз, скотина, – сказал, что ему все до лампочки, – размышлял Славик. – И в Дом кино его больше не пускают. И в Дом композиторов. Не иначе, как он у Дайки! Удивительное рядом!
Дайка жила в доме работников Большого театра, в квартире, оставшейся после смерти матери – знаменитого на всю страну сопрано.
Было Дайке под 60. Когда-то она окончила высшие сценарные курсы, написала дипломный сценарий, конечно же, «гениальный». По сценарию Дайки никто не захотел снимать фильм – и с тех пор она считала, что все сценарии всех фильмов украдены у нее, взяты целиком либо частично. Короче, крыша у нее съехала основательно. Дайка была соседкой Борща, с которым они мирно спивались вместе и изредка сожительствовали.
Прибыв к Дайке, увидели такой расклад. Борщ на кухне давит поллитру, явно не первую. Его собутыльник – однокашник по «Щуке», актер из провинциального театра, но ведущий, приехавший навестить столицу. Дайка вертится вокруг, подает, подливает. У Дайки три косы. Одна своя, седенькая и растрепанная, а две других – не свои: одна, цвета воронова крыла, привязана ботиночными тесемками. Другая, рыжая, лежит на плече, сама по себе.
Гость из провинции уже изрядно пьян.
– Слу-у-ушай, – убеждает он Борща. – Нуу, ку…ак ты му…ожешь… е…уать такую бу-абуу? Ведь… ик… чтобы ее… ик!.. е…уать, надо обернуть х… ву-атой и только в жу-опу!
– Ну… ну… это мое дело! – бубнит, отстаивая честь дамы, Борщ.
– Это его дело! – встревает Дайка.
Силой оторвав Борща от теплой компании, Славик с Валькой отвезли его на смотрины к теще. Людмила Израилевна увидела жениха – и он мгновенно покорил ее пылкое сердце! Вне себя от счастья она оповещала по телефону свойственников, шуринов и дядьев:
– У моей Инночки жених актер! Человек искусства! Не красавец, но представительный, самостоятельный, для жизни годится.
Она ходила по контрамаркам на все пьесы с его участием. Весь театр Того Парня был посвящен в эту историю:
– К Леньке опять теща на спектакль пришла, пирогов принесла!
Борщ дико смущался. Теща не только пироги носила, но и торты «Наполеон» собственного производства, величиной и толщиной с автомобильную шину; от малейшего дуновения с торта взмывались облака сахарной пудры и взвивались чешуйки слоеного теста. Но вскоре Борщ вошел в роль – шаркал ножкой, здороваясь, неизменно почтительно целовал ручку. Людмила Израилевна краснела от гордости и любви:
– Не зять у меня, а Принц Гамле́́т! Король Лира! – умилялась будущая теща, обсуждая творческие успехи Борща со всеми родственниками, ближними и дальними, членами громадной фамилии потомственных торгашей.
Она прощала ему пьянство.
– Ну, пусть много пьет, он же актер, человек искусства! Женится – остепенится.
В день свадьбы на пороге ЗАГСа толпа гостей дружно распивала портвейн. Время тянулось. Борща на горизонте не виднелось. Солнце, устав стоять в зените, начало валиться за крышу ЗАГСа, наконец, сваты – Славик-японист и Валька-пушкинист поехали за женихом на тачке фирмача, улетевшего по делам в Аргентину. Вернулись смертельно бледные и ошарашенные:
– У жениха белая горячка. Сидит в чем мать родила и на стене в спальне рисует кирпичики.
– Так хватать его надо было за шкирку – и сюда! – вскричала Юлька-вахтанговка.
– А он говорит, меня совесть мучает. Не могу, говорит, Людмилу обманывать. Хорошая она женщина.
– Подонок! Я ему покажу – совесть! – взвизгнула невеста. – Да я его сейчас, мигом…
Прыгнули в тачку втроем. Та, прорулив по усталым от жары улицам, протиснулась в арбатскую подворотню – к дому, где обитал Борщ. Лифт не работал. На четвертый этаж вскарабкались пешком.
На звонок долго не открывали. Тогда Инка хорошенько лягнула дверь ногой, оказалось не заперто. В спальне на полу теплилась свечечка, голый Борщ, сидя по-турецки напротив стены, мазал по штукатурке малярной кистью. При виде невесты он вроде бы начал приходить в себя:
– Ну, ладно, чего уж… ик! Сейчас только вот еще… ки-ик! – ирпич’к дорисую… и-ик! того! Я ж не су-ик! – ука! Ик!
– Он не сука! – подтвердила Дайка, которая вертелась тут же. Она приняла самое активное участие в акции – всячески суетилась, приводя жениха в чувство. Когда же тот попытался улизнуть, помогла оттащить под холодный душ.
В конце концов, жениха с грехом пополам одели.
– Галстук, галстук! – вскрикнул кто-то. – Нужен галстук!
Галстука не нашлось, и Славик, конечно же, одолжил свой:
– Гад, испортишь – убью! Галстук фирменный! – шипел японист, повязывая галстук на шею жениху.
Общими усилиями жениха выволокли на лестницу, протащили по двору.
Выпив пивка, Борщ вроде бы оклемался и ко Дворцу бракосочетаний подъехал почти в нормальном виде.
– Борщ Леонид Михайлович. Хотите ли вы взять в супруги Прицкер Инну Рувимовну? – спросила чиновница департамента Гименея.
– М-да-с… Ну… допустим! – отвечал брачующийся.
Все прошло вполне благополучно. И когда молодожены появились на крыльце Дворца, Юлька-вахтанговка подарила молодоженам копеечку:
– На счастье вам. Нашла в дверях ЗАГСа, – объявила она.
На свадьбе столы, как и положено, ломились. Подарков молодым нанесли горы. Вина-водки было море разливное. И счастливая теща простирала к зятю трепещущие руки:
– Миленький ты мой, хороший! Какой же он у меня расчудесный, золотой! Бриллиантовый мой зятек!
Борщ в конец расчувствовался. Бледный от волнения поднял первый бокал шампанского… за любимую тещу! Лучшую из тещ!
– Горько! – не выдержав, подъебнул кто-то.
Борщ смерил ерника негодующим взглядом.
Отыграли свадьбу. Инке с супругом купили долгожданный кооператив в Марьиной Роще. Там она, счастливая и радостная, зажила наконец свободной и счастливой жизнью, превратив гнездышко любви в самый что ни на есть алкогольный вертеп.
В дни визитов Людмилы Агрессоровны к молодым мы сообща отправлялись на поиски заблудшего Борща. А найдя, затаскивали к Инке, клали на диван, обряжали в шлепанцы и пижаму из собственного гардероба, разбрасывали повсюду разные предметы семейного быта. Муж лежал на диване и читал газету. Теща сидела на стуле, распахнув шубу, утирая пот и слезы умиления. В ногах у нее неизменно стояла сумка, набитая обалденным дефицитом – балыком, вырезкой, икрой, даже ананасами. А Славик-японист и Валька-пушкинист, главные поставщики реквизита в бутафорский семейный очаг, случалось, часами томились на площадке перед дверью квартиры, ожидая возврата своего добра. Теща слегка удивлялась: отчего это каждый раз, бывая у «детей», она слышит из-за дверей какие-то шорохи и вздохи, иногда робкий звонок и умоляющий голос, мол, кому-то надо отлучиться, а ему из-за затянувшегося визита тещи, все никак не забрать свой пуловер…
– Кто это? – спрашивала Людмила Израилевна. – Ваши друзья пришли? А отчего они не заходят?
– Это ничего, так… соседи, – отвечала Инка.
Иногда при этом кто-то, потеряв терпение, начинал тарабанить в дверь кулаком. Инка поспешно срывалась в прихожую, тихо приоткрывала дверь, откуда к ней умоляюще простирались руки, как из окошка острога. Она торопливо совала в протянутые руки свитер или носки, затем поспешно захлопывала дверь. Когда же раздавался особо настойчивый звонок, Инке приходилось просовывать в дверную щель котлету или булку с ветчиной.
Со временем Борщ оборзел и пустился на прямой шантаж.
– Какого черта я трачу время?! Гони триста баксов, а то продам! С потрохами! – грозил он Инке.
– Подлец! – шипела супруга.
– Ах, это я подлец! Это ты ей врешь! Гони три сотни, а то Людмиле нажалуюсь, теще моей! Что это я ей все вру и все за бесплатно, блин!
Ничего не поделаешь. Инка сказала мамаше, что им в хозяйство нужен славянский шкаф за три сотни.
С тех пор, каждый раз, как теща наносила визит молодым, в квартиру Инки перед ее приходом Славик с Валькой втаскивали шкаф, который одалживали у Дайки. Потом уже стали выпрашивать у всех по очереди холодильник, телевизор – аппетиты Борща росли.
Так продолжалось, пока Борщ не уехал на гастроли в Сочи.
Все лето Людмила Израилевна проводила на даче и в городе появлялась лишь изредка. Однажды, зайдя без предупреждения к Инке, обнаружила не зятя, а вовсе даже какого-то другого молоденького человека, который мирно пил пиво, сидя у Инки на коленях.
– Инна, что это такое?! Кто это?! – потрясенно вопросила Людмила Израилевна непутевую дщерь.
– Кто?.. Это… знакомый, – пробормотала та, еле ворочая языком.
– Но где твой муж?!
– Он… в общем, он, мама, в больнице.
– Боже!.. что… с ним… – У Людмилы Израилевны побелели губы и затряслись все подбородки.
– Мама, это, в общем, не смертельно, но он в больнице, а там холерный карантин.
Боже, какие передачи шли Борщу в больницу! Куриный бульон ведрами, икра красная и черная, рыба красная и белая, пироги, ветчина, всякая вкусная всячина! Одной такой передачей неделю кормилась наша кодла. Мы все заметно отъелись, а поскольку Борщ все еще выступал на юге, ответы теще с больничного одра вдохновенно строчил Славик. День ото дня послания становились все пламенней.
Однажды, когда Славик принялся за очередное письмо, начинавшееся словом «Любимая!», явился с юга пьяный Борщ, распевая «А где найти такую тещу».
– А я вот твоей Людмиле письмо пишу. Любовное, – объявил Славик.
– Как ты смеешь ее называть «любимая»?! Как ты смеешь ей письма писать?! Это моя теща, а не твоя!
– А нечего по югам раскатывать! Была теща вашей – будет нашей!
– Ты… вот что… Люду… не трожь… Понял?! – сказал сурово Борщ. – Что вы все над ней издеваетесь? А я вот ее люблю. Возьму, вот, и все ей скажу.
– Ты же ее убьешь!
– А все равно, ты моей теще письма писать никакого права не имеешь! Я теперь сам буду ей письма писать.
– А как же с почерком! Почерк чужой! И стиль…
– Плевать я хотел на стиль! Подумаешь! Стиляга нашелся!
Пришлось срочно выписать Борща из больницы – а тот устремился, как горный олень, к теще, встретившей его с распростертыми объятиями.
Как ни странно, с тех пор Борщ присмирел. В дни визитов Людмилы покорно являлся под семейный кров, и, надев пижаму и тапки, смирно укладывался на диван с газеткой. В общем, он заметно поутих и даже пил меньше.
Потянулись годы. И все эти годы, когда бы Людмила Израилевна не приходила к Инке с Борщом в гости, на диване неизменно возлежал любимый зять в полосатой пижаме, читая газету.