– Да он пошутил, скорее всего.
– Вряд ли пошутил.
– Почему ты так думаешь?
– У Ангелины Константиновны студенты занимались, немцы. На дом приходили – я присмотрелась. Немцы, даже молодые, и те очень основательные. Зря не говорят. А у этого твоего, мне показалось, голос не такой уж молодой.
– Ему лет сорок пять. Или даже больше.
Мама ничего на это не сказала. Конечно, мир ее был довольно незамысловат, но примитивность, заставляющая говорить банальности, не была ей свойственна. Так что можно было не ожидать от нее какого-нибудь бессмысленного умозаключения о том, что возраст, дескать, украшает мужчину или что двадцать пять лет разницы – это ничего, был бы человек хороший.
– Яичница пригорает, Жаннетта, – сказала она.
Люба сняла сковородку с огня, положила на стол деревянную подставку под горячее.
– Может, и лучше тебе в Германию уехать, – сказала мама. – Времена-то сейчас вон какие, все повернулось, и к чему идет, не поймешь. – И, улыбнувшись той кроткой улыбкой, которая порой раздражала Любу, а порой делала счастивой, добавила: – Когда-то я думала, что уж дальше Москвы счастья не бывает. А теперь видишь как переменилось все.
– Просто теперь железного занавеса нет, – хмыкнула Люба. – Границы счастья существенно расширились.
– Как Кирочка говоришь, – снова улыбнулась мама. – Умно так.
– Вот именно.
– Что – вот именно? – не поняла та.
– А то! – Люба сердито бухнула сковороду на подставку. – То, что у меня ничего своего! То от Кирочки, се от Сашеньки, это от Федора Ильича. А также от их родителей.
– Ну и что? – недоуменно спросила мама. – Можно подумать, они тебя плохому научили.
– Мне самой пора чему-то учиться, мама, – сказала Люба. – И не учиться уже, а жить. Самой мне пора жить. Своим светом, а не отраженным.
– Значит, уедешь?
– Да забудь ты про этого немца! – засмеялась Люба. – Я для него приятный эпизод, не больше.
– А он для тебя?
– И он для меня. И не смотри на меня, пожалуйста, со своей фирменной тревогой. Никаких для нее нету причин.
Впрочем, предлагать маме не тревожиться, если уж она взяла себе в голову, что для тревоги за дочку есть основания, – было бесполезно. Когда Люба была маленькая, то ужасно на нее за это сердилась. А теперь перестала сердиться.
– И что ж ты у меня такая проницательная? – чтобы отвлечь маму от ее бессмысленной тревоги, спросила она. – От рождения или жизнь научила?
– Насчет рождения – не знаю.
– А жизнь?..
– А жизнь научила точно, – ответила мама.
Глава 12
Что думают в поселке о происходящем между нею и учителем физики Петром Васильевичем Туроверовым, Нора не знала.
Она понимала, что их отношения вряд ли являются тайной: деревня есть деревня, все друг у друга на виду, и неужели уж никто ни разу не глянул в окошко, когда он шел к ней ночью или от нее под утро, и неужели уж бабка Семениха не заметила, что ее постоялец бегает к Норке-подкидышу, и не рассказала про это старухам да бабам. Если что и было Норе непонятно, так только – почему никто до сих пор не высказался напрямую, ей в глаза. Что сучка она гулящая или, наоборот, молодец, ловко мужика подцепила. Ни то, ни другое не было правдой, и она старалась просто об этом не думать.
А с недавних пор все ее мысли о Петре Васильевиче сделались тревожными. То есть сначала тревожными, а потом и отчаянными, и пугающими…
Через месяц после вечера, проведенного с ним у реки под утесом, Нора поняла, что во время того свидания забеременела.
«Точно, что тогда! – От одних только мыслей об этом руки у нее холодели и тяжкий ком страха вставал в груди. – Перед тем месячные прошли, а после того вечера мы уж не встречались».
Стоило словам «тот вечер» только всплыть в ее сознании, и сразу же вспоминались его поцелуи, от которых мгновенно вспухали у нее губы, и как он придавил ее к холодной весенней земле, будто камень-валун, и ой какой же горячий камень, – все это вспоминалось разом, и щеки вспыхивали от таких воспоминаний. И не могла она понять, стыд зажигает ей щеки или какое-то другое чувство.
Да какая теперь разница! Вечер тот принес беременность, в которой не приходилось сомневаться. Не только месячные задержались, но и тошнота мучила, и голова кружилась, и темнело в глазах.
Когда Нора еще в школе училась, в Каменку приезжал автобус с врачами, которые проводили медосмотр. Пожилая врачиха тогда сказала ей:
– У тебя, детка, малокровие. Без анализов видно – вон какая бледная. Прямо тургеневская барышня! С чего бы на свежем-то воздухе крестьянской девочке бледной быть? – И посоветовала: – Свеклы побольше ешь, в ней гемоглобин.
Свеклу Нора ела, но толку от этого было немного: бледность никуда не делась. А теперь, когда забеременела, еще и головокружения начались и чуть не обмороки.
Что ей делать, она не знала. Как открыться Петру Васильевичу? Но, с другой стороны, понятно же, что рано или поздно должно было этим кончиться. Что с того, что малокровие, так-то она здоровая, ну и забеременела, куда деваться. Понимал же он, что это случится, значит, прикидывал, что станет делать. Значит, надо ему сказать, ничего не попишешь.
С недельку Нора все-таки еще подождала: надеялась, что Петр Васильевич придет к ней во флигель ночью, и тогда разговор начнется сам собою, в постели. Но он все не приходил – не зря показалось в тот вечер у реки, что последний раз он с нею, хоть и непонятно ей тогда было, почему так кажется.
Ну, что теперь гадать, отчего да почему.
Все это время Петр Васильевич по утрам не пел в кабинете физики; тоже непонятно, какая причина. Решив переговорить с ним, Нора еле дождалась, когда он придет в школу пораньше.
Она увидела его в окошко флигеля, когда еще лежала в постели, перемогая тошноту, а увидев, вскочила и стала одеваться так торопливо, что все роняла на пол. Даже зубную щетку уронила – Нора чистила зубы всегда, хотя тетя Валя считала это блажью. И выскочила она из флигеля стремительно, на ходу застегивая жакетку, и на школьное крыльцо взлетела, как белка на дерево. Мало ли, вдруг сейчас кто-нибудь еще спозаранку на работу явится, и не успеют они поговорить наедине.
Нора думала, что еще в коридоре услышит его голос: обычно, распеваясь, Петр Васильевич выводил какие-то простенькие мелодии без слов. Но за дверью физкабинета стояла тишина. Она осторожно подошла к двери, помедлила, потом постучалась. Никто не отозвался. Нора толкнула дверь, но осталась стоять на пороге, не решаясь войти в класс.
Дверь рассохлась и, открываясь, громко скрипнула. Но Петр Васильевич не обернулся на этот звук. Он не пел, а стоял за учительским столом, который здесь, в физкабинете, был поднят на несколько ступенек вверх, словно бы на невысокую эстраду, и крутил ручку прибора. Нора знала этот прибор: с его помощью показывали, как возникает электричество, – проскакивала между блестящими шариками ослепительная, как молния, белая дуга.
Петр Васильевич стоял к ней спиной и что-то подкручивал в приборе. От того, что стоял на помосте, он казался еще выше, чем на самом деле.
– Петр Васильевич… – проговорила Нора.
Не молчать же, раз уж пришла. Она переступила через порог и закрыла за собой дверь.
– Ну? – Он наконец обернулся. – Что тебе?
– Я… Да ничего вообще-то. – Она поежилась от холода, которым дышал его голос. – Я только поговорить.
– Говори.
– Петр Васильевич…
– Ну? – нетерпеливо повторил он. – Говори! Что глазки мне строишь?
Это было обидно, потому что несправедливо. Нора совсем не строила ему глазки, у нее и в мыслях этого не было!
Обида придала ей решимости. В самом деле, чего она мнется?
– Я только сказать вам хотела, – больше не подбадривая себя, не подыскивая, с чего начать да какими словами выразить, произнесла она. – Я беременная. С того вечера, как мы у речки были. Тогда вот и вышло.
Как-то переменилось от ее слов его лицо, но как, понять Нора не успела, потому что оно сразу же застыло, сделалось таким… Каменным, вот каким. Разным она видела до сих пор его лицо – веселым, мрачным, сведенным желанием, расслабленным после того как желание было удовлетворено, – но таким не видела никогда.
Он молчал. Нора тоже.
– И что? – наконец проговорил он.
– Я… вас хотела спросить… – пролепетала она.
Ей вдруг стало страшно. До сих пор было волнение, робость была, а теперь явился страх. Таким тяжелым, таким пугающим было выражение его лица…
– Так и знал!
И выкрик этот рокочущий он бросил тяжело, как камень. Нора вздрогнула.
Петр Васильевич шагнул вниз через обе ступеньки. Рассохшиеся половицы задрожали под ним, и коленки у Норы от этого задрожали тоже. И не только ее коленки – наверное, от того же самого дрогнул и учительский стол, на котором стоял подготовленный к уроку прибор, и белая электрическая дуга, ослепительная молния с громким треском проскочила между блестящими шариками.
– Так и знал, что этим кончится! – повторил он. Теперь в его голосе, в его горле клокотала ярость. – Говорил же тебе: смотри, смотри!
Это он ей в самом деле говорил, Нора помнила. Но к чему относится его «смотри», ей тогда и в голову не приходило. А он вот про что, оказывается.
– Но чем же кончиться могло? – чуть слышно выговорила она. – Как же по-другому? Я думала, вы понимаете…
– Думала она! – заорал он. Лицо исказилось так, будто его схватила судорога. – Между ног твои думки! – Он забегал по классу, потирая ладонями щеки, лоб. – И ведь решил уже, как раз решил… Раньше надо было!.. И надо же, чтоб как раз сейчас… Думала она! Кошка тем же местом думает! – Он вдруг остановился и, глядя на Нору сузившимися глазами, процедил сквозь зубы: – Чтоб больше я про это от тебя не слышал.
– Так разве же что изменится, если и не услышите? – воскликнула Нора.
Восклицание вырвалось невольно: таким глупым, таким на него самого не похожим показалось ей это его требование. Тетя Валя спьяну и то такой дурости не сказала бы!
Но он был не пьяная тетя Валя – он был мужчина, тот самый, тело которого было тверже камня. И все это его тяжелое тело вдруг обрушилось на нее!..
От его удара Нора отлетела к стенке и припечаталась к ней так, что, если бы не успела инстинктивно повернуться и ударилась бы не плечом, а спиной, то, наверное, сломала бы позвоночник. Но и плечо, ей показалось, она сломала – такая боль пронзила всю руку до кончиков пальцев.
Нора вскрикнула и упала на пол. Она раскачивалась, стоя на коленях и не понимая, что с ней произошло.
Медленно наваливалось на нее это понимание. После мгновенной и острой вспышки боль постепенно придавливала каменной тяжестью.
– Взнуздать меня решила? – услышала Нора. Голос звучал у нее над головой. Не голос, а клокотанье. – Пузом напугать вздумала? Не такие пытались!
Да, боль была очень сильной. Но страх… Страха теперь не было совсем. Ни страха, ни растерянности.
Схватившись за стенку другою, не повисшей, не онемевшей рукой, Нора поднялась с пола и побрела к выходу из класса. Может, не брести надо было, а бежать, не то он схватит ее, заставит вернуться, ударит снова. Но сил на то, чтобы бежать, у нее не было, и она просто брела и в кромешной тишине добрела до двери. Непонятно было, что эта тишина значит. Но Нора и не хотела этого понимать. Это было ей все равно. Она открыла дверь и вышла из класса.
Глава 13
На работу она в тот день не пошла. Такое случилось с Норой впервые с тех пор, как она вообще стала работать; прежде во время любой болезни выходила. Но нынче, вернувшись к себе во флигель, легла не раздеваясь на кровать и даже завхозу Трифонычу не открыла, а только ответила через дверь, что больная.
Она лежала неподвижно, сжавшись в комок. Плечо ныло. Голова кружилась. Тошнота подкатывала к горлу. Одиночество ее было полным и безысходным.
«А ты на что надеялась? – подумала Нора. – Что он твое одиночество избудет?»
Эта мысль как-то… охладила ее, что ли. Она села на кровати, помотала растрепанной головой, огляделась и увидела, что за окошком уже темно. Целый день, длинный майский день, прошел будто в обмороке.
«Поесть надо, – решила Нора, спуская ноги на пол. Но тут же почувствовала такой сильный спазм в желудке, что с отвращением подумала: – Нет, не могу! Ну, хоть попить».
Со вчерашнего дня на столе стоял полный кувшин взвара из сушеных ягод.
Нора щелкнула выключателем. Свет не зажегся. Это было привычно: подстанция в Каменке была такая старая, что чаще ломалась, чем работала. Электриков, бывало, приходилось ждать по нескольку дней, но никто не возмущался: ведь повсюду электричество старое, рук не напасешься чинить, дойдет и до Каменки дело в свой черед.
Нора подошла к столу, присела на стул. Зажгла свечу. Свеча последняя осталась, и надо бы купить, да в сельпо давно уже не завозили, и неизвестно, завезут ли вообще.
Все какая-то никчемная ерунда лезла ей в голову.
На противоположном краю стола лежала книжка. «История кавалера де Грие и Манон Леско», написал аббат Прево. Нора зачем-то придвинула ее к себе. Книжку она взяла в колхозной библиотеке, потому что в школьной ее не оказалось – библиотекарша Мария Ивановна объяснила Норе, что книжка взрослая, не для учеников. Взяла-то Нора эту «Манон Леско» уже давно, да волнения из-за беременности так захватили ее, что до сих пор не собралась почитать.
Она наугад открыла книжку, полистала. Взгляд задержался на случайной странице из середины.
«Я бы покончил с собой, если бы не держал в объятиях единственное сокровище, привязывавшее меня к жизни, – прочитала Нора. – Одна лишь эта мысль вернула мне самообладание. «Во всяком случае, Манон со мною, – думал я, – она любит меня, она принадлежит мне; это не призрак счастья. Погибай хоть вся вселенная, я останусь безучастным. Почему? Потому что у меня нет привязанности ни к чему остальному».
Эти слова были так поразительны, что она растерялась. Она не понимала, ни в чем состоит сила их воздействия на нее, ни что ей делать дальше, после того как они уже прочитаны.
Собственная жизнь вдруг отступила от нее. Все, что томило и мучило, в одно мгновение сделалось неважным. А почему? Нора не знала.
Она решила читать книжку с самого начала, но взгляд ее снова упал на строчки в середине, и она не смогла от них оторваться.
«Я так тесно сжал Манон в своих объятиях, что мы занимали только одно место в карете. Она плакала от радости, и я чувствовал, как слезы ее текут по моему лицу».
Ей так ясно, так пронзительно представилось, как это было – как двое обнялись так крепко, что превратились в одно целое, и как бежали по лицу мужчины слезы женщины, которая плакала от счастья его любить, да, конечно, именно от этого счастья она плакала, Нора сразу поняла, и как этот мужчина тоже большего счастья в своей жизни не хотел… Но кто был этот мужчина, какой он был, как он мог быть таким, если, если… Если этого не может быть вообще, потому что жизнь не такая, потому что ничего этого в ней нет и быть не может?!
Волосы выбились из низкого узла, в который она всегда их убирала, пряди падали на лоб, мешая различать строчки. Нора с досадой отбросила спутанные пряди и, подперев лоб руками, принялась читать при дрожащем огне свечи о том, как кавалер де Грие, чистый и нежный сердцем, полюбил женщину такую же пленительную, как и лживую, и сердцем жестокую, как, уже понимая ее жестокосердие, отказался ради нее от всех благ, которые принадлежали ему от рождения, как готов был принять любые удары судьбы ради минуты счастья с этой женщиной.
Норе казалось, что она должна возненавидеть эту Манон, и если бы дело происходило в обычной, обыденной жизни, то и непременно бы ее возненавидела, но жизнь, описанная в книжке, не была обычной, потому что в ней был кавалер де Грие, и его существование озаряло все происходящее таким особенным светом, в котором оно виделось совсем иначе, и справедливость по отношению к Манон отступала, потому что кавалер де Грие любил ее, а ради его любви Нора готова была простить этой женщине все, что бы та ни совершила, – так же, как и он готов был ей все простить.
«Я люблю Манон; грешен путь, которым я иду, но надежда достигнуть желаемой цели смягчает его трудности, и я сочту себя с избытком вознагражденным одним мгновением, проведенным с Манон, за все печали, испытанные ради нее», – прочитала Нора.
И разве могла она ненавидеть эту женщину, раз любил ее мужчина с таким сердцем?
Огонек вспыхнул ярче и сразу же погас. Оторвав взгляд от книги, Нора увидела, что свеча догорела и осталась от нее только стеариновая лужица. В темноте не разглядеть уже было ни буквы.
Нора схватила книгу, подбежала к окну. Огромная луна стояла в небе. В ее серебряном свете все было исполнено тайны – широкий школьный двор, старая сосна в его середине, крыши спящих домов.
Но Норе было не до природы с ее ненужной тайной – она вглядывалась в едва различимые строчки, рассказывающие о гибели Манон Леско и об отчаянии кавалера де Грие. Она читала и плакала, и слезы мешали ей читать, но они же, эти слезы, приносили ей такое счастье, какого никогда она не знала в жизни.
Что-то важное, неизмеримое поднималось в ее душе вместе с этими слезами, и было оно больше, чем луна, чем земля и природа и даже чем она сама, Нора, и если был в ее жизни какой-нибудь смысл, то заключался он только в том огромном и значительном, что она так неожиданно почувствовала в себе в те минуты, когда читала эту книгу.
Манон умерла. Кавалер де Грие остался жить с разбитым сердцем, потому что небу неугодно было, чтобы его душа последовала за ее душою. Но печальный покой, который все-таки был ему послан в награду за его любовь и верность, каким-то непонятным образом сошел с книжных страниц и в Норину душу.
Она закрыла книгу, положила на подоконник. Сердце ее разрывалось от печали и счастья. Значит, это было в жизни, значит, был этот необыкновенный человек, и все это есть, есть! Значит, не зря и луна, и ветер, ворвавшийся в окно, которое она распахнула, и весенний птичий голос – далекая соловьиная трель…