Любовь была в его голосе, и печаль была, и все это было пронзительно, чисто, единственно, все сливалось с тревожными весенними токами, которыми был пронизан воздух, и улетало в пространство, где был Марс, и Венера была, и все загадочные неземные пейзажи, которые он разглядел на каменной россыпи у реки…
– Дура ты, Люблюха, – сказал Петр Васильевич, когда слова и звуки окончательно стихли в темноте, в которую полностью погрузились окрестности. – Да и я не умнее оказался.
– Почему?
Эти слова словно ударили Нору, даже слезы из глаз брызнули. Хорошо, что в темноте он не мог этого разглядеть.
– Потому что не по тебе все это. Песни эти… Зачем они тебе, здесь-то? – Несмотря на темноту, заметно было, как он взмахнул рукой, обводя ею вокруг. – Мало что испортил тебя, так еще и из жизни выбил.
Он сказал об этом спокойно, без сожаления и раскаяния. Да и в чем бы ему раскаиваться?
«Сучка не захочет, кобель не вскочит», – это Нора с детства от тети Вали слышала.
Ну и ей раскаиваться не в чем. Если б не дала ему, как только он захотел, то и нынешнего счастья, вот этого, когда летел над рекой его голос, не было бы. А что это настоящее счастье и есть, Нора не сомневалась.
– Пойдем. – Петр Васильевич снял руку с ее плеча и поднялся. – Зябко стало.
«Последний раз он сегодня со мной», – подумала Нора.
Эта мысль не имела объяснения. Но была в ее сознании так же отчетлива, как в теле – память о его теле.
Они пошли от реки прочь, чуть поодаль друг от друга, и ветер провожал их легко, чуть слышно, и это был тот же самый ветер, который развевал придуманную, всего лишь спетую, но непреложно существующую в мире занавесочку.
Глава 11
– Ты очень сексуальная, Люба.
– Да? Вот не знала.
– Ты можешь поверить мне. Когда я снял с тебя платье, то сразу понял: ты более сексуальная, чем Шэрон Стоун.
Люба смутилась от этих слов. Конечно, она специально сшила узкое, как перчатка, платье и не надела под него белье именно в подражание Шэрон Стоун из «Основного инстинкта». Но все же как-то неловко, что он об этом догадался.
Хотя – что такого неловкого? Люба уже сообразила, что с Бернхардом Менцелем можно не испытывать никакой неловкости. Если бы он был русским, то его прямота выглядела бы, пожалуй, грубостью. Но он был немцем, и прямота его была просто прямотой. Природной и естественной.
Люба впервые понимала, что означает загадочное слово «ментальность», которое до сих пор казалось ей Киркиной ученой выдумкой.
– Я беспокоюсь, что мы с тобой не воспользовались презервативами, – сказал Бернхард Менцель. – Мне следовало о них позаботиться. Но я не думал, что у меня будет сексуальная связь в эти дни моей командировки.
Вообще-то Люба тоже опасалась, как бы чего не вышло от их нежданной-негаданной связи. Но забеременеть от случайного секса казалось ей такой глупостью, что она понадеялась, что этого просто быть не может.
– Не беспокойся, – усмехнулась она. – Как-нибудь пронесет. Если у тебя, конечно, СПИДа нет.
Люба спохватилась, что он, пожалуй, обидится. Но ему это и в голову не пришло.
– У меня нет заболеваний, которые передаются через секс, – сказал он.
Что и говорить, грубоватость немецкой ментальности с лихвой окупалась удобством общения.
– Слушай, а Бернхард Менцель – это имя или фамилия? – спросила Люба.
Надо же его как-то называть.
– Бернхард – имя, а Менцель – фамилия, – разъяснил он.
– А!..
Они помолчали. Им приятно было отдыхать после бурного секса, который у них так неожиданно приключился. Во всяком случае, Любе это точно было приятно – и секс, и отдых на руке у партнера, внезапного, но оказавшегося таким подходящим. Тем более что рука у него в самом деле была мускулистая; неудивительно, что она сразу обратила на это внимание. И лежать на такой руке было очень удобно.
«Прямо как под меня весь сделан, – подумала она, покосившись на Бернхарда. – Под меня заточен!»
Это наблюдение снова заставило ее смутиться, и от смущения она засмеялась.
– Тебе хорошо? – догадался Бернхард.
– Ага, – кивнула Люба. – Ты классный!
– Я думаю, что это было в ответ на тебя. Ты меня сильно возбудила.
– Ну, спасибо. А откуда ты так хорошо русский знаешь?
– Не так хорошо. Мой отец знает русский язык. Он хотел, чтобы я изучал. Я уважал его желание.
– Почему?
– Потому что оно было мне понятно.
Люба не поняла, что означают эти слова, но переспрашивать не стала. Какое ей дело до его отца?
А вот до него самого ей дело есть точно. Она снова скосила глаза, вгляделась в его профиль. Ничего такой, почти красивый. Глаза, правда, маловаты, зато нос прямо-таки римский. Но главное не в этом. Главное в том, что ей давно пора было иметь мужчину, и какая же она дура, что раньше не поняла такой простой вещи. То-то и злилась вечно непонятно на что, и топорщилась, как еж. Обычная сексуальная неудовлетворенность. А уж она-то черт знает чего вокруг этого накрутила. Чуть ли не о смысле жизни взялась раздумывать! Или о какой-то там заклятой своей, мучительной и несчастной любви.
Сейчас она никакой любви не чувствовала. Ни заклятой, ни несчастной. Мучений тем более помину не было – лежа затылком на твердой мускулатуре Бернхарда Менцеля, Люба чувствовала лишь приятное умиротворение в душе и теле.
Что только он с нею не вытворял всего каких-нибудь полчаса назад – Любе пришлось вспомнить все навыки, приобретенные на занятиях спортивными танцами, – а результатом этих акробатических этюдов оказался именно покой. Абсолютный! Сердце ее билось ровно, воображение не пылало, разум тоже, и мысли о Федоре впервые не казались раскаленными иглами, которые неизвестно зачем впиваются в мозг.
Да и не думала она сейчас о Федоре. Она думала о том, что удовлетворение ее все же не может считаться полным, потому что вскоре ей захочется повторить все сначала. На новый лад и с еще более высокой степенью развратности. Непременно захочется!
Чувствовать себя развратной было так весело, что Люба снова засмеялась.
– Люба, я хотел бы, чтобы мы с тобой через месяц занимались любовью уже в Германии, – сказал Бернхард.
Господи, ну как он может сейчас говорить о том, что будет через месяц? Одно слово, немец.
– Через месяц? – хмыкнула Люба. – А я вот не против заняться любовью прямо сейчас.
Словосочетание «заняться любовью», конечно, идиотское, ну и наплевать. Она выросла среди множества правильно сочетаемых слов, которые произносились умными людьми, – и что с того? Сделало это ее счастливой? Да ни капельки! Человек, которого она считала самым умным, относился к ней не с большей страстью, чем к какой-нибудь птичке, которая каждый день клюет зернышки у него под окошком, и женился на первой же смазливой дуре, попавшейся на его пути.
– Сейчас мы сделаем это обязательно! – засмеялся Бернхард.
Люба быстро перевернулась на живот и зазывно посмотрела на него через плечо. Она чувствовала, какое сильное, какое неукротимое желание горит в ее глазах. И пусть горит! Чего ради она должна себя окорачивать? У нее вон даже губы пересохли, так она его хочет.
Похоже, и Бернхард хотел ее не меньше. Он в мгновение ока навис над нею, обнял сверху всем телом; Люба спиной почувствовала его жар. Наверное, со стороны они были похожи на двух полных сил животных, каждое движение которых завораживает сторонний взгляд.
Впрочем, уже через минуту Люба даже помыслить не могла о каком-то там взгляде со стороны. Она любила Бернхарда так, как этого требовало все ее тело – какое-то новое, полностью преобразившееся с той самой минуты, как он снял с нее платье и провел ладонями по ее голым плечам, по груди, по бедрам… У него были желающие ладони, вот что. Он зажег ее своим желанием, зажег и преобразил, и не было уже возврата к ней прежней, холодной и острой, не было, и она была счастлива, что возврата нет!..
Она билась под ним, выгибала спину так, словно хотела вырваться из-под него, но на самом-то деле, конечно, не вырывалась, а только заводила его тем, что сначала прижималась спиной к его животу, а потом распластывалась под ним – заводила всеми своими изгибами, рывками, стонами. Да, и стонами тоже – Люба не могла их сдержать и не хотела, и они сопровождали каждое его новое движение у нее внутри, а движения его становились все резче, все сильнее, неудержимее по мере того, как возрастало его возбуждение.
Сама же она не чувствовала никакого физического возрастания – с той самой минуты, когда они соединились впервые, наслаждение ее сразу же стало острым, а вспышки света в закрытых глазах – яркими, ослепительными. В этих бешеных вспышках, в этих рвущих ее изнутри ударах чужого и желанного тела она готова была провести всю отведенную ей жизнь. Именно так – и не меньше!
Но это кончилось, понятно, не вместе с жизнью. Бернхард задергался над нею, вжался в ее спину всем телом, придавил ее к кровати, к сбившейся комком простыне. Из груди его вырывались при этом какие-то резкие, короткие звуки, а пальцы впивались в Любины плечи так, что в другой раз она, пожалуй, закричала бы от боли. Но сейчас был не другой раз. Совсем не другой!..
– Это было бешено! – Он перекатился на спину, лег рядом, тяжело дыша. – Ты фантастическая женщина.
– По-моему, ничего фантастического я не делала. – Люба еле наскребла в себе достаточно спокойствия для того, чтобы усмехнуться. – Что все, то и я.
– Не то же, что все, можешь мне поверить. У меня были женщины, и поэтому я знаю, что говорю. У тебя бешеный темперамент. Я думаю, что тебе нелегко ходить по улицам!
– Почему? – удивилась Люба.
– Ты вызываешь очень сильное сексуальное возбуждение у каждого мужчины, когда он идет тебе навстречу. Или следом за тобой. Я думаю, в Москве это является опасно.
– Ничего опасного, – хмыкнула Люба. – Во всяком случае, на улицах никто на меня не бросается.
Его комплименты были так же незамысловаты, как любовные приемы, и так же действенны: от того и от другого у Любы начинало приятно покалывать между ног и хотелось немедленно повторить и слова, и приемы сначала.
«А что? – весело подумала она. – Неплохо было бы в койке неделю-другую провести!»
Во всяком случае, это было бы явно не хуже, чем то, как проводила она до сих пор неделю за неделей своей жизни.
Но провести новым приятным образом не то что неделю, а даже один только сегодняшний день до вечера вряд ли было возможно. Непонятно, куда подевалась мама, но придет же когда-нибудь. Любе совсем не хотелось встречать ее в перевернутой вверх дном постели и тем более в компании голого мужчины.
– Люба, к сожалению, сейчас я должен уйти, – сказал Бернхард. – У меня через два часа начнется конференция, для которой я приехал в Москву.
«Золото, а не мужчина!» – подумала Люба.
Неизвестно, конечно, являлся ли Бернхард Менцель золотом, но, во всяком случае, за все время их недолгого и феерического общения от него не поступило ни единого неприятного сообщения. Вот и сейчас: стоило ей подумать, что пора его как-нибудь выпроваживать – пожалуйста, он уже и сам выражает правильное намерение.
– Надо так надо, – кивнула Люба. Но все же ей показалось, что это прозвучало слишком равнодушно, и она добавила: – Мне было с тобой хорошо.
Он поцеловал ее, встал с кровати и начал одеваться. Это почему-то удивило Любу. Не то, конечно, что он одевается, – ей показался каким-то неожиданным его поцелуй после того неистового, что весь прошлый час происходило между ними.
«Разве после этого целуются?» – подумала она.
Мысль была, конечно, совсем уж дурацкая, стыдно кому и сказать.
– Я понимаю, что тебя беспокоит, – сказал Бернхард.
Люба вздрогнула. Еще не хватало ему это понимать!
– Мое предложение кажется тебе слишком быстрым, – объяснил он.
– Какое предложение? – удивилась она.
– Чтобы ты приехала ко мне в Германию.
Хоть убей, она не помнила, чтобы он предлагал ей куда-нибудь приехать… А! Он же говорил, что хотел бы заняться с ней любовью в Германии. Но она вовсе не восприняла его слова как какое-то предложение – мало ли кто чего хочет! А он, оказывается…
– Я попрошу тебя, чтобы ты приехала ко мне в Германию, Люба, – повторил Бернхард. – Не надо думать, что мои слова были спонтанные.
– Я и не думаю, – пожала плечами Люба.
Она вообще не думала о его словах, ни о каких. Ей было хорошо, легко, и она радовалась изменениям, которые так неожиданно в ней произошли.
– Пожалуйста, напиши для меня твой адрес и фамилию, чтобы я мог присылать тебе приглашение для приезда. И твое отчество.
– Имя тоже написать? – усмехнулась Люба.
– Твое имя я знаю.
– Ты уверен?
Бернхард достал из кармана пиджака блокнот, открыл его и протянул ей. В другой руке он уже держал наготове ручку. Люба пожала плечами и написала через весь лист: Маланина Жаннетта Павловна.
– Спасибо, – сказал Бернхард, когда она вернула ему блокнот. – Я направлю приглашение сразу же, как только вернусь домой. Это будет завтра. Я вышлю экспресс-почтой, чтобы ты получила его быстро. – Он помолчал и добавил: – Но я все-таки не требую, чтобы ты приняла такое решение, которое хотел бы я. Это разумеется, что ты можешь делать так, как хочется тебе.
Объяснял он все слишком подробно и обстоятельно, но голос у него при этом был вполне человеческий. Неуверенные и едва ли не робкие интонации слышались в его голосе. Что-то дрогнуло от них в Любином сердце.
Она не ожидала от себя такой чувствительности. Очень уж просто, почти грубо выглядело все, что связывало ее с Бернхардом. Если вообще что-нибудь ее с ним связывало.
– Ты что, сегодня уезжаешь? – спросила она.
Ей хотелось скрыть свою необъяснимую сердечную дрожь от него, да и от себя тоже.
– Да. Сразу после конференции меня доставят в аэропорт.
Он был уже совсем одет и внимательно смотрел на Любу. Оттого, что глаза у него были небольшие, внимание почему-то казалось в них усиленным.
– Я очень хотел бы, чтобы ты приехала ко мне, Люба, – повторил Бернхард. – Очень!
Он вышел из комнаты быстрее, чем она успела встать с кровати. Ей показалось, он боится: вдруг она прямо сейчас скажет, что не приедет к нему?
«А разве приеду?» – подумала Люба.
Но размышлять об отвлеченных вещах она не любила и не умела. А приглашение Бернхарда Менцеля было сейчас делом именно что отвлеченным. Очень может быть, что он забудет о нем уже во время этой своей конференции. А уж как только вернется домой, то забудет почти наверняка. А если все-таки не забудет прямо в день возвращения, то все равно не захочет со всем этим возиться и, значит, забудет всего лишь на несколько дней позже.
Ну и какой же тогда смысл об этом раздумывать?
Тем более что она и без всяких мыслей чувствует себя прекрасно. Люба вспомнила, как когда-то Алиция, Сашкина мама, говорила, что у новорожденных младенцев во сне бывает желудочная улыбка. То есть они улыбаются просто потому, что сыты. Причина физиологическая, а улыбка получается ангельская.
Улыбку, которая была на Любином лице, когда она одевалась и застилала кровать, следовало бы назвать не желудочной, а… Н-да, и произнести-то неудобно! Она засмеялась и побежала в ванную – вернее, в узенькую душевую кабинку, выгороженную в углу коридора рядом с кухней.
Мама вернулась домой, когда Люба уже стояла у плиты и, насвистывая, жарила яичницу.
– Не свисти в доме, Люблюха, – сказала мама, входя в кухню.
– А то денег не будет? – засмеялась Люба.
– Хороший он человек?
– Почему ты так решила?
– Потому что ты веселая.
– А может, я без причины веселая? От абстрактного жизненного счастья.
– Что-то раньше ты от счастья не пела. А сейчас вон как разливаешься. Прямо как Сашенька.
– Ерунда!
К чему относилось это определение, Люба уточнять не стала. Но мама умела быть настойчивой, когда это касалось не ее, а Любиного благополучия. В том, что она уже считает мужчину, с которым явилась сегодня утром домой ее дочь – выходит, мама это слышала, потому и ушла потихоньку, – в том, что она считает этого мужчину частью Любиного благополучия, сомневаться не приходилось.
– Так что он за человек? – повторила она.
– Мам, ну откуда я знаю! – возмутилась Люба. – Я его сегодня впервые увидела.
– Тогда зачем же… – начала было мама.
– Что – зачем? – сердито прищурилась Люба.
– Ничего. Осторожнее будь, Люблюха, – вздохнула мама.
– В смысле предохранения?
– В смысле себя побереги.
– Да незачем мне от него беречься, – усмехнулась Люба. – Он сам кого хочешь убережет.
– А что ты смеешься? Считаешь, мало этого? Очень немало!
Учитывая особенности маминой биографии, мужская надежность должна была считаться в ее понимании таким великим достоинством, ради которого стоило броситься на шею хоть первому встречному. Но у Любы-то биография не мамина, а своя. Впрочем, Бернхарду Менцелю она именно что на шею бросилась. И нисколько об этом не жалеет, даже наоборот.
Вспомнив, что означают по отношению к Бернхарду слова «бросилась на шею», Люба почувствовала, как мурашки пробежали у нее по всему телу. Все-таки очень сильно он ей понравился! Чтобы не сказать больше.
– Ладно тебе, мам, – примирительно проговорила она. И неожиданно для самой себя добавила: – Он немец. И хочет, чтобы я к нему в Германию приехала.
– Поедешь? – помолчав, спросила мама.
Спокойствие, с которым звучал ее голос, не могло обмануть Любу.
– Не бойся, – ответила она.
– Я не боюсь.
Им обеим не требовалось уточнять, что означают эти слова. Они были друг у друга одни на всем белом свете, и никакие Бернхарды Менцели не могли иметь для них настоящего значения.
– Я ведь не старуха еще, – улыбнулась мама. – С ложечки меня кормить не требуется.
– Да он пошутил, скорее всего.
– Вряд ли пошутил.
– Почему ты так думаешь?
– У Ангелины Константиновны студенты занимались, немцы. На дом приходили – я присмотрелась. Немцы, даже молодые, и те очень основательные. Зря не говорят. А у этого твоего, мне показалось, голос не такой уж молодой.
– Ему лет сорок пять. Или даже больше.