Квартирка, которую снимал Алекс, находилась в районе Ниппес. За то время, что пели в Кельне, Саня успел изучить город, и Ниппес вызывал у него наибольшую приязнь. Не потому, что район был простонародный, и не вопреки этому. Просто нравились его живость, и узкие улицы, и простые деревянные дома, и кнайпе, в которых вечерами стоял гул мужских голосов, и маленькие пекарни, куда каждое утро приходили хозяйки за свежими булочками к завтраку. Немецкая идилличность вызывала у него понимание; может, и правда кровь отзывалась.
Но сейчас он шел к метро на Эбертплатц и думал только о том, как непростительно, как самовлюбленно было все, что он делал до сих пор.
С чего он взял, что Москва просто так, сама собой, должна была распахнуть ему объятия? Что он сделал для Москвы, чтобы она хотела что-либо для него сделать? Только фыркнул возмущенно да уехал в Рославль, а потом и оттуда уехал, бросил свои хоры в Васильеве, и в Хлебниках, и в Клёнове, а теперь вот и из Германии уезжает, бросив все.
Оправданием себе он чувствовал лишь то, что из Германии он уезжал с совсем другим чувством, чем из Рославля, – с чувством новым, прежде неведомым. Хаотичность его передвижений по белу свету, которую он, самоуверенный осел, склонен был считать сложностью, неоднозначностью собственного внутреннего мира, сменилась теперь движением сильным, направленным, как выстрел.
В таком-то движении настоящая сложность и заключалась, и никогда бы он этого не понял, если бы не Люба.
«Что там с собакой этой? – подумал он. – Вдруг опять напала?»
Невольно лезли эти мысли в голову – не хотела Люблюха исчезать из его жизни, из круга его забот. Да только она одна и была ведь в этом кругу. Только она.
Саня вышел из метро у Кельнского собора, прямо под его сень; дымная громада медленно выплывала перед ним, когда он поднимался на улицу на эскалаторе.
Он вышел на площадь и сразу же оказался в центре рождественской ярмарки – она светилась, сверкала, сияла, играла всеми красками настоящего немецкого праздника. Саня только теперь вспомнил, что Алекс уверял: каждый, кто проезжает в рождественское время через Кельн, обязательно приходит сюда, на Соборную площадь, хотя бы в промежутке между поездами. А у кого этот промежуток подлиннее, те и к Рейну идут, а там уже другая ярмарка, прямо на пришвартованном корабле, который тоже сияет и сверкает, и кажется, что вот-вот уплывет он по реке прямо к скале Лорелеи, к золотым ее волосам…
Саня вспомнил, как коснулась его губ Любина резкая, косая челка, и вся красота Лорелеи испарилась из его сознания. Да что ж за наваждение такое? Даже в лицах стеклянных ангелов – их особенно много было среди ярмарочных игрушек – мерещится ее лицо!
– Вы не подскажете, где начинается криппенвег? – спросила старушка в белых буклях.
Саня знал немецкий язык с детства – дед неплохо на нем разговаривал и внука учил, – но что значит «криппенвег», понял не сразу.
– Я ищу романские церкви, – пояснила старушка. – Я приехала из Мюнхена, чтобы их посмотреть.
Тут он догадался, что посмотреть она хочет главную кельнскую праздничную достопримечательность – рождественские ясли, которые устраивают возле каждой из многочисленных здешних церквей, а «криппенвег» это и есть «путь по яслям». Он сам только что проходил мимо одной из церквей, и как раз романской, возле которой была сооружена такая модернистская композиция, которой позавидовал бы любой концептуалист; Саня еле догадался, что загадочные фигуры, окружающие золотую звезду – младенца Христа, – это короли-волхвы Мельхиор, Балтазар и Гаспар.
Он объяснил старушке, куда идти, она кивнула с приветливой благодарностью и тут же исчезла, будто по волшебству. Саня с удивлением посмотрел старушке вслед – фея это была, что ли? И сразу же некстати вспомнилось, как Люба шила костюм для феи в тот вечер, когда он стоял у нее под окном, потому что не мог больше ее не видеть…
О ней надо было забыть. Забыть! Он пошел к вокзалу, пробираясь в толпе, и, несмотря на толпу, все ускоряя шаг.
Той же ночью, глядя в окно автобуса, как исчезают в зимней мгле рейнские берега, Саня повторял это «забыть!» раз за разом, как заклинание. Только слабо оно ему помогало.
Глава 19
За время, прошедшее до Рождества, Люба возненавидела праздники. Еще совсем недавно этого и представить было невозможно, немецкие праздники приводили ее в детский какой-то восторг. Да они и были детские, настоящие, особенно Рождество – повсеместная сказка, которую воссоздавали здесь со всей тщательной бережностью, свойственной немцам.
Теперь же она воспринимала Рождество как тяжкую повинность, которую ей придется отбыть, раз уж так получилось.
Люба попросила Кристину приготовить еду к праздничному столу самостоятельно – не могла себя заставить этим заниматься – и не стала шить себе новое платье к празднику – на это уж совсем руки не поднимались.
Русские ребята уехали через неделю после Сани: все работы, на которые Бернхард подписал с ними договор, были выполнены.
Клаус отправился на праздник в Цюрих к какой-то даме, с которой познакомился на водах в Баден-Бадене.
Любе и Бернхарду предстояло встречать Рождество вдвоем в лесном доме.
Правда, Бернхард предлагал ей куда-нибудь поехать – например, в Париж, или в Рим, или в Скандинавию, – но совместная поездка вызывала у нее еще большее уныние, чем сидение за праздничным столом в Берггартене. И она была рада, что накануне Рождества у Бернхарда было много работы в клинике и он мало времени проводил дома.
Но к сочельнику он домой, конечно, приехал.
Стол был уже накрыт, и Люба вставляла свечи в шандалы, которыми со старинных времен украшена была гостиная.
Елка, стоящая посередине комнаты, благоухала хвоей. Хоть ставить живые елки считалось в Германии неэкологичным и потому неприличным, Бернхард полагал, что в их лесной местности нет большого греха в том, чтобы использовать для праздника какое-нибудь дерево, предназначенное к вычистке. Он тщательно следил за тем, чтобы новые деревья высаживались ежегодно, поэтому считал себя вправе ставить живую рождественскую елку.
Люба поправила на елке золоченую цепочку с такими же золочеными шишечками. Подойдя к окну, она увидела, как подъехала к дому Бернхардова машина.
Она стояла у окна неподвижно и смотрела, как он входит в дом. Надо было разбудить себя, как Спящую красавицу, и заставить жить.
Кто это недавно говорил ей про Спящую красавицу? Она вздрогнула, вспомнив.
– Я сильно задержался, Люба?
Бернхард зашел сначала к себе в комнату и только потом в гостиную. Он принял душ, переоделся в костюм, который они с Любой купили для него еще полгода назад, чтобы в нем он встретил Рождественский сочельник.
Ничего не изменилось в ней. Она по-прежнему знала, что уйти от него невозможно, потому что невозможно разрушить его жизнь. Но при мысли о том, что ей и дальше придется покупать с ним вместе костюмы и чашки, Любу охватывала такая тоска, что хоть волком вой.
– Я задержал тебя? – повторил Бернхард.
– Нет. – Она покачала головой. – Я не голодна.
– Ты хочешь сесть за стол позже?
– Нет, почему. Давай сядем сейчас.
Они сели. Люба положила Бернхарду в тарелку картофельный салат и шойфеле. Он налил ей и себе вина. Они выпили за праздник.
– Я сегодня специально остановился там, где от шоссе ведет тропинка к нам, – сказал Бернхард, разворачивая салфетку. – Там, где полицейские поймали собаку. Смотрел, нет ли еще каких-нибудь следов. Ведь могут и волки пройти по этой тропинке прямо к дому. Ты тогда сильно испугалась, Либхен.
– Да, – подтвердила она. – Очень сильно.
Все, что происходило в тот вечер, когда на нее напала собака, что она всеми силами гнала от себя, чтобы появились у нее силы жить, – все сделалось от этих его слов в ее памяти ясным, как будто даже не вчера произошло, а происходило прямо сейчас.
– Что с тобой, Люба? – спросил Бернхард.
«Ничего», – хотела она ответить. Но не смогла даже губ разомкнуть.
Санины глаза восстали перед нею, и обветренные его губы, и русые черточки прилипших ко лбу волос… Люба коротко вскрикнула внутри себя, едва удержавшись от того, чтобы крикнуть в голос.
Она была уверена, что ей это удалось.
– Люба, – сказал Бернхард, – скажи, что произошло с тобой такое, что ты разлюбила меня?
Он поставил на скатерть бокал с недопитым гутэделем и смотрел на нее внимательно и серьезно.
– Я полюбила другого, – ответила Люба.
Минуту назад она не сказала бы ему этого даже под пытками. Но под этим серьезным взглядом небольших его глаз – сказала.
– Я это понял. Примерно месяц тому назад. Да, когда ты заболела. Ты заболела по этой причине?
Люба кивнула.
– Когда я думал, чем русские отличаются от немцев, то пришел к выводу: русские понимают, что живут один раз. Мы здесь то ли не понимаем этого, то ли стараемся об этом не думать. Именно поэтому мы слишком буржуазны.
– К чему ты это говоришь? – тихо спросила она.
– Ты очень русская, Люба. Поэтому я удивлен, как ты ведешь себя сейчас. Ты предполагаешь, что твое чувство к тому человеку пройдет?
Она невольно улыбнулась. Очень уж обстоятельно он спросил – как о болезни, которая имеет некоторые признаки, позволяющие судить о ее течении и строить прогнозы.
– Нет. Не предполагаю, – ответила она. – Не пройдет.
Что он может на это сказать, Люба не представляла. Ей было страшно жалко его. Она рада была бы не говорить ему того, что сказала сейчас, но, к ее собственному удивлению, выяснилось, что она не может врать, отвечая на его прямые вопросы.
– В таком случае ты должна что-то предпринять, – сказал он.
– Я ничего не могу предпринять, Бернхард, – вздохнула Люба.
– Почему?
– Потому что не могу тебя оставить.
– Где? – не понял он.
– Везде. Я не смогу быть счастливой, оставив тебя одного. Это странно звучит, я понимаю, и…
– Это не звучит странно, – перебил ее Бернхард.
– …и раньше это не было для меня так. Но вот теперь… так стало.
– Это не звучит странно, – повторил Бернхард. – В порядочности нет ничего странного. Но, Люба, почему ты решила, что возможно жить во лжи?
– Ну почему во лжи… – начала было она.
– Если ты не надеешься, что твоя любовь к другому мужчине пройдет, то это означает, что со мной ты собираешься жить во лжи.
Он объяснил это обстоятельно, как объяснял ей все, чего она не понимала.
– Бернхард, дело в том, что я вдруг узнала про себя, что не могу доставить тебе боль, – невольно подстраиваясь под его обстоятельность, объяснила она в ответ.
– Но кто тебе сказал, что ложь лучше, чем боль? Боль проходит, а ложь длится и длится, пока не заканчивается правдой. И это может быть трагический конец.
Люба не знала, что на это сказать.
– Почему ты не спросишь, кто он? – помолчав, спросила она.
– Я думаю, это тот молодой человек из бригады рабочих, который уехал внезапно.
– У нас с ним ничего не было, – быстро сказала Люба. – Ну… Я с ним не спала.
– Это не имеет значения. Мне была бы неприятна твоя физическая близость с другим мужчиной, но в общем-то дело не в ней. – Он встал из-за стола, подошел к елке, тронул золоченую цепь. Сказочные шишечки звякнули тихо и жалобно. – Люба, я думаю, будет правильно, если я уеду на рождственские каникулы, – сказал он, не оборачиваясь.
– Куда? – опустив голову, спросила она.
– Предположим, к другу во Францию. Он давно приглашает меня посетить его замок. Я уеду завтра и вернусь через три дня.
– Спасибо, Бернхард, – сказала Люба.
Лицо ее пылало от стыда, и боль, которую она чувствовала, была очень сильна.
Но он оказался прав: эта боль была лучше, чем ложь.
Глава 20
Только когда такси остановилось на углу Малой Бронной и Спиридоньевского, Люба поняла, отчего таким странным кажется ей родной город.
Она не была здесь два года. И с удивлением обнаружила, что не только она переменилась за это время очень сильно, но не менее сильно переменилась Москва.
Размашистость в ней появилась, какая-то новая живость во всем. Кондитерская вот открылась прямо напротив Любиного подъезда, и не сильно-то хуже выглядела эта кондитерская, чем во Фрайбурге.
Впрочем, Люба не была сейчас склонна ни о кондитерских размышлять, ни о переменчивом облике родины.
Она хотела найти Саню и приехала в Москву только для этого. Если бы выяснилось, что искать его следует на острове Мадагаскар или в Антарктиде, то она отправилась бы туда.
Но пока насчет Сани не выяснилось ничего. Кельнский телефон Алекса Мартемьянова, указанный в договоре, был отключен, видимо, за неуплату. Значит, надо было искать других людей, которые могли знать, где Саня.
Единственным таким человеком была Сашка Иваровская. Все-таки она училась с ним в консерватории, и она привезла его тогда в Кофельцы, и с ней у него был роман, и, может, роман этот продолжается до сих пор.
Мысль об их романе была для Любы одновременно неприятна и несущественна.
Хорошо, что хоть мамы не было дома: она наконец-то выбралась в санаторий. Это стало следствием ее знакомства с Германией: кажется, она убедилась, что забота о себе или хотя бы о собственном здоровье – это не блажь, как она всю жизнь считала. Могла бы, конечно, и раньше догадаться. Хоть с Ангелины Константиновны пример взять – та в свои восемьдесят лет регулярно посещала Карловы Вары, как привыкла с молодости.
Но и об этом Люба подумала лишь мельком. А в квартиру свою она зашла только для того, чтобы поставить чемодан.
Она никого не предупредила о своем приезде – точнее, о своем возвращении, – поэтому не знала даже, в Москве ли Сашка. Может, на гастроли укатила; ее певческая карьера складывалась, насколько Люба знала, успешно.
Так оно и вышло: Сашки дома не оказалось. Дверь Любе открыла Кира.
– Ничего себе! – воскликнула она. – Ты когда приехала?
– Только что, – нетерпеливо ответила Люба.
Впрочем, Киркин вид подействовал на нее умиротворяюще. Волосы у нее все так же торчали во все стороны, как перья у взъерошенной курицы, и каждое слово она по-прежнему не произносила, а чеканила.
Было в этом что-то до того родное, что у Любы даже сердце сжалось.
– А Сашка где? – спросила она, проходя в прихожую.
– В Кофельцах.
– Одна?
– Не знаю, – удивленно ответила Кира. – Она мне что, докладывает? Ты бы лучше спросила, как это она в Кофельцы зимой поехала. А у нас там печку сложили! Посередине дома, на две половины, дверцы и к нам, и к вам.
Кира сказала «к нам и к вам» как само собой разумеющееся, хотя дача принадлежала только Тенета и Иваровским; Люба с мамой не имели к владению никакого отношения. Но Люба жила на этой даче всю жизнь, и Кира не задумываясь сказала то, что есть.
«А она всегда так и говорила, – подумала Люба. – Почему я раньше не замечала?»
Но надо было не размышлять на отвлеченные темы, а добраться до Сашки, и поскорее. После всего, что произошло в последний месяц, любое промедление казалось Любе никчемным.
Сильно уплотнилось ее время и от плотности событий совсем с другой скоростью пошло.
– Кир, а ты что здесь делаешь? – все-таки спросила она.
– Диплом пишу. У меня диплом по лингвистике, а в ней большой элемент математики, а у Сашкиного папы по математике такие книги есть, что и в Ленинке не найдешь. Никогда не думала, что опять математикой придется заняться, – вздохнула Кира. – У нас же все гуманитарии, я всегда на Федьку с ужасом смотрела: как он, бедный, всю жизнь с этими интегралами мучается?
«И по Федору Ильичу ведь я страдала! – вспомнила Люба. – И что люблю его, думала. Как все это могло со мной быть?»
Она словно заново знакомилась с собой прежней и прежнюю себя не узнавала. Какими мелкими, ничтожными были ее чувства! Зависть, влюбленность… Зависть вообще гроша медного не стоила – когда любовь заполнила ее душу, никакой зависти не осталось и помину. Ей просто перестало хватать в ее душе места.
А влюбленность… Люба вспомнила, как в шестом классе гуляли по партам вопросники, на которые все девчонки старательно отвечали. Любимый вопрос был: «Как отличить влюбленность от любви?» Все писали длинные объяснения, которые выглядели чересчур сложно и сомнительно.
Теперь Люба не понимала, что в этом вообще сложного. Любовь оказалась так убедительна, что перепутать ее невозможно было ни с чем.
– А Царь в Гарварде уже, знаешь? – сказала Кира.
– Не-а, – покачала головой Люба. – Нравится ему?
– По-моему, да. Мы с ним через Интернет переписываемся. Это, знаешь, такая интересная штука! Ты в компьютер пишешь, а он в ту же секунду в своем компьютере все читает. Мне этого не понять! – засмеялась она. – Я, честно говоря, даже про электрический ток не понимаю, как он по проводам может течь.
«Почему я ей завидовала? – думала Люба, глядя в сверкающие интересом ко всему и вся Кирины глаза. – Во всех смертных грехах подозревала – и презирает-то она меня, и сверху вниз смотрит. И она, и Сашка… Что ж я за дура была беспросветная?!»
С этим еще следовало разобраться, и не так-то просто было разобраться с тем, что осталось в Любином прошлом.
– Сашка скоро приедет, – сказала Кира. – Хочешь, прямо здесь ее жди. Я буду математику конспектировать.
«А ты пока квартиру убери», – подумала бы та, прежняя Люба.
Но Любе нынешней противно было даже вспоминать о том, что она могла подобным образом о Кире думать.
«Все-таки с образцовостью моей выходит перебор, – усмехнулась она про себя. – Хоть в пионеры заново вступай. Или их уже не бывает?»
Кирка отправилась в кабинет, а Люба в кухню. На отсутствие воли она никогда не жаловалась, но сейчас не знала, как выдержать ожидание.
Она села за стол, привычно провела пальцем по его поверхности слева – там, где Сашка вырезала несколько нот на нотном стане, когда начала учиться музыке. Это была какая-то мелодия, но Люба так и не запомнила какая.