Она села за стол, привычно провела пальцем по его поверхности слева – там, где Сашка вырезала несколько нот на нотном стане, когда начала учиться музыке. Это была какая-то мелодия, но Люба так и не запомнила какая.
Она положила голову на руки, замерла. Скрипнула дверь – в кухню вошла Кира.
– Люб, – сказала она, – ты какая-то не такая. Ты с мужем поссорилась, да?
– Нет, Кир. – Люба покачала головой. – Я от него ушла.
– Да ты что! – ахнула Кирка. И тут же догадалась: – Менталитеты не совпали?
– Не совпали, – кивнула Люба. – У него гораздо лучше оказался менталитет. Серьезнее.
– Ну, это известно, – хмыкнула Кира. – Например, Мандельштам писал в виде совета соотечественникам: «Есть между нами похвала без лести, и дружба есть в упор, без фарисейства. Поучимся ж серьезности и чести на Западе, у чуждого семейства».
– Это да, – сказала Люба. – Серьезности и чести у них хватает.
– Ты, наверное, в кого-нибудь влюбилась, – с авторитетным видом заключила Кира. – Я сразу заметила.
Люба не выдержала и прыснула. У Кирки никогда в жизни не было ни единого ухажера. Сама она, может, и влюблялась, но чувства свои выказывать опасалась – наверное, боялась, что объект любви ее просто засмеет. И пожалуйста, сразу заметила, оказывается!
В прихожей раздался звонок.
– Ну вот, Сашка приехала, – сказала Кира. – Ключ, как всегда, забыла. Интересно, что бы она делала, если бы я домой уже ушла?
– Зашла бы к тебе за ключом, – разъяснила Люба. – Сиди, я открою.
Она прошла в прихожую, повернула кругляшок замка. Это был очень старый и очень надежный английский замок; они с Сашкой, когда болели, не ходили в детсад и оставались одни дома, не раз пытались его раскурочить, но им это так и не удалось.
Вся эта квартира была наполнена воспоминаниями, и только теперь она понимала, как бережно держат они ее сердце.
Люба открыла дверь.
Она хотела сразу же, с порога, спросить у Сашки, где ей искать Саню. Она уже открыла рот, чтобы об этом спросить, – и замерла с открытым ртом, как дурочка из переулочка.
Саня стоял перед ней и смотрел на нее как на призрак. Да, на нее он смотрел именно так, но сам он был так реален, так осязаем, что Люба сразу же протянула руку и коснулась его лба.
На улице шел снег, и мокрые волосы перечерчивали его лоб русыми дорожками. Люба провела по ним пальцем. Саня поднял руку и Любину руку прижал к своему лбу, как будто хотел, чтобы она определила, есть ли у него температура.
– Жаннетта, – сказал он.
Она никогда не воспринимала это имя как свое – оно казалось ей вымышленным и никчемным. Только когда мама его произносила, оно становилось для Любы родным.
И вот теперь – когда произнес его Саня.
– У тебя еще царапины со щеки не сошли, – сказал он, вглядываясь в ее лицо. Люба хотела убрать руку с его лба, но он не дал. – Не нападала больше собака?
– Ее поймали, – сказала Люба. – Она из Франции прибежала. Заблудилась и испугалась. Ты правильно догадался. А почему ты тогда возле дома был? – вспомнила она.
– Под окном стоял. На тебя смотрел, – ответил он.
– Люб, ты с кем разговариваешь? – В прихожую вышла Кира. – Ой, Сань, привет! Ты чего на пороге стоишь?
Она нисколько не удивилась его появлению. И конечно, ей даже в голову не пришло, что Люба влюбилась именно в него, очень уж сложным должен был бы быть ход ее мысли для такой догадки.
В ответ на Кирины слова Саня перешагнул порог и обнял Любу. Она замерла, уткнувшись носом в молнию его куртки. Он расстегнул молнию, и Люба уткнулась носом ему в свитер. Он сделал еще какое-то движение – она догадалась, что он хочет совсем раздеться, чтобы она уткнулась носом ему в голую грудь. Она засмеялась от своей догадки, и он засмеялся тоже – значит, догадалась она правильно.
– Вы чего? – удивленно сказала Кира. И тут же ахнула: – Так вы… Ой!
Когда она бочком обходила Саню и Любу, обнимающихся у порога, вид у нее был совсем оторопелый; Люба заметила это краем глаза. И больше уже она не замечала ничего постороннего.
Закрылась входная дверь, повернулся в замке ключ. Видно, Кира не рассчитывала на то, что они сами догадаются запереться. И правильно, что не рассчитывала, – они забыли обо всем.
– Я не знала, где тебя искать, – заглядывая снизу Сане в лицо, сказала Люба. – Думала, Сашка знает.
– Сашка знает, – подтвердил он. – Я сюда каждый день прихожу.
– Ты ее любишь? – спросила Люба.
Вопрос был глупый, вдобавок прозвучал жалобно. Саня от этого улыбнулся.
– Я тебя люблю, – сказал он. – Откуда ты здесь взялась?
– К тебе приехала.
Они разговаривали как дети в песочнице, ей-богу. Самим было смешно. Они и засмеялись – то ли над этим своим детским разговором, то ли просто от счастья. Люба, во всяком случае, смеялась просто от счастья – точно.
Саня расстегнул пуговку у нее на блузке.
– Можно, я тебя ни о чем сейчас спрашивать не буду? – чуть слышно сказал он.
Люба расстегнула вторую пуговку сама – ей показалось, что этого ответа достаточно.
Она не знала, хочет ли его. То, что она чувствовала к нему, было настолько больше, чем телесное желание, что ей трудно было разобраться, телесное-то есть вообще или нет.
Но Саня хотел ее сильно – когда пуговки все расстегнулись, и он сбросил куртку на пол, и рывком снял свитер, и прижал Любу наконец к себе, к голой своей груди, сомневаться в этом было невозможно.
Они не знали, не придут ли сюда с минуты на минуту хозяева, и вполне мог кто-нибудь прийти, и, конечно, лучше было им подняться двумя этажами выше, в Любину квартиру. Но оба они не могли делать как лучше, потому что, уже стоя обнявшись, все равно рвались друг к другу так, что им жаль было потерять хотя бы минуту.
Да уже и не друг к другу они рвались, а просто друг в друга. Люба прислонилась спиной к вешалке, Саня обнимал ее, искал ее тело своим, и нашел, и оба они почувствовали, что соединение между ними стало абсолютным и что все равно никуда им не деться от неутоленности, потому что то, что они чувствуют друг к другу, – неутоляемо.
Глава 21
– … не имел права тебе это предлагать, и ты все правильно мне ответила.
Люба слушала не слова его, а голос – глубокий баритон.
«Все-таки я в музыке немножко, а понимаю», – думала она при этом.
Она не вслушивалась в то, что говорил Саня, потому что говорил он, по ее понятию, глупости.
– Ты не хотел, чтобы я уехала с тобой? – все-таки уточнила она, приоткрыв глаза.
– Хотел. Но не должен был, потому что…
– Саня, хватит!
Она быстро перевернулась и уселась ему на живот. Они лежали на ковре в кабинете рядом с пианино. Сюда они все-таки из прихожей перебрались. Не сразу, правда.
– Хватит! – повторила Люба. – Я без тебя не могу. Не хочу. Нет, не могу, – секунду подумав, уточнила она. – Если я без тебя, это ложь. А то, о чем ты думаешь и мне пытаешься сказать, это просто глупость какая-то.
– Это не глупость. – Он устроил Любу у себя на животе поудобнее. Ей, правда, всяко удобно было у него на животе. – Я жил легкомысленно и безответственно.
– Слушай, – поморщилась она, – мне уже про себя сегодня показалось, что пора в пионеры вступать. Еще тебя не хватало в этой организации!
– Ее уже нет.
– И черт с ней.
– Ну хорошо – я болтался, как дерьмо в проруби, если так тебе больше нравится.
– Живи, как тебе надо, – сказала Люба. – Плохо у тебя все равно не получится.
Он засмеялся, обнял ее, и все, что происходило сначала в прихожей, а потом здесь, на ковре, повторилось снова. То есть не повторилось, а заново произошло – любовь сплела их вместе так, что руки, ноги, стоны не расплести было человеческой силе.
Потом лежали рядом и смотрели снизу на мир, в который едва вернулись из своего страстного мира.
– Мы с Сашкой под этим пианино играли, – сказала Люба. – Как будто мы едем в машине, и вдруг как будто снег пошел, и дорогу завалило. И мы не знаем, куда ехать, и на все педали нажимаем, и на все клавиши. Ты чего улыбаешься? – заметила она.
– Я однажды так и ехал – снег все завалил, и я не знал, на какие педали нажимать.
– И что? – с интересом спросила Люба.
– Ничего. Разобрался.
– В общем, можешь за свою жизнь не переживать, – заключила она. – Все в ней правильно.
– Как это ты так быстро в моей жизни разобралась?
– А я не разобралась еще. Все впереди, если ты не против.
– Я же тебе сказал: не против.
– Когда ты такое сказал? – удивилась Люба.
– В Германии.
Она промолчала.
– Ты жалеешь? – спросил Саня.
Она поняла, о чем его вопрос.
– Бернхарда – жалею, – сказала Люба. – А что ушла – нет.
– Я ведь правда ничего не могу тебе предложить. Руководитель хора при Дворце пионеров на Воробьевых горах, пока ничего больше не просматривается.
– Сань, если ты из-за денег переживаешь, то это мне до фонаря. – Люба нарочно произнесла это резко и даже грубо. Ей не казалось, что в этом вопросе надо разводить антимонии. – Я хоть в Париже проживу, хоть в Москве в перестройку, хоть в джунглях. Везде людям надо одежду шить. Я вообще…
Она запнулась.
– Что – ты вообще? – спросил он.
– Вообще о другом думаю. Я ведь… Ну, слишком долго, наверное, завистью питалась. И другой пищи не искала. И теперь у меня такое ощущение, что я скелет, и ты со мной долго не пробудешь.
Саня расхохотался так, что Любе показалось, даже струны в пианино загудели.
– Люблюха! – сказал он, когда наконец успокоился. – Не знаю, кем ты себя там считаешь в духовном смысле, но с виду ты на скелет не похожа. Не стал бы я, поверь, со скелетом проделывать то, что мы с тобой уже два часа тут проделываем. Хватит фантазировать. Давай я тебе лучше поиграю. Я, знаешь, смотрел, как ты песенку ту у ручья слушала, и очень мне хотелось тебе поиграть.
– Давай! – кивнула Люба.
Саня сел на круглую табуретку, а она устроилась на полу возле фортепианного бока. Оба они забыли, что одежда их разбросана по ковру и что со стороны они поэтому являют собою то еще зрелище: голый мужчина за пианино и голая женщина у его ног.
Но ни музыке не было дела до таких мелочей, ни им обоим.
Саня поднял крышку, посмотрел на клавиши. Что он там видел? Люба не знала.
Но то, что она чувствовала в нем, было важнее и точнее не знаемых ею нот. Это чувство привело ее к нему, и переменило ее саму совершенно, и мир переменило для нее.
Оно одушевляло звуки, возникающие под Саниными пальцами, и звездные потоки, текущие по небу, и поцелуи, горящие на губах, и усталость, охватывающую тело, когда оно насыщено любовью… Мир, огромный мир, существовал благодаря этому чувству, и впервые в жизни Люба была в этом мире своя.