Отправилась в бухгалтерию. Там работала моя подружка Ленка. Мы с ней вместе подняли премиальные списки за последние полтора года. Я сделала нужные выписки и пошла караулить профорга нашего отдела.
Он пришел за пять минут до окончания обеденного перерыва. Я очень беспокоилась, что, по всегдашней привычке, он опоздает и я не смогу с ним поговорить, не откладывая дела в долгий ящик. Но в секторе у них явно намечалось какое-то торжество. А на торжества у нас в институте опаздывают редко. Во всяком случае, их сектор был в полном сборе.
Я проследовала за профоргом. Встала у него над столом, вполоборота к публике, и сказала:
- До конца обеденного перерыва осталось всего пять минут. И, следовательно, время мое ограничено.
Но и пяти минут мне хватит, чтобы выразить возмущение той дискриминационной политикой, которую вот уже по меньшей мере полтора года проводят в нашем отделе.
Все встрепенулись. Профорг подался ко мне. Лицо его налилось гневом.
- Я не оговорилась. В нашем отделе раз в три месяца проявляет себя ничем не прикрытая дискриминация.
Профорг закричал:
- Ты словами-то не разбрасывайся!.. Ты знай, где и какие слова употреблять!..
- А вы на меня не кричите!.. Я за свои слова отвечаю. А вот вы попробуйте мне ответить, почему, на каком основании и с каких это пор наши лаборанты и старшие лаборанты перестали учитываться в списках премируемых?!
- А, ты об этом,- облегченно выдохнул профорг.- Так они же все лодыри!..
По-моему, среди присутствующих не было тех, за кого я заступалась. Или те, что присутствовали, и впрямь были лодыри. Так или иначе, особенного сочувствия к себе я не замечала. И я взвилась:
- Лодыри?.. Не больше, чем мы с вами, они лодыри!.. И на вашем месте я бы постеснялась бросать в адрес целой группы работников такое обвинение, когда вы сами - первый лодырь нашего института!
Черт возьми, ну совершенно не могу остановиться, а надо бы, если учесть, что я давно уже знаю профорга как человека не только ленивого, но еще и недалекого и мстительного. Но ведь я говорила чистую правду.
Если я сейчас не скажу ее, то кто и когда скажет?
И я понеслась в своих обличениях дальше:
- Уж и не знаю, каким чудом вы оказались сегодня на рабочем месте, а не записали себе липовую библиотеку - не иначе как благодаря гулянке, которая затевается здесь - и затевается, прошу отметить, в рабочее время...
Как-то незаметно в комнате остались только я и профорг. Причем, перед тем как нас покинуть, некоторые сотрудники что-то припрятывали у себя в столах, с отвращением на меня поглядывая.
Профорг же сидел напротив меня (я стояла) и прямо распухал на глазах от злобы и ненависти:
- Вы за свои слова ответите.
- Отвечу, отвечу... А лаборанты?
- Разберемся.
- Чтобы разобрались наверняка, я сегодня же подам докладную по всей форме и приложу выписки из приказов. Подам и вам, и заведующему отделом...
Прозвенел звонок. Нужно было мчаться работать.
И я помчалась. В коридоре передо мной расступались.
Конечно, мне было тяжело. Больше того, в какой-то момент стало страшно, почти так же страшно, как там, в автобусе, когда я почувствовала на себе запоминающий взгляд хама. Но я одернула себя: тут страшно, там страшно, сям страшно - этак не сможешь в жизни совершить ни одного поступка. Разве это плохо, что у меня хватило сил вступить в борьбу за справедливое дело, что я не превратилась еще в равнодушное, толстокожее пресмыкающееся, как некоторые? И неважно, что не все правильно меня понимают,- мелочи это. Так всегда было - во все времена борцам было трудно и одиноко.
В секторе было тихо. Все работали. Я тоже села за расчеты. И внезапно отключилась...
Вернее, выпала. Еще вернее - перенеслась. Еще точнее... Нет, точнее слова не придумаешь. Помню только, что почему-то оторвалась от работы и встала, как встают за партой вызванные ученики. И так же - стоя - оказалась в незнакомой мне комнате, сплошь заставленной старинной мебелью. На столе громоздилась хрустальная ваза необыкновенных размеров. А рядом со столом прилепился древний конторский стул, застеленный оборванной газетой. На этой газете валялись вперемешку куски твердокопченой колбасы, надкусанные и целые соленые огурцы, разломанная буханка черного хлеба, а в середине украшением - возвышалась литровая банка с зернистой икрой, и в икру была воткнута алюминиевая ложка.
- Садись, раз пришла,- сказал хозяин, подвигая ко мне ногой табуретку, на которой только что сидел,женщине надо уступать место - это я твердо усвоил,табуретка опрокинулась, хам заржал.- Ну чего ты? Не стесняйся, садись, выпей за компанию.
- Выпить? В служебное время?
- Да-а! В служебное ты не можешь, это точно,и он заржал снова.- А может, все-таки выпьешь? Дефицитом побалую.
- Неужели вы еще не поняли, что пить с вами сочту позором?- ответила я гордо.- И вообще, что вам от меня нужно? Мне на работе надо быть. Зачем вы крадете мое рабочее время?
- Хорошо!- картинно восхитился парень.- Излагаешь как надо. Я доволен.
Он оглядел меня с любовью, как свое родное детище, и еще раз заржал.
- Отвратительный смех!- сказала я в сердцах.Как будто сто лягушек квакают хором.
- Ну! Ты!- парень угрожающе ко мне придвинулся, я отпрянула.
Оглушительное ржание наполнило комнату. Этот гад хохотал, хлопая себя по ляжкам, притоптывая ногами, и казалось, будто по паркету топочут лошадиные копыта...
- Копыта,- пробормотала я изумленно.
- Нет, как она испугалась!- вопил парень на всю комнату, не слыша меня.- Боится - значит, уважает!.. Ха-ха-ха!..
- Ну вот что,- сказала я с достоинством, едва только он перестал захлебываться ржанием,- мне пора. Верните меня на службу...
- Как пришла, так и убирайся,- сказал он, шлепнулся в кресло и вытянул ноги. Обычные ноги в яркозеленых носках. И добавил умиротворенно: - Гуляй, разрешаю...
Я очнулась за своим рабочим столом. Щеки у меня пылали. Последнее слово осталось за этим гадом - и это было самое обидное.
- Ничего я не боюсь!- запоздало выкрикнула я.
- Правильно,- услышала я голос Николаши,ничего не бойся. Мы с тобой.
Николаша наклонился надо мной и спрашивал робким голосом:
- Что с тобой? Может, тебе водички?
- А что со мной?- спросила я.
- Ты несколько минут стояла столбом как вкопанная, ни на что не реагировала. Как будто окаменела. Игорь Сергеевич вон "скорую" пытается вызвать,затораторила Манечка Кукина.
- Не надо "скорой",- устало ответила я.- Все в порядке. Я просто задумалась, уж очень любопытная тут корреляция намечается.
- Артистка!- пробурчала Лидия Мартыновна и отошла.
Николаша с сомнением покачал головой. Он держал меня за руку, мне передавалось его тепло. И я захотела ему рассказать все, но поняла, что этого нельзя делать.
Мрачные мысли о какой-то ужасной болезни мне удалось отогнать только усилием воли. Я заставляла себя сосредоточиться на таблицах и наконец добилась того, что цифры полностью заняли мой ум и сопоставлялись уже как бы сами собой, входя в точные и единственно верные взаимоотношения. Я работала.
К вечеру зашла Ленка, позвала пить кофе. Я отказалась.
Ленка настороженно на меня посмотрела и сказала:
- Хорошо. Мы с Николашей подождем тебя после работы. Поговорим.
Разговор был никчемный. Разговор меня раздражал. Николаша пытался меня убедить, что надо обратиться к врачу. А Ленка беспокоилась о моей репутации и о последствиях моего неумного поведения.
- С кем ты связалась?- кричала она, имея в виду профорга.- Он уже досье на тебя собирает.
- Какое еще досье? - лениво отбивалась я.
- Опоздания, прогулы...
- Прогулов не было.
- Значит, будут,- обещал Николаша с каким-то даже ожесточением.
Они так надоели мне со своими заботами и прогнозами, что в итоге я от них сбежала. Пока они размахивали руками и орали (Николаша: "Иди к врачу. Или я сам позвоню Алексею Палычу". Ленка: "Ну кто же плюет против ветра: тебе же диссертацию защищать!"),-пока они так кричали, я нырнула в подворотню, переждала там, а потом дворами побрела к метро.
Часть четвертая. НА УЛИЦЕ
Какая беспокойная жизнь. Не многовато ли волнений? Вот уже и от ближайших друзей вынуждена бежать и скрываться. Впрочем, только в стоячем болоте все и всегда спокойно. Я не желала превращать свою жизнь в стоячее болото.
Ленка конечно же права, когда утверждает, что со мной что-то стряслось. Только не СТРЯСЛОСЬ, а СЛУЧИЛОСЬ. Это не одно и то же. Со мной СЛУЧИЛОСЬ прозрение. Я стала видеть неправильное, нечестное, несправедливое. А если видишь и не пытаешься исправить - разве это хорошо? И очень жаль, что ни Ленка, ни Николаша меня не поняли, жаль, что с ними прозрения еще не случилось. Они всегда - еще с институтских времен - были мне друзьями. И сейчас они уверены, что стараются помочь мне. Но, вместо того чтобы встать на мою сторону, пытаются меня образумить.
Глупые, слепые...
Усталость и обреченность овладели мною. Но ненадолго. Я снова шла по людной улице. От газонов пахло скошенной травой. И толпа была - как любая летняя толпа - праздничной и беззаботной.
Глупые, слепые...
Усталость и обреченность овладели мною. Но ненадолго. Я снова шла по людной улице. От газонов пахло скошенной травой. И толпа была - как любая летняя толпа - праздничной и беззаботной.
И тут прямо передо мной возникло счастливое девичье лицо. Я еще не видела спутника девушки, но уже угадывала, что именно он - источник и причина того радостного сияния, которым светилось ее лицо. И когда она уже почти поравнялась со мной, я решила посмотреть на того, кто сделал ее такой счастливой.
Я посмотрела на ее спутника. И увидела Павла.
В первый момент я себе не поверила.
Но тут услышала нежный голосок его спутницы.
- Как странно смотрит на нас эта девушка,пропела она.
- Ничего странного,- ответил Павел..- Это моя жена.
Я успела заметить, как выражение счастья сползло с ее лица.
Что Павел говорил дальше, я не услышала, потому что летела прочь от них.
Самое ужасное, что правда, которая мне открылась, хоть и была убийственной, неожиданной не была. Тысячи раз я что-то подозревала, о чем-то догадывалась...
И тысячи раз говорила себе: "Ерунда. Не стоит беспокойства. У мужчин все совсем не так, как у нас". И все закрывала и закрывала глаза... Дозакрывалась... Дожилась...
Павел догнал меня у входа в метро. Схватил за руку.
- Пусти меня! - вскрикнула я.
- Не сходи с ума! Тебе не из-за чего волноваться,- уверенно и спокойно говорил Павел, удерживая мою руку в своей.
Я с надеждой на него посмотрела:
- Но она была так счастлива... И ты... такой ты бываешь только со мной...
Я уже готова была простить его. Привычно простить. Мало ли почему он шел с ней. Сказал же он: "Это моя жена..." И Павел начал произносить именно те слова, которые нужно было произнести сейчас для того, чтобы я простила его:
- Тебе показалось. Ни с одной женщиной я не могу быть таким, как с тобой, потому что ты моя жена,- однако то, что он сказал дальше, меня насторожило: - Ты моя жена. Но вокруг так много хорошеньких женщин. И некоторые влюбляются. Страдают. А я не могу равнодушно смотреть на чужие страдания. Я стараюсь их облегчить,- тут Павел недвусмысленно и не без самодовольства улыбнулся.
Не стоило ему этого делать. Такой сорт улыбок я хорошо знала: все мужчины нашего сектора улыбались точно так же, рассказывая о своих победах. И меня захлестнул гнев.
- И часто тебе приходится так сострадать? - я улыбнулась.
Улыбка была ловушкой: рискованные шутки были у нас в ходу. И Павел попался - он решил, что я шучу, и ответил тоже как бы в шутку:
- Не в моих привычках отказываться от удовольствий. Увы, они не столь часты, как хотелось бы.
Я поняла: он сказал правду. Вот когда мне понастоящему захотелось обратить все в шутку. Я не могла потерять Павла. Я любила. Но кто-то чужой во мне сказал: "Опомнись! Разве уважающие себя женщины прощают такое!" "Прощают и не такое!" - вяло оправдывалась я. Но в то же самое время лицо мое, помимо моего желания, напрягалось злой непримиримой гримасой, и я, подчиняясь чужой воле, сказала:
- За удовольствия надо расплачиваться. И сегодня ты поплатился семьей. Считай, что у тебя больше нет жены. И ребенка тоже.
Павел растерялся. А я, воспользовавшись его растерянностью, вскочила в троллейбус,, дверцы которого уже закрывались.
Вот так просто, оказывается, становятся одинокими женщинами. И я одинокая - не испытывала никакого удовлетворения от своей нагрянувшей свободы. Как никогда я ощутила противоречие между своими желаниями и поступками. Вот сейчас, с Павлом... Я ведь не хотела расставаться... Но... Нетребовательность до добра не доводит. Если нетребователен к другим, перестаешь рано или поздно быть строгим к себе. А это очень плохо.
Хотелось плакать. Хотелось есть.
Я вспомнила, что не обедала сегодня. А тут как раз проплыла за окном троллейбуса вывеска "Пирожковая". И я вышла.
Думать ни о чем не хотелось. Страшно было думать, Что-то во мне бродило, что-то ломалось и перестраивалось... И это ЧТО-ТО не поддавалось пока анализу.
Пирожковая была мне знакома. И как всегда, в ней было грязно, многолюдно и ассортимент не блистал разнообразием.
Я взяла три пирожка с мясом и кофе. Села на свободный стул, отодвинула от себя подальше грязную посуду. Принялась есть.
Откуда-то из глубины выплыло вдруг сопоставление: ТАМ тоже было грязно... на стуле, рядом с икрой, стояли сто лет не мытые стаканы и валялись вилки, тоже грязные!..
- Санэпидстанцию бы сюда! - громко сказала я.- Санэпидстанцию, и посадить бы за такой стол!..
Я привлекла внимание. Но только посетителей. Потому что единственная работница пирожковой - высоко восседающая кассирша - даже не посмотрела в мою сторону. Мне это не понравилось. Я оставила недоеденный пирожок и пошла к ней.
- Попрошу жалобную книгу.
- Вон сбоку в ящичке висит, берите,- равнодушно ответила кассирша и, продолжая рассчитывать посетителей, поведала: - Ничего тут жалобами не сделаешь... С вас тридцать пять... Работают в смену восьмидесятилетняя старуха и молодая алкоголичка... Не вижу, что там у вас, чай или кофе?.. Сегодня молодая... С утра еще ничего, а к вечеру... И где только берет?.. Ватрушки в одной цене, молодой человек...
А если закроют нашу шарагу, я всегда пристроюсь, и их возьмут, потому что везде недостаток. Такая, как вы, не пойдет же на их место... Рубль пять...
Настроение писать жалобу пропало, но я все-таки исписала страницы две - безобразиям не может быть оправданий. Подписалась, заполнила все графы: домашний адрес, ФИО, дата, место работы. И пошла. Но тут услышала себе вдогонку:
- Ишь ты! И подписалась. Люблю смелых и принципиальных...
Я резко обернулась. Все та же кассирша: крашеная блондинка с размазанной по подбородку помадой. Но голос... Интонация... Я уже слышала их. "Ишь доброхотка нашлась..."
- Что с вами, милая?! - спросила кассирша. - Или испугались? Так мы страничку при вас вырвем... Девушка, не хватайте пироги руками, вилки есть...
Я бежала из пирожковой сломя голову: чудится! кажется! слышится! Мне было очень плохо. Очень хотелось добраться до постели и рухнуть в нее. И я решила все-таки пойти домой и переночевать сегодня в комнате сына.
Я заторопилась. Однако моим намерениям не суждено было сбыться.
Путь мой лежал мимо пивного ларька. Сама не знаю, как это я, полностью поглощенная вроде бы своей неустроенностью, увидела эту безобразную сцену. Но я увидела ее: сразу всю, со всеми мыслимыми последствиями.
Сцена была такая: папаша пил пиво, держа на руках мальчугана лет трех. И иногда давал мальчишке приложиться к своей кружке.
Я стремительно преодолела расстояние, разделявшее нас. И в тот момент, когда он, папаша этот, давал ребенку отпить глоток, выбила кружку из его рук.
Что тут поднялось!.. Меня трясло. Ребенок плакал.
Папаша орал. Собралась толпа зевак. Кто-то кричал:
- Если ты мать, какого черта не следишь за ребенком?!
- Никому не позволено кружки бить!.. Такую очередь отстоять!..
Папаша поставил ребенка на землю и пошел на меня с поднятым кулаком. Я и сообразить ничего не успела, как он ударил меня. Я схватилась за глаз.
Я ничего не видела. Только слышала голоса вокруг: негодующие, сочувственные, поощрительные,- и среди этого гомона отчетливо выделялось ржание хама из автобуса, но у меня не было сил разглядеть, на самом ли деле смеется он, или мне опять чудится.
Закончилась сцена в милиции. Рослый милиционер с провинциальным выговором объяснял мне, что не мое это дело - искоренять пьянство. То есть это дело, конечно, общее. Но мне, девушке, лучше бы в него не соваться. А то вот - сунулась, руки распустила - ну и наказана.
Мне было жалко себя, но я все-таки не забывала, из-за чего вляпалась в эту историю.
- Да как вы можете! - убеждала я милиционера.- Как вы допускаете такое! Да таких папаш в тюрьму надо сажать! Сам дрянь и алкоголик и ребенка своего таким сделает!..
- Да посодют его, посодют. Не в тюрьму, так на пятнадцать суток, как пить дать. И штраф возьмут. Но вы-то... Одежу-то ему зачем залили?.. Рукам-то зачем?.. Сказала бы ему...
- А он бы послушался,- грустно ответила я, в глубине души пугаясь того, что и меня тоже "посодют" как зачинщика.
Но меня отпустили.
Потом, дома уже, я тихонько пробралась в комнату сына, закрылась там, за неимением задвижки, на стул.
И бурно и жалко выплакала в подушку всю свою растерянность перед жизнью, такой порой грубой, такой ужасной.
Приснилась я себе в милицейской форме на перекрестке. Я знала, что мне надо регулировать движение.
Машины вокруг яростно гудели. Мне было наплевать.
Жезл валялся под ногами, а я левой рукой прижимала к себе стеклянную банку с зернистой икрой и правой рукой, вооруженной алюминиевой ложкой, лихорадочно черпала икру и отправляла ее в пасть чудовища, желтые глаза которого источали слезу.
Частьпятая. И СНОВА ИНСТИТУТ
Утром я проспала. Голова трещала. Но это бы еще ничего. Хуже было другое: под правым глазом у меня выплыл небольшой, но отчетливый синяк. Вспомнилось вдруг, что на поле, когда меня охватил страх, самопроизвольно подмигнула я именно правым глазом. Сомнений нет: подмигивание мое хаму не понравилось. И вот расплата. Я с отвращением посмотрелась в зеркало.