Нарком перебирал листы, нашел в папке программку, такую же, как лежавшая перед секретарем, потыкал в нее пальцем.
— Они не едут в Москву: Романович завлит театра, художник Малкин, но оба гражданина тоже в этой папка театра «БДТ-1», уже разрабатываются как участники нацдэмовской национал-фашистской организации. Смотрим, пожалуйста, весь театр такой: администратор с рэдкой фамилией Шапиро, бутафор, бухгалтер.
— А она. организация существует?
— Докопаемся, Пантэлеймон Кондратэвич, докопаемся. Люди мои — трудолюбивые. Смотрим, пожалуйста, другой папка: вот артист Былинский — сын попа; композитор Нестор. как Махно, э!.. Нестор Соколовский — регент. Не хочу вас задерживать.
— А Крапива, автор? — опасливо, почти безнадежно поинтересовался Пономаренко; шарил рукой по столу, ища трубку. — Недавно демобилизовался. В папке писателей гляньте. Его пьеса едет в Москву.
— Автор «Хтосмяеццаапошным». — Цанава покопался в бумагах. — Вот! Он у нас пока не проходит, еще в разработке. Но им занимается лейтенант Ружевич — очень трудолюбивый хлопец. — Он взял официальный тон: — Товарищ первый секретарь, какое ваше решение?
Пономаренко колебался; постучал черенком трубки по программке.
— Первый состав поедет. Кто птичкой помечен.
— Очень рискуем.
— Я председатель комиссии по декаде. Один я в ответе. Не беспокойтесь, везде буду утверждать: вы меня предупреждали. — Пономаренко поднялся. — Пойдемте к людям, Лаврентий Павлович, два часа ждут меня.
— Подождут. Это не все, пожалуйста. — Нарком достал лист из другой папки. — Мои люди во всех коллективах, на всех репетициях, все контролируют.
Пономаренко опустился в кресло, устало потер глаза, попросил тихо:
— Прочтите сами. Только самую суть.
— Хо. «Средства, отпускаемые на подготовку к декаде, превратили в канал для улучшения материального положения. Художественный руководитель Рудник заказывает и принимает любые музыкальные вещи от композиторов, тут же оплачивает их без утверждения правительственной комиссии, заявляя: «Денег много, пусть подработают, такое время нескоро будет». Композитор Подковыров, обращаясь к Руднику со своим музыкальным произведением, прямо заявил: «У вас теперь есть средства, дайте и мне поправить свои дела». «Оперный певец Арсенко заявил: «Живем, как на курорте, ничего не делаем. Так можно и разучиться петь». Еще фамилии?
Секретарь не отвечал; откинувшись в кресле, закрыл глаза.
Нарком вытащил несколько листков, сцепленных скрепкой.
— Документы Миколы Равенского: жалуется, пожалуйста, что он, автор песен «Красноармейская», «Стахановская», положил на музыку «Письмо белорусского народа товарищу Сталину», а его произведения не включили в декаду.
— А мои люди выяснили: он написал музыку к стиху «Магутны Божа»! Как такого брать в Москву, пожалуйста?!
Пономаренко машинально перебирал листы, сплошь с грифами «секретно» и «совершенно секретно», обреченно перечислял:
— Ансамбля танца, как у всех республик, нет, народного хора нет, оперы- балеты не готовы, сценаристы перегрызлись, а до декады — месяц. Месяц!.. Арестуй меня, нарком.
— Пантэлеймон Кондратэвич, у тебя два «секретный оружие»: комедия Крапивы и джяс.
— Мало. Или опять будем надеяться на чудо, как три месяца назад?
Оба заулыбались: декада, назначенная на осень 39-го, отменилась в связи
с победоносным походом Красной Армии, начавшимся 17 сентября воссоединением Белоруссии.
Цанава передал секретарю папку, предупредив:
— Ссекретный документы.
— Какие уж тут секреты, — устало отмахнулся Пономаренко. — Все очевидно: месяц остался до декабря — ме-сяц!
— Может, еще раз чудо произойдет, — многозначительно намекнул чекист; поднялся, собираясь уходить. — Ми в капиталистическом окружении.
— Лаврентий Павлович, — тихо попросил Пономаренко, — вы этот. первый состав не трогайте. Хорошо? Им защищать честь республики. — И Крапиву. участника освободительного похода.
— У партии и у чекистов — одна задача, — как-то неопределенно отозвался нарком.
Спасительная интонация
Допущения:
по воспоминаниям свидетелей.
Как все композиторы показывают свои песни, проглатывая слоги текста, пропуская клавиши, как поэты читают свои стихи, завывая, не выявляя рифм, не блюдя ритма, так и драматург читал свою комедию: монотонно, не отделяя реплик от ремарок.
Работники редакции увяли уже на второй странице слушания, подремывали; кто-то смотрел в окно, пересчитывая, сбиваясь, железные копья в ограде Академии наук, что высилась через улицу от Дома печати; пышногрудая брюнетка со сросшимися бровями записывала соседке рецепт, повторяя «богшч. богшч»; молодица, подперев лоб ладонью, другой рукой пинцетом выщипывала брови — зеркальце перед собой прислонила к ридикюльчику; ее соседка сонно слюнявила локон, изгибая его на щеке.
А Крапива, не отрываясь от рукописи, бубнил:
— …вунь ідзе ваш далакоп бярэ анучу і адыходзіць у бок уваходзіць чарнавус вера стаўшы ў позу гаворыць урачыста дурашлівым тонам прывітанне галоўнаму далакопу ахавальніку скарбаў.
В дверях кабинета появился запыхавшийся Рахленко. Мгновенно оценив читку как провальную, шумно двинулся к столу Крапивы.
— Доброго здоровья акулам пера, мастерам многоточий и дефисов, воспевателям кампаний и починов, сочинителям призывов и лозунгов в лучшей газете республики «Звязда»! Извините, припоздал: совещание по декаде. Кондратик, Аристофан ты наш, иди покури, пофагай! На чем автор остановился? — Актер глянул в раскрытую рукопись, скользнул взглядом по зашевелившейся редакции, решил: — Впрочем, начнем сначала. — Откашлялся, воркующим баритоном произнес: — «Кандрат Крапіва. Хто смяецца апошнім. Сатырычная камедыя ў чатырох дзеях. Дзеючыя асобы: Гарлахвацкі — дырэктар інстытута геалогіі.»
В туалете из кабинки — там шумела, сливаясь, вода — вышел чуть полнеющий улыбчивый альбинос на легком подпитии, представился:
— Иван Крупеня — собственный кореспондент «Звязды». Я в восторге от вашей смелости! Видел спектакль, потому игнорирую читку, простите. Но с вами, Кондрат Кондратович, жаждал встретиться. простите, что в таком месте, но лучшего для разговоров — не найти. — Он вернулся в кабинку, потянул цепочку — спустил воду; зашептал: — Хочу сюжетик предложить. Сатирический.
— Я зарекся писать сатиру.
— И все же, все же. Года три назад мы с Дедюлей — это тоже спецкор «Звязды», он сейчас слушает вашу пьесу.
— Что за странное название газеты? — Крапива попытался уйти от излияний. — Или «Зорка» или «Звезда». А то: «Звязда» — на каком это языке?
Но Крупеня не слушал, снедаемый желанием поведать «сюжетик».
— Платит хорошо именно «Звязда», не будем переименовывать орган. Так вот, посылают нас с Дедюлей в Витебск собрать материал для очерка. — Журналист опять сунулся в кабинку, спустил воду, — для очерка о подвигах наркома внутренних дел, приснопамятного Николая Николаевича Ежова: он тут, оказывается, воевал в годы Первой мировой. Местные чекисты приветили нас радушно, открыли все архивы. угощали, разумеется. Но ни в одной коробке, ни в одной папке даже его фамилии нигде нет, вот! Мы подумали: может, его сразу ранили, — и сунулись в госпиталь. И что вы думаете — вот он, сюжетик! — Журналист опять дернул цепочку слива воды, зашептал: — В госпитале нашлась запись, что ефрейтор Ежов поступил туда. с венерической болезнью! Мы переглянулись, закрыли папочку и вернулись в Минск: ничего, мол, не нашли. Ну, как сюжетик?
— Извините, Иван, мне хочется в кабинку.
— Я вас подожду. Тут напротив чудный пивной ларек с бочковым. Но своим подают из-под прилавка и что-то поинтересней пивка. Обмоем сюжетик.
Журналист Иван Крупеня, оказывается, то ли был в номере Янки Купалы, то ли где-то рядом в гостинице «Москва», в тот роковой день 28 июня 42-го года, когда поэт за десять дней до своего юбилея улетел в лестничный пролет. Сын журналиста Евгений знал от отца тайну гибели Купалы и порывался поведать. Однажды упомянул об официантке, которая якобы в ответ на комплимент Купалы и просьбу назваться сказала: «Я — смерть твоя». Но условие Евгения было неприемлемым: местом открытия тайны гибели поэта назначался ларек с бочковым. Сегодня видится с сожалением: следовало быть менее брезгливым.
Когда Кондрат вышел из кабинки, Крупени не было. Но у рукомойника ополаскивал руки Ружевич — в штатском.
— Откуда вы тут взялись? — опешил Кондрат.
— Я же ваш друг. Обязательный.
Даже сюда доносился смех, следовавший за каждой фразой бархатного баритона Рахленко.
— Так вот: про «сюжетик» этого поддавалы забудьте, — приказал чекист.
Когда Кондрат вышел из кабинки, Крупени не было. Но у рукомойника ополаскивал руки Ружевич — в штатском.
— Откуда вы тут взялись? — опешил Кондрат.
— Я же ваш друг. Обязательный.
Даже сюда доносился смех, следовавший за каждой фразой бархатного баритона Рахленко.
— Так вот: про «сюжетик» этого поддавалы забудьте, — приказал чекист.
— Да я и не собирался.
— Кто вас, инженеров человеческих душ, знает!.. Вы же вот нарушили подписку о неразглашении вызова к нам.
— Жена сама догадалась.
— Но вы не отрицали. И Кулешову проговорились.
— Как-то в разговоре. мимоходом. Но я не думаю, что он.
— Видите, Кондрат Кондратович? А я ведь не знал о Кулешове, только предположил. Оказалось — несдержанны вы. Осторожней с друзьями. Перед вами — Москва. Молчать надо. Молчать!
Ружевич, заглянув в кабинку, дернул цепочку; зашумела вода. Он придвинулся к Кондрату, зашептал:
— Закрывают спектакли врагов народа. Пьесы Василя Шешелевича изъяли из репертуара: «Волчьи ночи» и «Симфония гнева».
— В «Симфонии» композитора Салька играет Владомирский. Я потрясен его игрой!
— Он и у вас играет Тулягу — совпадают биографии. Знаете, что Владомирский — бывший царский офицер и скрывает это? Что он в разработке?
— Это как?
— Ну. расследуем, выясняем.
— Как меня?
— Этот вопрос, считаем, я не услышал.
— «Хто смяецца апошнім» — злободневная пьеса.
— Так что с Шешелевичем?
— Сослали в Томск. Сперва был статистиком в лагерной санчасти. Потом написал пьеску из лагерной жизни.
— Узнаю Василя!
— Обвинили в поклепе на воспитательно-трудовую систему. Сослали на лесоповал учетчиком. Он уже совсем доходягой стал, посадили его у костра. Валили лес, рухнуло огромное дерево прямо на него, придавило к костру. Прибежали зэки на крик, сдвинуть ствол не смогли, побежали за пилой. Сгорел ваш Василь.
Голоса Рахленко не было слышно: заглушили аплодисменты.
— Почему вы, товарищ лейтенант госбезопасности, мне доверяете?
— Не знаю. У вас трое детей, семья, гнездо. Я одинок, а иногда хочется. И нет у меня друга, не «обязательного». Надо же кому-то доверять — не все же у нас. — Ружевич улыбнулся. — Ладно! Идите: аплодисменты — вам.
Эхо как чудо
Допущения:
вероятность подтверждается стенограммами.
С улицы Карла Маркса редкие ночные прохожие видели в темном здании ЦК ряд светящихся окон зала заседаний.
Там шуршали листы блокнотов: заседавшие помечали, вычеркивали, записывали; нервничали и — трусили. Мужчинам не терпелось. нет, без курева как-то еще можно было потерпеть, — а неотложно справить нужду. Но никто не осмеливался покинуть совещание. Завидовали прилежным стенографисткам, которые через определенные отрезки времени неслышно выходили, сменяя одна другую. Вернулся первый секретарь ЦК — то и дело вызывала к прямому проводу Москва, — сел за рабочий стол, рядом с наркомом НКВД.
— Довожу до общего сведения Постановление бюро ЦК. Зачитываю: «Задача состояла и состоит в том, чтобы собирать и всемерно популяризировать замечательные песни, поэмы, стихи, какие сложил, слагает белорусский народ, белорусские писатели, поэты, лучшие представители искусства в честь товарища Сталина». Задача формулируется ясно, четко. Наши действия: ликвидировать творческую пассивность. Начинайте, товарищ Озирский.
Тот вышел на трибуну, как на суд, забормотал:
— На всех предыдущих декадах, отсмотренных нашими товарищами, участвовали оперные театры и филармонии. Мы, в отличие от других республик, решили везти также и драматический театр.
— Не ваша заслуга. Это предложила директор театра, — отмахнулся Пономаренко. — Спасибо, товарищ Аллер. Вот вы и продолжите. Можно с места.
— Четыре спектакля готовы, — четко доложила директор, единственная здесь женщина.
— Да, вот передо мной программка: «Последние» Горького, Коломийцев — Владомирский, его сын — Платонов, Верочка, его дочь — Ирина Жданович. — Секретарь повернулся к наркому.
Цанава скривил губы, развел ладони.
Пономаренко обратился к Аллер, спросил очень доброжелательно:
— Думаете удивить Москву русской классикой?
— Из шестидесяти постановок этой пьесы по стране наша признана лучшей! — смело рапортовала директор.
— То есть, предлагаете МХАТу или Малому поучиться у Белорусского театра?.. Ладно. «Гибель волка», «Партизаны» — это национальные пьесы, так?
— Да. И они. они еще дорабатываются, идут последние репетиции.
— Как у всех, — горестно отмахнулся Пономаренко.
— Но «Хто смяецца апошнім» третий сезон играем на аншлагах!
— C этим спектаклем вопрос решен. Автора включить в поездку не забудьте. — И к сидящему рядом наркому НКВД: — Или пожалеем Крапиву — оставим в Минске?
— Нэ-эт, пускай едет с нами — вместе в Москве отвечать будем за сатыру, — заявил Цанава, наклонился, прошептал на ухо секретарю: — Смэется много Крапива, смэется с дружками, которые в разработке: Лыньков, Кулешов. Поедет с нашим сотрудником.
Пономаренко согласно кивнул.
— Так, Озирский, продолжайте. Вы как начальник Управления по делам искусств чем нас порадуете?
— Открываемся, как известно, новой оперой Евгения Тикоцкого «Міхась Падгорны».
— Известно. Дальше.
— В опере есть арии на уровне Пуччини.
— Вы слушали?
Озирский замялся:
— Свидетельствуют музыковеды. были на репетициях.
— Постановка готова? — допытывался Пономаренко.
— Премьера в декабре. — Голос начальника искусств БССР становился все менее уверенным. — Балет Крошнера «Соловей» готов.
— Уже хорошо.
— Но. к творческим недоделкам следует отнести только. недоработанность финала балета, — бубнил Озирский. — То же и в «Кветке шчасця»: опера готова. но композитором Туренковым будут внесены изменения в музыку, вытекающие из переделки либретто.
— Готово или нэ готово? — не выдержал Цанава.
— Переделки — в каком направлении? Из-за чего? — допрашивал Пономаренко.
— У нас в Белоруссии драматургия страдала тем, что страна рисовалась в исторических темах, а в советском периоде — лишь до Гражданской войны.
— Это выяснилось только вчера? — Первый секретарь начинал злиться. — Я вас спрашиваю: это выяснилось вчера — «как она рисовалась», за месяц до декады?
Повисла гнетущая тишина — предвестник паники. Озирский потянулся к стакану с водой.
— Позвольте, Пантелеймон Кондратьевич? — Поднялся худенький молодой человек в очках, представился: — Марк Шнейдерман, дирижер. Каждый день на пультах оперного оркестра — новые ноты: вписки, репризы, купюры, дописки. Но ни одно произведение не может выдержать бесконечного числа поправок и переработок, чтобы это не отразилось на его художественном качестве. Извините, конечно.
— Спасибо, товарищ Шнейдерман. Темпы по линии писателей недостаточные, чтобы быстро закончить либретто. — Пономаренко наклонился к сидящему рядом наркому НКВД, прошептал с упреком едва слышно: — Некому поручить. Говорят, что у вас, на Володарке, столько писателей, что правомочны проводить пленум.
— Еще немного осталось, — успокоил Цанава. — Глебка, Бровка.
— Они авторы и либретто, и песен, и приветствий.
— Справятся..
Пономаренко поводил чубуком холодной трубки по губам, повернулся к трибуне.
— Что примолкли, товарищ Озирский?
— Нам нужно освежить наш репертуар, чтобы отразить белорусский народ как народ оптимистический, зажиточный, цветущий.
— Так освежайте! — Секретарь грохнул кулаком по столу. — Всем вас обеспечили: столовая в театре, все художественные мастерские, репетиционные залы и сцены — сколько просили, машины, портные в Доме Правительства, любые специалисты, денег вдосталь!.. Рудник здесь? Финансист наш?
— Болеет, — неуверенно подсказали из зала.
— Он в разработке, — шепнул секретарю Цанава.
— Чем еще обеспечить — говорите! Ну?! — Пономаренко перешел на крик. — И каждый день на календарь смотрите! Все!
Первый секретарь почти никогда не повышал голос, сейчас — все понимали — это оправдывалось критичностью ситуации.
— А что, если ночью не будем говорить о грустном? — раздался картавый возглас из глубины зала. — У меня лично очень хорошие новости.
Все оглянулись на смельчака.
— Дамам: маркизет, крепдешин, крепжоржет — смотря по масти и прически, — в достатке. Ой, слушайте: каких дамских куаферов я нашел! И где, вы думаете? Таки в Мозыри! — Тщедушный пузан с клочками торчащих над ушами пепельных волос вещал с ярким местечковым акцентом.
— Это кто? — встрепенулся Пономаренко. — Кто вам давал слово?