— Все понятно, — остановил «кавалера» доктор и попросил унтер-офицера сходить за кобурой. Фабрикант тоже порывисто вскочил со своего места. Но присутствующий в зале курьер выхватил из своей кобуры револьвер и наставил на него:
— Сядьте! И без глупостей… Кажется, я поспешил выпить с вами мировую.
Фабрикант плюхнулся обратно в кресло и почти с мольбой посмотрел на доктора. В ответ тот улыбнулся ему неопределенной улыбкой, ни злой, ни доброй, жестом руки предложив дождаться окончания следственного эксперимента. Вскоре вернулся унтер с кобурой. В ней действительно оказалась резервная обойма. При виде ее фабрикант опустил голову.
Доктор вытащил из пистолетной рукоятки обойму и без труда вогнал в нее запасную.
— Что вы на это скажете? — обратился он к владельцу кобуры.
После некоторой паузы Ретондов был вынужден признать:
— Да, это мой пистолет. Я всегда ношу его с собой. Вечерами я часто засиживаюсь допоздна в конторе и привык возвращаться домой пешком, чтобы освежить голову после долгого рабочего дня. Как вы понимаете, на ночных улицах всякое может случиться…
— Это понятно, господин Ретондов, — кивнул доктор. — Меня интересует, как пистолет оказался у Медникова?!
Фабрикант нервно передернул плечами:
— Откуда я знаю! — И оскорбленно: — Не считаете же вы, что это я подложил его господину репортеру!
— Я не следователь и не прокурор, чтобы утверждать, что преступник именно вы, — с сожалением пояснил доктор. — Но до тех пор, пока все не выяснится, мне придется принять определенные меры. Вы должны позволить обыскать себя. Мы должны удостовериться, что при вас нет другого оружия. Вам также придется до ближайшей станции находиться под арестом в отдельном купе. Но вы должны нас понять.
Подчиняясь такому решению, Ретондов позволил унтер-офицеру себя обыскать. Покорно склонив голову, он направился к выходу. Кто-то глядел ему вслед неприязненно, кто-то удивленно, а Князева — с сочувствием. Возле двери арестант остановился и с мольбой в глазах обернулся. Губы у него задрожали.
— Я понимаю, что пистолет — это серьезная улика, и теперь вы не поверите ни единому моему слову. И все-таки, Владимир Романович, Варвара Дмитриевна и вы, господа, прошу вас продолжить эксперимент. Под угрозой моя честь, репутация. Не лишайте меня даже призрачного шанса на оправдание.
Немного подумав, доктор согласился:
— Хорошо. Только предлагаю теперь каждому рассказывать мне не только о загаданном вами фанте, но также о том, как вы оказались в этом поезде и чем занимались в последнее время. Я также буду задавать свои вопросы и считать пульс рассказчика. Вина всегда сопровождается страхом и волнением. Если человеку есть что скрывать, то в результате сильного эмоционального напряжения частота пульса и кровенаполнение артерии обязательно резко изменятся. Мне уже приходилось по просьбе полиции подобным образом вычислять преступников.
Первым попросил его допросить таким образом фабрикант. Однако у него оказался удивительно ровный пульс для человека, подозреваемого в совершении убийства. Тем не менее, когда он вернулся на свое место, рядом с ним вновь встал унтер-офицер с револьвером в руке.
Следующим подвергнуться необычному допросу должен был летчик. Но тут все увидели, что он ведет себя как-то странно, не в силах скрыть свое волнение. Внезапно авиатор вдруг резко вскочил со своего места и бросился к Князевой. Приставив пистолет к виску певицы, летчик истерично заорал:
— Оружие на стол! Иначе я пристрелю ее!
Все произошло так неожиданно и стремительно, что никто не успел как-то среагировать.
Глава 18
Первым пришел в себя доктор, он постарался убедить находящихся в купе офицеров подчиниться требованию летчика и разоружиться. Доктор сделал это очень вовремя. По лицу курьера было видно, что он готов применить против преступника свой наган. Еще не зная, с кем он имеет дело, поручик чуть не погубил Князеву. С большим трудом доктору удалось уговорить его временно расстаться со своим револьвером и не подвергать угрозе драгоценную жизнь талантливой певицы. Остальные, в том числе Сергей, выполнили требование летчика почти сразу.
После этого пилот немного успокоился, и доктор смог вступить с ним в переговоры:
— Что вы намерены делать дальше? Учтите, на ближайшей станции поезд будут встречать жандармы. Вам все равно не уйти. Лучше сдайтесь добровольно, иначе вас убьют.
Летчик затравленно молчал, зыркая глазами по сторонам. Тогда доктор предложил:
— Лучше возьмите меня в заложники. Я имею высокий чин.
— Нет, — отрезал летчик. — Жизнь знаменитой певицы дороже вашей.
— Тогда чего же вам нужно?
— Пусть мне гарантируют, что меня не станут судить за убийство, которое я совершил в плену.
«Лжелетчик» поведал, что на самом деле он пленный австрийский солдат, русин по национальности.[17] До войны он несколько лет работал на заводах в Киеве и в Петербурге. Семь месяцев назад попал в плен. В плену над ним стала издеваться группа своих же пленных негодяев во главе с вахмистром. Они называли его «русской свиньей» и отняли все, что пленнику оставили великодушные конвоиры, даже отобрали особый паек от Красного Креста, который он получил.
— Я долго терпел от них унижения, — рассказывал лжелетчик. — Они регулярно избивали меня. Больше всех я ненавидел их главаря. Это был откормленный боров с круглой наглой мордой по фамилии Поппер. Было удивительно, как он попал в плен, ибо, по его собственным рассказам, служил по снабжению. Из-за таких воров мы голодали в окопах и даже на Рождество получали вместо полноценных подарков жалкие пять граммов мармелада и пять венгерских сигарет на брата. Однажды мое терпение кончилось. Нас загнали на ночевку в огромный амбар. Ночью я подкрался к своему спящему врагу и задушил его. Потом стал рыть подкоп под стену. Когда я выбрался наружу, то не увидел часовых. Наверное, они находились лишь у дверей барака.
Беглец шел целый день, страдая от ветра и дождя, а пуще всего от голода и жажды. Так он добрался до ближайшего города.
— Измученный и голодный, я чувствовал себя затравленным зверем. Я знал, что за совершенное преступление меня ждет военный трибунал. Поэтому, когда в конце улицы показался патруль, я юркнул в ближайшую открытую дверь. Это оказалась баня. Я пробрался в раздевальное отделение и увидел оставленную посетителями одежду. Ее никто не охранял. В помещении вообще никого не было за исключением немощного старика, который показался мне полуслепым. Я не привык красть и никогда прежде не брал чужого. Но поймите мое состояние! Я очень боялся, что никто не станет слушать оправданий и меня ждет расстрел или медленная, мучительная смерть на сибирской каторге. Поэтому я решил, что само провидение посылает мне шанс на спасение. Я хорошо знаю русский язык, а форма русского офицера делала меня непохожим на военнопленного.
В кожаной куртке моющегося летчика австриец нашел деньги и документы. Правда, он не знал, что ему делать дальше. Идя куда глаза глядят, он оказался на вокзале. Аппетитные запахи заманили голодного беглеца в буфет. Там какие-то офицеры пригласили его в свою компанию. Оказалось, что на фуражке, которую он взял, приколота эмблема авиационной эскадрильи, чьи летчики пользовались большим уважением в русской армии. Кто-то из офицеров спросил нового знакомого, куда он едет? Беглец ответил, что направляется в Питер, вспомнив свою недолгую работу на Путиловском заводе. А дальше «герой-авиатор», как по мановению волшебной палочки, оказался в превосходном купе поезда, следующего в столицу Российской империи.
— Если вы отпустите Варвару Дмитриевну, я обещаю ходатайствовать о справедливом рассмотрении вашего дела с учетом всех смягчающих вашу вину обстоятельств, — пообещал доктор. А так как австриец все еще с сомнением глядел на него, Ирманов веско добавил:
— У меня немало влиятельных знакомых в столице. К моему мнению непременно прислушаются.
Однако австриец продолжал недоверчиво смотреть на доктора и держать пистолет у виска заложницы.
— Мне нужны более веские гарантии, — наконец ответил он.
И тут всех изумил фабрикант.
— Молодец, что не веришь им, — похвалил он австрийца. — Им нужна певица, они забудут свои обещания, как только ты ее отпустишь. Здесь только я один твой истинный друг. Мне тоже грозит каторга. Мы сможем спастись, только объединившись.
После короткого размышления австриец позволил Ретондову взять пару револьверов со стола и встать рядом с собой. Но уже через мгновение оглушенный преступник лежал на полу. Фабрикант внезапно ударил его револьверной рукоятью по темечку, так что австрияк даже не вскрикнул, а молча рухнул на пол.
Князева, которой пришлось пережить двадцать тяжелых минут, принялась благодарить своего спасителя. Остальные тоже восхищались находчивостью фабриканта. Ретондов сдержанно улыбался, принимая похвалы. Видно было, что он ни на секунду не забывает о тяжелом подозрении, которое с него еще не снято. Как только потерявший сознание австриец зашевелился, фабрикант стал хлестать его по щекам, затем без церемоний выплеснул в лицо кувшин с водой.
Князева, которой пришлось пережить двадцать тяжелых минут, принялась благодарить своего спасителя. Остальные тоже восхищались находчивостью фабриканта. Ретондов сдержанно улыбался, принимая похвалы. Видно было, что он ни на секунду не забывает о тяжелом подозрении, которое с него еще не снято. Как только потерявший сознание австриец зашевелился, фабрикант стал хлестать его по щекам, затем без церемоний выплеснул в лицо кувшин с водой.
Горе-злоумышленник застонал и разлепил ресницы. Ретондов, словно коршун, склонился над ним, схватил за грудки и грозно зарычал:
— А ну сознавайся, что это ты спер у меня пистолет и подстроил фокус с самоубийством журналиста! Я ведь видел, как ты все утро крутился возле моего купе.
Фабрикант обернулся на «кавалера» и утвердительно спросил:
— Вы ведь можете подтвердить, что он ошивался возле нашего купе?
— Ничего такого я не видел, — не пожелал лжесвидетельствовать сосед миллионера и произнес, оглядываясь на присутствующих: — Впрочем, теперь ваше дело в шляпе. На месте этого несчастного я бы повесился, ибо свора нанятых вами адвокатов все равно повесит на него всех собак.
Никто не попытался вступиться за австрийца. Во-первых, своим нападением на женщину он поставил себя вне законов морали. А во-вторых, сам его статус военнопленного, иными словами, человека, лишенного почти всех юридических прав, делал его незавидным объектом для защиты. Даже взявший на себя роль представителя закона доктор лишь с сожалением смотрел, как здоровенный купчина вытрясает нужные ему показания из худосочного австрийца. Беглый пленный был так бледен, что даже крупные веснушки не были заметны на его еще недавно рябом лице. Однако этот парень прекрасно понимал, что если возьмет на себя еще одно убийство, то уж точно не избежит расстрельной стенки или виселицы. Поэтому он держался из последних сил, отказываясь брать на себя ответственность за смерть журналиста.
Его упорство разозлило Ретондова. Рассвирепевший фабрикант затащил свою жертву в дальний закуток в задней части вагона, чтобы разобраться с ним без свидетелей. Оттуда стали доноситься звуки, похожие на удары. Периодически они сопровождались сдавленными вскриками…
Примерно через полчаса, усталый, но довольный, Ретондов вышел из закутка и сообщил, что проклятый австриец сознался, что это он подложил пистолет журналисту. Таким образом, с фабриканта полностью были сняты все подозрения. Он принял душ и переоделся. А через несколько часов поезд прибыл на небольшую станцию, где в вагон вошли жандармы. Они опросили всех пассажиров по поводу произошедшего убийства. Ретондов тоже ответил на вопросы «стражей порядка», но не в качестве одного из подозреваемых, а как свидетель. Злоумышленник был установлен, и помог добиться от него признательных показаний именно он. Жандармский капитан даже пожал фабриканту на прощание руку. Однако главную улику — записку, из-за которой Медников пустил себе пулю в лоб, полицейские так и не нашли, хотя с большим усердием обшарили весь вагон.
Последними вагон покинули санитары, которые пронесли по коридору носилки, на которых лежало накрытое с головой простыней тело несчастного репортера. Стоя в проходе, пассажиры через оконное стекло наблюдали, как, едва освещенные льющимся на них из вагона светом, мужички в застиранных медицинских халатах привычно закинули носилки в кузов крытого фургона, чтобы отвезти его в морг ближайшей больницы.
Вскоре поезд покинул станцию. Однако Сергею не хотелось возвращаться в купе, где еще витал дух погибшего журналиста. Ему неприятна была хищная веселость фабриканта, который отвел от себя опасность, утопив невиновного. Когда Ретондов сообщил попутчикам, что добился признаний от австрийца, все сделали вид, что не заметили его засученных рукавов и забрызганной кровью сорочки. Конечно, австриец был далеко не ангелом. Однако Сергею почему-то трудно было поверить в то, что это он провернул блестящую комбинацию с «рокировкой пистолетов». Его простоватая физиономия и крестьянские руки явно не были приспособлены для таких фокусов. Большую часть пути лжелетчик старался помалкивать или отвечал односложными фразами, видимо страшно боясь выдать себя. Профессиональный разведчик, на которого теперь шла охота, должен был чувствовать себя в любом обществе раскованно, как рыба в воде.
«Нет, австрияк в этой игре, скорее всего, человек случайный, — мысленно рассуждал Сергей. — Однако, как ни жестоко это звучит, но его арест и смерть Медникова упрощают мне задачу, ибо круг подозреваемых сильно сузился. Так кто же из моих оставшихся попутчиков внушает наибольшие подозрения? Первый, чья кандидатура приходит на ум, — это фабрикант. То, что он сумел выпутаться из скверной истории, подсунув жандармам австрийца, для меня лишь доказательство его удивительной изворотливости. Хороший шпион и должен быть таким. Но ведь он до сих пор так и не смог дать вразумительного ответа, как его пистолет оказался у журналиста. Не исключено также, что именно фабриканту раздосадованный чем-то курьер угрожал сдачей в контрразведку… Хотя если искомый агент Ретондов — то не совсем понятны его мотивы. Зачем ему идти на содержание к врагу, если в деньгах он не нуждается? Впрочем, кто из нас, находящихся в этом вагоне, видел настоящего Ретондова? Так. Кого еще, кроме фабриканта, можно зачислить в кандидаты в шпионы?»
Размышления Сапогова прервал робкий смех Сонечки, донесшийся из-за двери генеральского купе. Этот смех, прозвучавший всего через несколько часов после нелепой трагической гибели Медникова, показался Сергею кощунством. Он почувствовал, что срочно нуждается в совете напарника, и отправился на поиски Николая Дуракова.
Тамбурные площадки некоторых вагонов были открытыми. Обдувающий их ветер, казалось, только и ждал появления человека. Стоило распахнуть дверь вагона, как он радостно налетал и начинал играть с тобой. Так заскучавший в клетке детеныш могучего животного радуется при появлении дрессировщика, еще не умея рассчитать своих сил.
Сергей переходил из вагона в вагон по сильно раскачивающимся, узким мосточкам. Если оступишься, то в лучшем случае окажешься верхом на буфере, а в худшем — прямо под колесами или под насыпью во рву. Это немного напоминало прогулку над пропастью по подвесному мосту, когда есть перила, но важнее удержать баланс тела и духа. Лязгали и скрежетали железом вагонные сцепки. Однажды с ревом налетел, оглушив и ослепив яркими огнями, встречный поезд. Сергей и представить себе не мог, что всего через несколько часов ему предстоит гораздо более опасная прогулка «по краю пропасти»…
Глава 19
Сергей нашел ротмистра Дуракова в голове состава — в третьем вагоне от паровоза. Это был вагон для старших офицеров. Он был устаревшей конструкции с наполовину стеклянными дверями купе, через которые можно было видеть, что делают пассажиры.
Дураков развлекал разговором чопорного подполковника в пенсне, попутно азартно кокетничая с его спутницей — ухоженной дамой с умным живым лицом. Похоже, беседа с подполковником была необходимой данью, которую ловелас платил за удовольствие общения с его женой или любовницей. И надо сказать, что кое в чем ротмистр явно преуспел. Его собеседница хоть и старалась сохранить приличествующий строгий вид, но глаза ее оживленно блестели.
Было забавно наблюдать, как, забывшись, дама, начинает хихикать над очередной остротой собеседника, но тут же, спохватившись и прикрыв рот ручкой в перчатке, испуганно косится на своего партнера. Подполковник же сохранял вид невозмутимой статуи. Брови его над стеклами пенсне почти не двигались, а глаза постоянно имели презрительное выражение. Впрочем, ему и нельзя было улыбаться, ибо вознесенные хвосты его геометрически безукоризненных усищ были так идеально отмерены, что любое резкое движение лицевых мышц сразу бы нарушило их монументальную симметрию.
Когда Сергей вызвал напарника для разговора и Дураков вышел, затворив за собой дверь в купе, Сергей успел заметить, как оставшийся наедине со своей дамой усач что-то выговаривает ей краем рта, даже не глядя на нее — то ли от презрения, то ли ему мешал повернуться к спутнице слишком строго облегающий его длинную шею, жесткий стоячий воротник. Но женщина сразу как-то вся сникла и приняла виноватый, пришибленный вид.
Ротмистр же, похоже, не терял надежду на увлекательное любовное приключение. Стоя в коридоре, он украдкой поглядывал на временно оставленную женщину через стеклянную дверь. Впрочем, вскоре Сергей заметил, что ротмистр слушает его с нарастающим интересом. На некоторые подозрения напарника Дураков отчего-то отреагировал, как на пикантный анекдот:
— Насчет этого заводчика Ретондова, его, конечно, следует хорошенько прощупать. Что же касается госпожи Стешневой… О-ля-ля! Твоя версия, Серж, будто бы барышня сама придумала для журналиста задание, из-за которого бедняга пустил себе пулю в лоб, представляется мне очень аппетитной. Предприимчивые дамочки — моя страсть. Я их ням-ням, очень люблю!