Оксана Ветловская ИМПЕРСКИЙ МАГ. ОРУЖИЕ ВОЗМЕЗДИЯ
Тюрингенский лес Ноябрь 1944 года
— Wiedzia Jem, ze to prawda.
«Я знал, что это правда».
Взъерошенный седой человек спотыкается, тщетно пытаясь ускорить шаг, и едва не падает. Сбившееся дыхание срывается в надсадный кашель. Человек поминутно оглядывается через плечо и всякий раз успевает заметить — или ему только кажется — тень невесомого, неощутимого, стремительного движения у себя за спиной. Но на снегу видны лишь его следы. Две борозды пошире, где снег взрыхлили пришаркивающие, нетвёрдые от усталости ноги, и третья, узкая, пунктиром, — где земли коснулась ноша, которую человек не бросил бы даже под угрозой расстрела.
Снегопад погрузил выстуженный северными ветрами лес в глубокое оцепенение. Графическая чернота и неподвижность мёрзлых ветвей кустарника поперёк морщинистых сосновых стволов. Ледяной покой и тишина. Но ветки чуть покачиваются, стряхивая снег, там, где человек мимоходом, шатаясь от тяжести большого угловатого чемодана, задел их плечом, — или выдают присутствие того, кто крадётся следом?
— Wiedziaiem, — бормочет человек, стараясь успокоить себя звуком собственного хриплого, стёртого голоса, и вздрагивает, когда чёрно-белая мешанина подлеска на самой границе зрения вдруг оживает, складываясь в подобие фигуры — не то зверь, не то охотник — и, стоит только обернуться, рассыпается, как фрагменты мозаики, превращаясь в переплетение ветвей.
Лес внезапно обрывается, словно не смея переступить черту некой запретной зоны. Впереди — белое поле, протянувшееся до чёрной горы, сквозь редкую сеть тихо падающего снега смутно различимы острые пики елей у её подножия. Человек оглядывается: с каждым шагом всё дальше отступают и всё плотнее смыкаются высокие сосны позади, в их кронах под порывом ветра зарождается сдавленный гул, перерастающий в густой басовитый рокот.
Пригибаясь, человек бредёт через мертвенную пустоту белой равнины. Чемодан он волочит по снегу. Последние силы иссякают. Ему кажется, стоит лишь добраться до тесной тьмы ельника, и то незримое, что неотрывно смотрит ему в спину, дышит холодом в затылок, призрачно мелькает то справа, то слева, наконец проявит себя — или оставит его в покое.
Удар по лодыжке — нет, просто нога подворачивается на камне или кочке. Человек падает на колени, судорожно оборачивается. Вокруг — никого. Он один посреди заснеженного поля. Ветер затих, снег повалил гуще, и стеной надвинулась тишина. Собственное дыхание кажется человеку оглушительным — и на мгновение оно прерывается, как от резкого толчка в грудь, когда человек замечает в снежной ряби смутное движение, растущую бледную тень. Мерещится? Да. Вроде бы да… Нет… Нет.
— Wiedzialem, ze tak bedzie. To sie musiaJo zdarzyc, — обречённо шепчет он.
«Я знал, что так будет. Это должно было случиться».
Тень приближается: беззвучные удары сильных лап по снегу. Человек вскакивает, обрывки молитвы безотчётно срываются с его омертвевших губ и тонут в язычески-равнодушной морозной тишине. Угловатая ноша всем весом своего металлически погромыхивающего содержимого толкается в ноги, мешая бежать.
— Dlaczego?.. Za со?.. — Вопрос звучит жалко и бессмысленно — человек знает, почему и за что.
В последний миг он оборачивается. С бредовой отчётливостью горячечного кошмара видит волчий оскал и мягко перекатывающуюся в такт движению встопорщенную светлую шерсть на загривке. Когда его сбивают с ног тяжёлым смертоносным прыжком, он не чувствует дыхания хищника на лице: сознание гаснет, и отчего-то чудится мимолётное скользящее прикосновение длинных, шелковистых женских волос.
1. ПЕРВОСВЯЩЕННИК
Франконский лес, Адлерштайн 14 октября 1944 года
Вечером Хайнц вспомнил о дневнике. Машинально поднимая руку к левому нагрудному карману, где лежала возвращённая книжечка, Хайнц подумал, что последние полторы недели протащились мимо, не потрудившись отметиться в дневнике ни единой строкой. И дело было не только в однообразии казарменного существования. До сих пор Хайнц передёргивался до судороги в пальцах ног при малейшем напоминании об отвратительном происшествии недельной давности. Пережитый стыд горячей кашей стекал по затылку за шиворот, и Хайнц со злостью думал о том, что больше не возьмётся ничего записывать, покуда существует опасность, что вновь засекут за этим делом.
В унылой пустыне ничем не обоснованного безделья (оно угнетало больше всего) каждый подыскивал способ развлечься по мере полномочий. Пока солдаты резались в карты, задирали друг друга или безуспешно пытались споить малолетку Вилли Фрая, унтершарфюрер Людеке ждал солдатских проступков. Людеке, эта фатальная ошибка эволюции, как выражался насчёт него несостоявшийся студент Эрвин Кунц, был здоровенным представителем вида прямоходящих, за всё время своей службы не усвоившим ничего, кроме того, что человек с пустой левой петлицей равнозначен пустому месту. Людеке был выдрессирован в Дахау, где хлыстом гонял по кругу колонны заключённых, и закрепил навыки в Равенсбрюке, где порол девочек-подростков. Существо с таким положительным послужным списком, несомненно, было идеальной кандидатурой на пост заместителя командира отделения, и Людеке ревностно доказывал это каждый день, выполняя свои обязанности с удовольствием почти физиологическим. Помимо того, что здесь называлось поддержанием дисциплины — то есть прочищения солдатских мозгов руганью такого акустического свойства, что от неё трескалась краска на стенах, — Людеке занимался изобретением наказаний для провинившихся. Ради последнего он гнусно шпионил за вверенными ему рядовыми, ища, к чему бы придраться, рылся в их шкафчиках и, кроме прочего, досконально изучал содержимое карманов кителя каждого солдата, до последней соринки, пока отделение выгоняли на утреннюю зарядку.
Именно таким образом он, по-видимому, и узнал о Хайнцовом дневнике. Подсмотрел, как вечерами Хайнц что-то строчит, и решил выведать, что именно. Вообще у Людеке обыкновенно шла изо рта зелёная пена, когда он видел кого-нибудь из подчинённых склонившимся над письмом домой (скупым, со скованным слогом, с тщательно выверенными фразами — ибо потом письмо, беззащитное, незапечатанное, следовало сдать в специальное окошечко рядом с комендатурой, и там его распинали равнодушные руки цензора, оставляя на полях преступные серые отпечатки холодных пальцев). Проходя мимо пишущего, Людеке грохал кулаком в угол стола и бросал что-нибудь вроде: «Если хочешь марать бумагу, катись в сортир». Но всё-таки Людеке не мог отменить священное право солдата писать письма домой. На прочие же виды добровольных писаний неприкосновенность не распространялась. Можно было представить, в какую зверски-радостную ярость впал унтершарфюрер, обнаружив в кармане кителя рядового Рихтера то, чему там, по монолитно-бетонным убеждениям Людеке, вообще не полагалось находиться, — книжечку в поцарапанном кожаном переплёте, на четверть исписанную мелким аккуратным почерком, остро заточенным карандашом. Основание для образцово-показательного издевательства было найдено, оставалось отыскать повод. Для выявления последнего при всеобщем разлагающем безделье даже не требовалось особой внимательности.
После обеда Людеке приметил, как Хайнц с Эрвином слиняли с уборки территории. Двое нарушителей порядка прокрались за хозяйственными постройками к дальней угловой вышке, где в тот момент нёс караул один хороший человек, и провели на ней пятнадцать минут, болтая с часовым. Влезать на сторожевые вышки, разумеется, категорически воспрещалось, но караульные никогда не доносили начальству на рядовых неприкаянного отделения, относясь заговорщически ко всем их выходкам. Отвадить сослуживцев Хайнца от облюбованной вышки не могли никакие угрозы. Людеке, кстати, и сам охотно забирался туда, когда там дежурил его земляк.
На вечерней поверке шарфюрер Отто Фрибель благосклонно выслушал донесение заместителя насчёт злостного нарушения дисциплины рядовым Рихтером (об Эрвине почему-то не прозвучало ни слова — впрочем, Хайнц и не собирался сдавать приятеля) и дал добро на проведение экзекуции. Шарфюрер был уполномочен самолично разбирать незначительные происшествия и наказывать провинившихся, не беспокоя некоего полумифического оберштурмфюрера, которому отделение формально подчинялось, хотя тот, похоже, предпочёл навсегда забыть о совершенно лишней в жизни расположения горстке не понятно кому нужных людей. Традиционные наряды вне очереди командир отчего-то не считал эффективной мерой наказания, да и вообще старался не придерживаться какой-либо строгой определённости в выборе карательных мер, предпочитая вольную импровизацию. Роль карателя и импровизатора он передавал по-обезьяньи изобретательному Людеке, сильно скучавшему по своим обязанностям надсмотрщика в «кацет».
В тот вечер Людеке несколько раз прошёлся вдоль короткого строя, предвкушая дальнейшее. Остановился напротив Хайнца, обдав его скотской вонищей ядовитого пота, и приказал сделать шаг вперёд. Хайнц шагнул, чувствуя, как в желудке тает кубик льда.
— Что ты такое? — очень тихо и почти дружелюбно поинтересовался Людеке.
— Рядовой СС Хайнц Рихтер, унтершарфюрер, — безо всякого выражения произнёс Хайнц, тупо глядя во вторую сверху пуговицу на мундире Людеке.
— Не-е-ет!!! Ты не рядовой!!!
Строй вздрогнул, как под порывом ветра.
— Ты, шкура, не рядовой! Ты ленивая свинья! Недоделок! Засранец! Выпердок собачий, мешок с дерьмом!!! — хрипло ревел Людеке, и с грязного потолка печально облетала штукатурка, светлыми чешуйками ложась на плечи трепещущих солдат.
— Ты падаль, недоносок, говнюк! Вздумал отлынивать от работы!!! — драл глотку Людеке, орошая всё вокруг брызгами зловонной слюны, и Хайнц с облегчением подумал было, что самое страшное уже позади: сейчас вот проорётся и на том успокоится. Но не тут-то было — Людеке намеревался творчески подойти к дисциплинарному взысканию. Перво-наперво он сгрёб Хайнца за шиворот и затряс им, как соломенной куклой, не переставая остервенело орать. Китель затрещал по швам, пуговицы застучали по полу. Стиснув зубы, Хайнц в ужасе смотрел на толстую морду Людеке, расцвеченную жёлтыми гнойниками и синюшными пятнами, моля Бога отменить всё последующее, в чём бы оно ни заключалось. Но Создатель, похоже, не имел привычки вмешиваться в казарменные дела. Людеке с размаху швырнул Хайнца спиной на бетонный пол — удар отозвался во всех внутренностях, а в затылке взорвалась такая боль, будто туда врезался пушечный снаряд. Хайнц с трудом приподнялся на локтях, отыскивая взглядом качающийся и пульсирующий потолок, норовящий переместиться куда-то за стену. Фрибель сказал уже от двери:
— Только не сделай его инвалидом.
— Я щас покажу этому дристуну литературу! — злорадно объявил Людеке, а Хайнц всё ещё не понимал, что его ждёт. Не успел подняться, как его вновь повалили на спину — Гутман с Хафнером, два оперившихся птенчика из «Гитлерюгенда», за прошедшие полмесяца успевших так крепко подмазаться к заместителю командира, что у них с Людеке установилась прямо-таки телепатическая связь, где оба паршивца непременно оказывались стороной принимающей и незамедлительно исполняющей. По одному невразумительному движению волосатой унтершарфюрерской лапы они резво подскочили к Хайнцу, Гутман уселся ему на ноги, припечатав своей задницей его голени к холодному полу, и впился жёсткими пальцами в колени, а Хафнер развёл руки Хайнца крестом, всем весом навалившись и ухмыляясь в лицо. Всё это называлось «товарищеским участием в воспитательной работе». Хайнц, распяленный на бугристом полу, чуть слюной не подавился от ненависти. Далеко вверху вздрагивал пятнистый потолок с кривым жестяным плафоном, в котором, как гнилая картофелина в тюремной миске, желтела загаженная мухами лампочка. Слева в очень непривычном ракурсе уходил в полутьму ряд бледных в прозелень лиц сослуживцев. Потом в эту странную картину — так, наверное, видят мир казарменные мыши — вторгся Людеке. Низ подбородка у него был в тёмных полосах невыбритой щетины. Он наклонился, уперев руки в бока. «Ну что он будет делать? — изнывал Хайнц. — Бить, что ли, будет, по животу, по яйцам? Да не имеет он такого права, избивать солдат…» Реалист в Хайнце вполне отдавал себе отчёт в том, что понятия «право» и «законность» безнадёжно неусвояемы примитивным, как водоросли в доисторическом океане, сознанием Людеке, который под своей койкой хранил длинную толстую плеть, скрученную из старых телефонных проводов в металлической оплётке, — этим инструментом он на днях выдрал за нерасторопность Вилли Фрая, вчерашнего школьника, не умеющего ещё сдерживать слёзы. Хайнц упрямо закусил губу и решил для себя, что эти сволочи не выбьют из него ни звука, пусть хоть какую мерзость затевают.
Людеке склонился ещё ниже.
— Рядовой Рихтер! Назовите главную обязанность солдата войск СС!
Хайнц закашлялся.
— Повиноваться… — остальные слова застряли в глотке.
— Вот именно!!! — взревел Людеке. — Повиноваться! Подчиняться приказам! А не шляться где вздумается!.. Солдат должен быть солдатом!!!
«Какое потрясающее умозаключение», — совсем в скобках отметил Хайнц, как всегда в минуту серьёзных неприятностей от какого-то третьего лица с отстранённым интересом наблюдая за расслоением собственного сознания — одна его часть боится до тошноты, вторая ехидничает, третья… третья гадает, каким способом унтершарфюрер дышит с такими зарослями волос в носу.
— Ты куча говна, а не солдат! — продолжал сотрясать воздух Людеке. На сальных висках масляно блестели дорожки пота. — Сучье отродье, вшивое животное! Ты не выполняешь обязанностей! Ты — вот чем занимаешься! Дрочишь в бумагу! Это называется именно так! Что это за сопли?! Что это за дерьмо?! Ты солдат или целка на выданье?!! — При последних словах Людеке бешено рванул клапан левого кармана на кителе Хайнца. Клапан наполовину оторвался, пуговица, сверкнув, ускакала прочь по коридору. Людеке выпотрошил карман, окончательно разодрав, — Хайнц принялся отчаянно извиваться, пока ещё молча, — и тут Людеке вытащил двумя пальцами и поднял кверху на всеобщее обозрение книжечку в кожаном переплёте. Вот тогда Хайнц заорал. Что-то очень глупое и безнадёжно бессмысленное: «Это моё! Не имеете права!..» — а может, вовсе без слов. Такого паскудства он и вообразить не мог. Он вообще раньше не представлял себе, что такое бывает. Людеке раскрыл дневник на первой попавшейся странице и начал что-то зачитывать, нарочно коверкая слова. Солдаты в строю жевали губы и отводили глаза, а Гутман с Хафнером, отличники и активисты, ухмылялись во всю пасть, гадёныши. На левом кармане чистенького кителя Хафнера болтался спортивный значок Гитлерюгенда. «За мастерство в ГЮ». Хайнц принялся плеваться, пытаясь попасть в низко склонённую морду этого «мастера». Слюна холодной водяной пылью оседала на лице. Тем временем Людеке выдрал из книжечки пачку листов и широким взмахом рассеял по коридору, остальное бросил на пол рядом с Хайнцем.
— Рядовой Рихтер! Встаньте! Подотрите этим хламом вашу грязную жопу!
Краем глаза Хайнц увидел, как вытянувшийся по стойке «смирно» Вилли Фрай изо всех сил зажмурился, сморщив веснушчатый нос.
Хайнц так рванулся, что прижатые к полу руки едва не вылетели из плечевых суставов.
— Ну-ка, помогите этой бабе стянуть штаны, — распорядился Людеке.
Удобно усевшийся на голенях упитанный Гутман потянул розовые лапки к поясному ремню Хайнца.
— Уйди к чёрту, пусти, тварь!!! — хрипло взвыл Хайнц и так дёрнулся в сторону, что Хафнер, пытаясь удержать жертву, склонился ниже, чем следовало, и Хайнц, рванувшись вперёд, лбом ударил его в нос и подбородок — с отвратительнейшим тупым стуком. Хафнер, мыча и хлюпая, зажал обеими руками разбитую физиономию, а Хайнц уже вовсю ссаживал костяшки кулаков о зубы Гутмана, в бесконечном изумлении от такого оборота дел раззявившего хлебало. Увернувшись от чьего-то пинка, Хайнц вскочил на ноги, от души врезал по уху Гутману, отплёвывающемуся кровью, наподдал подвернувшемуся хныкающему Хафнеру и, завывая что-то непотребное, бросился на унтершарфюрера Людеке.
Дальнейшее Хайнц знал по чужим рассказам. Он сразу упал без сознания, получив от Людеке удар по голове, а через несколько секунд в казарму прибежал Фрибель — во время драки ор, по словам товарищей, стоял оглушительный, вопли Хайнца, наверное, слышали даже в штабе.
Фрибелю пришлось-таки срочно извлекать из небытия полумифического оберштурмфюрера, потому как именно в его ведении находились вопросы об одиночном заключении — «строгом аресте» — и штрафных работах. К разочарованию Фрибеля, оберштурмфюрер, нехотя материализовавшись, не проявил должного интереса к малозначительному делу о драке, развязанной неким злосчастным новобранцем, и, с одобрения высших сфер, представленных недосягаемым комендантом, позволил Хайнцу отделаться тремя сутками гауптвахты с выходом на работы в качестве полотёра в главном здании расположения.
Под конвоем, состоявшим из одного дружелюбного солдата штатной охраны, Хайнц три дня ходил мыть офицерские сортиры. Так Хайнц впервые побывал в «штабе», как здесь называли большое, но изящное каменное строение семнадцатого века, бывший дворец какого-то давно загнувшегося от позорной болезни герцога. Что это за штаб и к чему он относится, никто толком не знал, да особо и не спрашивал. Внутри были мраморные лестницы, тёмно-бордовые ковры по всем коридорам и резные дубовые панели на стенах. А ещё там по всем углам тускло блестели рыцарские доспехи в полном комплекте. Хайнцу было интересно, как они так стоят, не падая.