В туалетах (а они имелись на каждом этаже, чтоб господа офицеры далеко не бегали) было безлюдно, свежо и очень тихо. На белом кафеле уютно лежали скошенные прямоугольники солнечного света. Окна оказались просто замечательными: высокими, стрельчатыми, стёкла снизу были матовые, будто в изморози, и с затейливыми готическими завитушками, словно выведенными по инею нагретым на огне металлическим пером. Краны на умывальниках сверкали так, будто участвовали в параде, который принимает сам фюрер. Скруглённые брусочки мыла пахли травами, а в углу скромно присутствовала плетённая из проволоки симпатичная корзинка, в которой Хайнц с радостным интересом обнаружил два белейших листочка, скатанных в аккуратные шарики. На одном листе были записаны столбцами какие-то цифры, а снизу красовалось крупное и старательное сообщение: «Мориц тут был и признаков разумной жизни не нашёл». На другом был изображён в профиль очень брюзгливый носатый типус, и под рисунком было торопливо нацарапано: «Гюнтер, это ты». Кроме того, на подоконнике кто-то забыл прекрасный, совсем ещё длинный кохиноровский карандаш, который Хайнц благодарно присвоил.
По сравнению с казармой, офицерский нужник был настоящим раем на грешной земле. Хайнц, без шуток, запросто согласился бы жить в таком чудесном месте.
Беззаботно насвистывая, он водил полусухой тряпкой по ослепительно-белой стене и за дверью, там, где не очень хорошо видно, открыл для себя примечательный апокриф. Некий обладатель элегантного хвостастого почерка и отточенного тёмно-синего карандаша отчётливо вывел на стене следующее: «Господа, внимание: всё, что вы тут делаете, тоже должно служить великой победе германского народа!» Хайнц очень порадовался такому патриотичному сортирному восклицанию и несильно тёр надпись. Так, чтобы хоть совсем бледная, но осталась. Надо же, оказывается, и среди офицеров люди есть. Интересно, насколько рискованно для офицера оставлять на стенах подобные автографы?
Чины, время от времени посещавшие кафельные покои, относились к старательно скребущему пол солдатику по-разному. Одни приветливо шутили с ним и угощали дорогими сигаретами, а другие требовали, чтоб он сию секунду освободил помещение от своего присутствия на всё время их пребывания в этом самом помещении. Хайнц послушно выходил за дверь. В конце концов, мало ли, может, они там над унитазами секретные шифровки сжигают (правда, Хайнц как-то слышал, что для этой цели в каждом кабинете будто бы имеется специальная жаровня).
Во второй половине дня в белые покои заглядывал конвойный и, ухмыляясь до ушей, объявлял: «Ну что, король унитазов, бал окончен! Пожалуйте на квартиру!» Под присмотром конвоира Хайнц направлялся в приземистую бетонную постройку за гаражами, в свою камеру-одиночку с узкими голыми нарами в торчащих занозах и зловонной дырой в углу. Кормили его два раза в день, просовывая малоаппетитную жратву через отверстие в двери. Утром был кусок чёрствого хлеба и большая кружка с холоднющей колодезной водой. На ужин полагался ещё один кусок хлеба, и ещё одна кружка воды, и в придачу миска слизеобразной каши из крупы не подлежащего установлению сорта. Вечером Хайнц сидел на краю нар, смотрел, как в маленьком забранном сеткой квадратном окошке лиловеет, а затем темнеет небо, и наслаждался тишиной и одиночеством.
На второй день его заключения, как раз после ужина, загрохали тяжёлые задвижки на двери и в камеру ввалился запыхавшийся Эрвин. Хайнц молча посмотрел на него с тревожным недоумением Эрвин торопливо выгрузил из-за пазухи плоскую флягу и ком обёрточной бумаги, торжественно объявив:
— Хайни, ты герой. Это тебе вместо Железного креста.
Хайнц развернул жёсткие клочья обёрточной бумаги и с умилением обнаружил внутри кусок копчёной колбасы и слипшийся брюквенный мармелад. В отрадно увесистой фляжке что-то булькало. Когда он отвинтил крышечку, запахло вином.
— Слушай, Хайни, ну и зануды эти парни из твоей охраны, я, пока уламывал их, едва не поседел, — возбуждённо разглагольствовал Эрвин, а Хайнц без лишних слов радостно вгрызался в колбасу, с любовью глядя на огненно-рыжие лохмы Эрвина, — не верилось, что такие жизнелюбивые патлы смогут когда-нибудь поседеть. У самого Хайнца волосы были хорошо приспособлены под седину — светлые, пепельно-русые. Да и весь облик Хайнца, не слишком крепкого для своих семнадцати лет, ещё по-мальчишески тонкого, был сработан словно бы с дальним расчётом: мягкие меланхоличные черты приятного лица обещали в будущем обрести интеллигентскую сухую остроту, просторный лоб — стать ещё более высоким за счёт небольших залысин, а чуть близорукие, всегда затенённые серые глаза — скрыться за стёклами очков, которые, несомненно, очень бы ему пошли.
Колбаса оказалась чертовски твёрдой, мармелад и вовсе напоминал доисторическую окаменелость, а вино было препаршивым и сильно разбавленным, но всё-таки это была пища богов. Хайнц жевал с таким усердием, что в ушах стоял хруст, а Эрвин тем временем рассказывал. История с Хайнцем стала почётным примером, способным при случае воодушевить прочих рядовых отделения, и теперь Людеке хоть и горланит по-прежнему, но не рукоприкладствует, поскольку солдаты глядят на него уже волками, а не побитыми собаками. Красавчик и аккуратист Хафнер ходит с разбитым опухшим носом и, судя по отдельным случайно обронённым им фразам, готовит Хайнцу индивидуальный апокалипсис. Гутман непонятно зачем попёрся в санчасть и продемонстрировал там дежурному фельдшеру два выбитых зуба в ладони и две дырки в дёснах, на что фельдшер, сполна подивившись такому кретинизму, резонно заметил, что существует лишь один-единственный доступный ему способ восполнить утрату: посадить зубы на сверхпрочный клей. «Вообще, этих двух поганцев теперь едва над полом видать», — заключил Эрвин. Фрибель был вызван на Ковёр оберштурмфюрером, очевидно решившим ради разнообразия на время перейти из области мифов в разряд вещественных явлений, и получил грандиозный разнос за работу с личным составом. Всё отделение собралось под окнами штаба послушать отзвуки бури библейского размаха, обрушившейся на голову подловатого и туповатого Фрибеля. Оберштурмфюрер, как и положено всякому мифическому существу, оказался истинным громовержцем. Хайнц давился вином от разбиравшего его хохота, покуда Эрвин приводил зубодробильные эпитеты, которыми начальство сполна наградило незадачливого командира отделения.
— А знаешь, Хайни, что самое интересное? Оберштурмфюрер вопил: «Не сметь калечить этих солдат!» Кричал, что наше отделение представляет большую ценность. Вообрази, Хайни: мы — ценность!
— Да ладно тебе, — не поверил Хайнц.
— Слушай, он так орал. Грозился, что ещё одна такая драка, и Фрибель отправится на фронт. Вместе с Людеке. Вот ещё что, — Эрвин поднялся с нар, — я, конечно, не ангел, чтобы вывести тебя, как святого Петра, из темницы, но кое-какие чудеса в моих силах, — он достал из-за пазухи плоский предмет, в котором Хайнц не сразу узнал свой дневник, и положил на серые доски. Рядом поставил баночку с канцелярским клеем.
— Собрать я всё собрал, а склеивать ты уж сам будешь. Всё равно тут делать нечего.
Хайнц улыбнулся:
— Эрвин, ты и впрямь просто ангел.
— Давай, ремонтируй свои записи. А после войны пиши книгу, как ты офицерские толчки драил во славу фатерлянда.
— Между прочим, офицерский нужник — курорт, — сказал Хайнц. — Я будто неделю в отпуске провёл.
— Ещё бы. Да всё что угодно лучше, чем наш цербер из «кацет».
— Людеке я, в конце концов, убью, — мрачно пообещал Хайнц.
— Ну это ты зря. Он же уникум. Эта обезьяна, оказывается, даже читать умеет. Представь, сколько сил в него какой-то дрессировщик вложил, как же надо постараться, чтобы такое животное грамоте обучить, — попытался пошутить Эрвин. Хайнц только вздохнул. Тогда Эрвин бодро добавил:
— Я вот ещё слышал, на днях наш новый командир приезжает. Ну наконец-то! Офицер, причём какой-то особенный.
— Да мы скорее второго пришествия тут дождёмся, чем командира этого, — уныло ответил Хайнц, бережно взяв на колени растерзанный дневник и заодно словив занозу с колючих досок. — И кстати, от кого ты это слышал, насчёт приезда? Случайно не от Пфайфера?
— Да ну его, — отмахнулся Эрвин, будто отгоняя муху, — кто ж ему верит! В комендатуре говорят.
— А какими ветрами тебя туда занесло?
— Да так. Сегодня с утра опять ящики привозили, только какие-то странные…
— Офицерскую туалетную бумагу, именную, — фыркнул Хайнц. — Наградную.
— Да тише ты, — одёрнул его Эрвин. — Ещё услышит кто. Ну бывай… И выше нос, ты же герой.
Хайнц действительно стал героем. В отделении, состоявшем сплошь из необстрелянных новобранцев, он занял почётное место сорвиголовы, бешеного парня, запросто способного броситься с кулаками на начальство за попрание своего достоинства и потом легко выкрутиться из неприятностей. Было чему радоваться. Но единственное, что испытывал Хайнц в связи со всей этой историей, был стыд. Мерзкий, липкий и холодный стыд за то, что с ним пытались сделать, распяв в коридоре казармы.
Хайнц действительно стал героем. В отделении, состоявшем сплошь из необстрелянных новобранцев, он занял почётное место сорвиголовы, бешеного парня, запросто способного броситься с кулаками на начальство за попрание своего достоинства и потом легко выкрутиться из неприятностей. Было чему радоваться. Но единственное, что испытывал Хайнц в связи со всей этой историей, был стыд. Мерзкий, липкий и холодный стыд за то, что с ним пытались сделать, распяв в коридоре казармы.
Так или иначе, общественный вес Хайнца в отделении резко изменился, и нельзя было сказать, что Хайнцу новое положение дел не нравилось. Людеке, когда отчитывал его за что-нибудь, больше не лупил и не хватал за шиворот и не вспоминал о дневниковых записках. Гутман от него беззастенчиво шарахался. Хафнер хотел было провести акцию возмездия, для чего долго подкарауливал Хайнца в тёмном тупике коридора, у солдатского нужника, но Хайнц удачно увернулся от пинка в пах и врезал Хафнеру по поджившему носу, а затем пообещал утопить его в сортире. Хафнер больше не лез, а сослуживцам наврал, что поскользнулся в душевой.
Фриц Дикфельд, весёлый человек, никогда не расстававшийся с губной гармошкой, нарисовал на обороте какой-то листовки большой, раза в два больше настоящего, Железный крест, написал внизу: «Именем Фюрера СС-шютце Хайнц Рихтер награждается Железным крестом первого класса» и прилепил всё это безобразие на стену рядом с койкой Хайнца. Там оно висело пару дней, пока не было содрано Людеке.
* * *Перебрав в памяти события последней недели, Хайнц оценил их как вполне достойные того, чтобы поведать о них дневнику. Он огляделся по сторонам, достал из левого кармана подклеенную книжечку в кожаном переплёте и остро заточенный карандаш, тот самый, что ему оставил в пользование неизвестный офицер, и оглянулся ещё раз.
Углы промозглого, с низким потолком помещения тонули в темноте. Помещение называлось «комнатой досуга», но больше походило на третьеразрядный склад, из которого вынесли мешки с капустой, а взамен затащили обшарпанные канцелярские столы и контуженые табуреты, припадавшие на одну из конечностей, — к тому же стоило на таком табурете хоть чуть повернуться, раздавался подагрический скрип, от которого сводило челюсти, и ножки табурета закручивались винтом. На самой облупленной из четырёх стен мрачновато, совсем по-зимнему синело два квадратных окна. В центре комнаты в круге пыльно-жёлтого света, около стола, расположился примерно десяток солдат, играющих, конечно же, в карты, — других дел по вечерам у них обычно не находилось. Лампа на длинном перекрученном проводе висела над самым столом. К утлому плафону был дополнительно приделан бумажный козырёк, он янтарно просвечивал, темнея по краю зеркально перевёрнутым готическим заголовком. Солдаты хлопали засаленными картами о стол и глухо переговаривались. Иногда под кем-нибудь из них истерически взвизгивал табурет, и сидящий на мгновение замирал с комичным выражением на лице, а остальные похохатывали. Отдельно от прочих, на узкой скамье у входа пристроились Хафнер с Гутманом. Их шепотки холодной струйкой просачивались сквозь приглушённый гомон игроков. Ну прямо как девчонки, подумал Хайнц с отвращением.
У окна, там, где сильнее всего дуло из щелей в рассохшейся раме, за столом одиноко сидел, сгорбившись, Вилли Фрай. Он вдумчиво листал номера «Германии» за прошлые годы. Хайнц не уставал поражаться, какому кретину вздумалось снабдить ублюдочный интерьер солдатской комнаты досуга слежавшимися кучами журналов конца тридцатых и самого начала сороковых годов, причём журналов серьёзных, научных: «Германия», «Биология», «Слова и вещи», «Родовые гербы»… «Слова и вещи» были целиком посвящены науке под названием «ономастика» — Хайнц даже не знал, что это такое, а копаться в макулатуре у него не было никакого желания. Единственным из всего отделения, кто охотно рылся в этой свалке, был Вилли Фрай. Ну и ещё иногда Эрвин — по настроению. Фрай листал журналы так бережно, словно сидел не в казарме, а в публичной библиотеке. В стандартных солдатских развлечениях Вилли никогда не участвовал. Не умел курить, на дух не переносил шнапс, а игру в карты находил смертельно скучным занятием. Среди семнадцати-восемнадцатилетних Вилли Фрай считался малолеткой — ему было шестнадцать. Солдаты его всячески унижали, а он держался отчуждённо. Не дичился только Хайнца, Эрвина да ещё Фрица Дикфельда — потому что они над ним никогда не издевались, в отличие от прочих. С того самого дня, как было сформировано их странное, никому не нужное, никчёмное отделение, Хайнц часто задавался вопросом, на кой чёрт кому-то взбрело в голову выдернуть Вилли из-за школьной парты и отправить на службу в Ваффен-СС.
Однажды Вилли рассказал Хайнцу с Эрвином, как это произошло.
Весной по городку, где жила семья Фрая, поползли слухи, будто эсэсовцы приезжают в трудовые лагеря (обязательные для каждого молодого немца), там собирают юношей в каком-нибудь помещении побольше, якобы для того, чтобы зачитать важное сообщение или устроить лекцию, а затем шантажом и угрозами вынуждают парней подписывать заблаговременно подготовленные бланки заявлений о вступлении в войска СС. Именно таким образом в «элиту» чуть было не загремел старший брат Вилли — он, едва завидев из окна пару автомобилей, из которых деловито вылезали люди в серой униформе, всё сразу понял и побежал прятаться на чердак. Там, в пыли, между часто натыканными стойками и подкосами, подпирающими пологие стропила, он просидел до самого вечера, помня об отцовском наказе не сметь связываться с СС. Получил нагоняй от руководителей, но зато лишился сомнительной чести носить на воротнике эсэсовский символ — сдвоенные руны-молнии. А через два месяца его по призыву загрёб вермахт.
Сам Вилли в то время только начал учёбу в профессиональной школе и наивно полагал, что в учебные заведения эсэсовцы не сунутся. «Как бы не так», — хмуро повторял он, щелчком сбрасывая соринки с рукава серого кителя. Как-то утром на доске с расписанием нарисовалось огромное объявление, полуметровыми буквами вопиющее о том, что после обеда состоится лекция — «чего-то там про укрепление национал-социалистического мировоззрения» — и что явка на неё для всех обязательна. Перед входом в аудиторию торчал замурзанный тип в штатском, он быстро, но остро — будто ножом резал — оглядывал каждого входящего и в соответствии с одному ему ведомыми критериями отбирал слушателей: кому-то позволял входить, а кого-то отправлял прочь. Оглядев Вилли Фрая — весьма и весьма высокого для своих лет, светловолосого и голубоглазого, — потасканный чмырь спросил про возраст; получив ответ, досадливо поморщился, но велел входить. Аудитория была уже битком набита. Вилли зажали в самый угол. Хмырь в штатском вкатился внутрь, за ним вошли трое подтянутых господ в эсэсовской форме (один нёс кипу бумаг), а вслед за офицерами впёрлись двое полицейских и один преподаватель. Полицейские заперли дверь на ключ, да ещё встали по сторонам от неё. Главный эсэсовец — Вилли тогда не умел толком различать их звания — взобрался на возвышение за преподавательской кафедрой и после краткой и неуклюжей речи о роли каждого немца в деле достижения победы, о величии службы в войсках СС и о воинском долге немецкого мужчины приказал всем становиться в очередь на заполнение заявлений. Аудитория забурлила, ропот покатился с задних рядов к кафедре. Срывая голос, офицер закричал, что это якобы «личный приказ самого фюрера» — «призывать в элитные войска образованную молодёжь, которая так нужна на фронте». Младший офицер тем временем раскладывал на столе бумаги, а его помощник бестолково махал на толпу руками, пытаясь призвать учащихся к порядку и тишине. Преподаватель стоял как манекен. Замызганный хмырь тщился отвоевать у молодых людей стулья для того, чтобы предоставить подпорки под эсэсовские седалища. Главный эсэсовец, надсаживаясь, вторично приказал становиться в очередь — «иначе всех вас арестуют и отправят в концлагеря за невыполнение приказа фюрера». Парни нерешительно переглядывались, повторяя друг другу: «Приказ фюрера!» Задние ряды вдруг ломанули к двери, отбросив чмыря в штатском и снеся стол с бланками. Полицейские достали пистолеты. Тогда взвизгнули створки дальнего окна. Главный эсэсовец, трупно пожелтев от бешенства, выхватил пистолет и пальнул в потолок. На мгновение все замерли, пригнувшись под весом звенящей тишины. Потом двое учеников медленно подняли опрокинутый стол. «Что за трусливое стадо! — возопил эсэсовец. — Скопище слюнтяев! Сейчас, в эти самые минуты, наши солдаты героически сражаются за будущее великой Германии! А что делаете вы? Вы позорите немецкий народ! Вы предаёте нашего фюрера! Можете ли вы после этого называться немцами?!» Несколько рук потянулись за рассыпанными по полу бумагами. В длинной очереди подписывающих заявления Вилли оказался одним из первых. «Я не хочу быть трусом», — сказал он дома разгневанному отцу.