Весь в тяжелых раздумьях, стремился он сейчас в аэропорт, шумевший всего в десятке километров от лагеря. К яркому, гомонливому, столь не похожему на лагерное болото месту манит много причин. Побывав там от безделия пару раз, Боря пристрастился к шуму толпы, блеску огней, а главное — аэропорт оказался нескончаемым источником курева. Целые залежи бычков всех сигаретных марок, какие только бывают на свете, ждали его там. Тратиться на табак позволить себе нельзя, но и не курить не получается: переживания за все, за что только можно переживать, каждую минуту сжимают нервы. Еще из дома, из Полтавы был предусмотрительно доставлен специальный мундштук, в который можно вставлять окурок, не боясь заразиться. И сейчас, пока никакого паспорта нет вблизи, вооруженный инструментом и еще бесценным опытом собирания, спешит Боря в аэропорт, как на работу.
За дверью пищала губная гармошка. Человек из Турции, вымучивающий из нее звуки, делал это по моим наблюдениям двадцать три часа в сутки, прерываясь лишь на время принятия пищи. В любом случае, засыпаем и просыпаемся мы под мелодии турецкого фольклера.
Из двери напротив слышно, как ругается русская семья. Она умоляет мужа, чтобы он не ходил наружу и не оставлял ее одну. Этот концерт тоже длится сутками, правда с редкими перерывами.
Забежали какие-то афганцы, вечно желающие чего-то. Я на них добро посмотрел, они ушли. В сущности, они не плохие, но уж очень достаючие. Раньше пуще нынешнего вынимали душу, своими приходами. Потом я их отучил. В определенный ситуациях умею сделать приветливое лицо таким, что у гостя во второй раз всякое желание отпадет к посещениям, и он два раза подумает, прежде чем зайти.
Я лежал и хотел паспорта. Очень сложно объяснить, что это значит конкретно. Это не так чтобы навязчивая идея, во всяком случае не для больницы. Просто лежишь себе и хочешь. Я даже не мечтаю, как некоторые, типа «вот будет у меня паспорт, тогда я…» Нет. Однако его хочется. Лежишь и хочешь…
Время близилось к вечеру и мои нудные размышления прервал стук в дверь, возвестивший о начале новых событий. Пришел Филипп.
— Говорят, у вас, ребятки, обновки, — бодро и заранее одобряюще спросил он.
— Имеются, — я согласно кивнул.
— У меня, понимаете проблема. Арабы наши еду сварганить задумали и печку с кастрюлей заняли. А я супчику хотел, у меня лучок, консерва.
Никаких видимых причин отвергнуть легкий ужин мы не нашли.
— Ну неси. У нас картошка есть.
Сговорившись сделать вечерю в обстановке тайны, мы не афишировали свои намерения нашим коллегам из тридцать третьего. Через полчаса суп варился, разнося приятный запах. Мы забавляли себя легким трепом о том о сем.
Красная от помидора жижа лениво побулькивала. Еще минут пять и нужно уже разливать по тарелкам. Мы напряженно пытались приблизить этот момент, гипнотизируя суп, как дверь задрожала от ударов, потом открылась. Вошли наши еще не очень старые, но уже успевшие порядком поднадоесть знакомые Юра с Леней.
— Ну, что у нас сегодня на ужин, — из Юриных уст прозвучал обычный нахальный вопрос.
— Святой дух у тебя сегодня на ужин, — уже с неподдельной злобой сказал я и в отчаянии стукнул кулаком по столу. — Скажи мне, вы что, еду чуете?
— А как же? — Леня довольной и глупой физиономией уставился на меня. Пришлось налить и им.
— Где Борис? — поинтересовался я.
— Борода пошел в аэропорт. Там сегодня бычки выбрасывают.
Вечернее солнце бросало последние лучи. Кому-то в голову залезла мысль пойти для разнообразия погулять полчаса, проветриться. Сразу метрах в пятидесяти от лагеря расположился небольшой но красивый пруд. Сюда съезжались по вечерам и выходным немцы со всех окрестностей. Сегодня, в субботу собралось большое количество народа, и мы медленно прохаживались, рассматривая стоящие вокруг машины. Разговор пошел про автомобили, меня от него тошнило.
— Мне Опель «Калибра» нравится, — сообщил нам Юра так спокойно и уверенно, будто мы шли сейчас его покупать. — Я себе куплю обязательно! Он крутой! Красный такой! Ух, не машина, а чудо.
— Зачем твою «Калибру»? Она же двухдверная. Что в ней проку? — вторил ему Леня. — Вот я себе «Гольф» куплю.
Разговор традиционный и повторяется несколько раз в день. Даже мне он успел осточертеть, а они перемалывали в который раз и явно тащились на это получая этакое мазохистское удовольствие.
— А что ты купишь? — спросил у меня Юра с горящими в экстазе глазами, ожидая, что я затребую себе тоже «Калибру».
— Если мне что и надо будет, то машину, на которую денег хватит, охладил я его надежды.
— Нет, я только «Калибру» возьму, — с серьезной уверенностью он мотнул головой.
— Ну молодец. В человеке ценно постоянство.
Прямо здесь, на паркплатце, где мы прогуливались, заметно контрастируя с другими марками, стоял здоровый желто-коричневый Форд, лет двенадцать назад бывший новым. Рядом с ним слонялись и рассматривали окружающих мужчина и женщина, явно немцы. Спутать немца и иностранца никогда нельзя. Здесь, в Германии, они — хозяева, в их лицах светится уверенность в своем превосходстве. У русских в России на лицах тоже написано, что они там хозяева, но вот довольны ли они этим? А что касается иностранцев, то они, сколько в стране не прожили, все равно останутся иностранцами.
Вот эти самые немцы, точнее не все возможные немцы, а лишь два, бесспорно, достойных представителя, крутились здесь и явно чего-то искали. Мы поровнялись с ними, и мужчина неуверенно спросил на английском:
— Извините, вы из этого лагеря?
Я оказался наиболее сильным в английском из нас троих и потому вел переговоры, переводя парням.
— Из лагеря.
— У меня к вам предложение, — бодро сообщил он.
Жизнь учит с осторожностью относиться к любым предложениям незнакомых людей, но выслушать их, по-моему, никогда не мешает. Я кивнул головой: мол, выкладывай.
— У меня есть эта машина, — он указал на Форд, — я хочу ее кому-нибудь подарить.
Я перевел сказанное Юре с Леней, но от себя добавил, что, видно, здесь что-то не так. Леня сомнительно сморщился, но Юра уже горел, как фитиль и должен был вот-вот взорваться.
— Да ты что?!! Нужно брать срочно!!! — кричал он. — Она же ездит!!! Давай, берем!
— А у тебя деньги на ней ездить есть? — резонно охладил я его.
— Да есть, есть, — отмахиваясь от меня раздраженно перебил он. Давай, берем!
Я перевел немцам, что коллега совсем с ума сошел и машину берет. Мужик довольно посмеялся и говорит, что теперь и напишем купчую. Затем Юра может вступать во владение. Он достал откуда-то большой желтый лист бумаги и разорвал его пополам. Попросив у Юры документ, он стал писать. Закончив, протянул документ мне. Там на немецком языке значилось, что «Господин (или Херр, как это здесь принято) Харут продал господину (или херру) Крабчикову (фамилия Юры) машину Форд за пятьдесят дойч марок. Я удивленно посмотрел на мужика, но он замахал руками и сказал, что просто так принято писать, а денег не надо. Юра расписался, расписался и мужичек. Потом он пожелал всего хорошего и, помахав рукой, укатил на новеньком „Пассате“».
Юра торжественно открыл дверь машины и широким жестом пригласил нас усаживаться. У него был сейчас вид, будто он лопнет от гордости за самого себя: «Вот какой я крутой — пошел, два слова сказал, и нате вам: целый Мерседес в кармане.»
— Остынь, — говорю я ему. — Твоя телега не известно еще ездит ли… Ты бы мужика попросил сначала показать.
— Не надо! Ездит! — упрямый, как осел твердил Юра.
— Крабчиков, а ты водить — то умеешь? — осторожно поинтересовался Леня, немного прищурившись с сомнением.
— Да я в ралли участвовал! Я одной рукой могу! — пыжился чудак, как петух.
— А без рук можешь, Крабчиков? — посмеиваясь продолжал Леня.
— И без рук могу! А ты никак не можешь!
— Ну ты за меня не волнуйся особо.
Короче, попрепиравшись уселись мы в тарантаску. Юра ее завел, и машина тронулась. Проехали чуть по дороге вперед, развернулись. Потом Леня попросил тоже поездить. Вел он хорошо. Пока суть да дело, стемнело окончательно. Мы вернулись к лагерю. Гуляющие уже разьехались. Остановивмашину, Юра вдруг спросил, повернувшись ко мне:
— А ты хочешь поводить?
Я неопределенно пожал плечами:
— Может и хочу, но не умею.
— Ну, садись, я тебя научу, — он покровительственно похлопал меня по плечу.
Научит, так научит. Я устроился за рулем, обняв его ладонями.
— Смотри, — начал учить Юра. — Вот педали, вот ручка переключения передач, вот поворотник. Поворачивай ключ, выжми сцепление, первая, потом потихоньку отпускай сцепление и жми газ! Давай!
Я дал. Повернул ключ, нажал сцепление, первая и на газ. Машина рявкнула и, чихнув два раза от смеха на меня, заткнулась. Пришлось повторить. И вторая и третья попытка оказались похожими. Юра кричал, как резаная свинья, что я ничего не понимаю. Леня хохотал до упада. Я пообещал Юре, что, если он не замолчит, то отберу у него бумажку и высажу из машины. На четвертый раз эта тачка наконец завелась и поехала. Машина шла с маленькой скоростью. Я был доволен и медленно поворачивал руль. Юра был доволен в пять раз больше, так как считал событие своей заслугой. Минут через несколько надоело, и мой инструктор по вождению скомандовал: «Тормози». Я повернул руль и направил Форд в специальный закуток, где ему и предстояло стоять. Этот загончик заканчивалсь небольшим, под полметра деревянным забором, за которым чернела пустошь. Авто неуклонно приближалось к этому заборчику, моя голова была занята мыслями о том, как его затормозить.
Я дал. Повернул ключ, нажал сцепление, первая и на газ. Машина рявкнула и, чихнув два раза от смеха на меня, заткнулась. Пришлось повторить. И вторая и третья попытка оказались похожими. Юра кричал, как резаная свинья, что я ничего не понимаю. Леня хохотал до упада. Я пообещал Юре, что, если он не замолчит, то отберу у него бумажку и высажу из машины. На четвертый раз эта тачка наконец завелась и поехала. Машина шла с маленькой скоростью. Я был доволен и медленно поворачивал руль. Юра был доволен в пять раз больше, так как считал событие своей заслугой. Минут через несколько надоело, и мой инструктор по вождению скомандовал: «Тормози». Я повернул руль и направил Форд в специальный закуток, где ему и предстояло стоять. Этот загончик заканчивалсь небольшим, под полметра деревянным забором, за которым чернела пустошь. Авто неуклонно приближалось к этому заборчику, моя голова была занята мыслями о том, как его затормозить.
— Тормози!!! — нечеловеческим голосом возопил Юра, но уже было слишком поздно. Мы врезались в препятствие, сломав его. Машина заглохла сама.
— Идиот!!! — верещал Юра. — Идиот!!! Я же сказал тебе — тормози!!!
— Сам идиот!!! — закричал я ему в ответ, — ты мне рассказал, как заводить, а как тормозить? Как тормозить, ты рассказал!!!
— Педалью, дурак!!!
— Сам дурак!!! Какой педалью?
Леня, сидящий сзади, умирал со смеху, скорчившись от припадка веселья. Юра разражался бранью, а я подключился к Лене и хохотал. Через пару минут, прийдя в себя от бурных эмоций, мы вернулись в лагерь.
Юра шел по коридору с видом павлина, который имея старый потрепанный хвост, считает его лучшим в мире. Казалось, что он шел и искал повод всем встречным рассказать о таком удачном, умопомрачительном приобретении. Но ни турки, ни югославы, ни индусы не проявили должного интереса к происходящему. Увидев шедшего по корридору Разу — одного из дружественных афганцев, Юра быстрым шагом подошел к нему и спросил:
— Ну, Раза, как дела?
— Ничего, — ответил тот, не чуствуя подвоха.
— Чем занимаешься? Как здоровье?
— Ничем. А ты чем?
— Да вот, хожу, — Юра сделал неопределенный жест. — Скажи, Раза, как бы между прочим поинтересоволся он, — у тебя есть машина?
— Машина? — удивленно посмотрел тот. — Да нет, нету. А чего тебе?
— Да ничего. Я вот тут машину купил. — Сообщил Юра, делая такой голос, будто он покупает машину каждый день, и это ему не радость, не тяжесть, а обычное дело. Полностью удачно сыграть у него все же не получилось, и голос предательски дрожал от возбуждения.
— Машину? — Раза спросил заинтересованным голосом и добавил. — Форд желтый.
— Да. А ты откуда знаешь? — удивленно уставился на него Юра.
— Так мужик там всем предлагал, но на ней ТЮФ закончился, ездить нельзя.
Юра весь побелел и его голос по ребячески задрожал.
— Почему нельзя ездить? Я ездил и ничего.
— Ничего, пока полиция тебя не поймала.
— А… мне наплевать на полицию, — Юра, как обиженный петушок пошел дальше.
Вечером я рассказывал Кате в лицах все происшедшее, и она хохотала до упаду. То, что Юра дурак, было давно и всем понятно, но зачем это каждый раз подчеркивать?
Зачем немец подарил Юре машину? Очень просто. Есть в Германии такая хитрая штука, и называется она ТЮФ. Означает это что-то типа техосмотра, который каждая машина должна проходить раз в пару лет. Если все в порядке, то катайся еще, а нет, так нужно чинить. По закону машина без ТЮФа ездить не может. На очень старых машинах пройти осмотр почти невозможно, а ремонт стоит жутко дорого. Машину проще выбросить. Но и это тоже не просто. Нужно тащить на специальную свалку под звучным названием «шрот» и платить несколько сотен марок за перевозку и пользование свалкой. Вот умельцы и находят выход. Кто продает или отдает на запчасти, а мужик этот решил сделать особенно хитро и подарил азюлянту. Теперь у него нет машины, а есть бумажка, что она продана. Нашел, короче, дурака.
Следующие дни прошли в общем спокойно, если не считать истории с Юриной машиной. Ему все знакомые поочередно объясняли, что он — дурак, и почему конкректно. А дурак человек этот, потому что эту машину нужно регистрировать, а для этого требуется новый ТЮФ и страховка, стоившие денег. Юра в конце каждого разговора заявлял, что мы — идиоты, а он орел, все и сам знает и во всем разбирается. И вот во вторник история разрешилась, причем так, как мы и предполагали. Мне даже довелось приложить руку ко всему этому.
Накатавшись в очередной раз по лесу, Юра вырулил назад к лагерю. Мне уже несколько раз доверяли управлять ею. Попугав своих спутников до смерти рулениями на деревья, съездами в обочины, в том числе и чуть не свалив все авто в речку, я уже знал более или менее, куда поворачивать руль. Перед лагерем попросил у Юры покрутить еще и сделал кругов пять по площадке. Потом поставил тачку в закуток, мы с Юрой вылезли. Леня посидел еще и тоже решил напоследок сделать кружок. Решение оказалось почти роковым. Он завел и выехал к шоссе, только стал разворачиваться, как вдруг к нему устремились две зеленые машины с мигалками и надписями «Polizei». Мы стояли метрах в тридцати и смотрели на разворачивающееся события. Полицейские, вытащив пистолеты, окружили Форд и стали требовать Леню наружу. Тот вышел. Его резко повернули и, оперев руками о капот, обискали. Потом принялись чего-то выяснять. Поняв, что теперь наш выход, я и Юра прогулочным шагом, не проявляя острого желания участвовать в действии, подошли к группе собравшихся. Леню, не сумевшего, видимо, разумно втолковать чья эта машина и что он в ней делает, уже облачали в наручники. Мы пришли на помощь и между нами и полицейскими завязался увлекательный разговор, в итоге которого выяснили, кто владелец, как он владельцем стал и почему такой дурак, что им стал, и какое, собственно, отношение имеет ко всему делу Леня. Полиция объяснила Юре то, что мы втолковывали битые три дня: ездить на машине на этой по германским законам нельзя. Нельзя! Это полиция говорила, а ей не скажешь, что тебе на нее наплевать.
Я поинтересовался, с какой стати они сюда прислали два наряда и брали Леню, будто он — целая банда террористов. Они объяснили, что мимо проезжал какой-то добрый человек и ему показалось странным, что здесь, рядом с азюлянтами, разьезжает машина. По простоте душевной снял он трубку телефона в своей машине да и брякнул в полицию на всякий случай.
Полиция отобрала ключи и, сообщив, что еще объявится для продолжения знакомства, удалилась восвояси. Наша компания отправилась в лагерь для дальнейшего азюлянтствования. Юра выгдядел так, будто его побили собственной машиной по голове, перестал петушиться и ходил со слезами в глазах.
— Ну, они все — идиоты, — каждые пять минут констатировал он без дальнейших комментариев. Они в данном случае были совершенно излишни.
В отличие от Юры, я от таких кардинальных заявлений пытаюсь воздерживаться. Однако, столкнувшись с явлением в немецкой жизни обычным, но на себе испытав его в первый раз, я позволил себе пофилософствовать об этом, ожидая Катю, как обычно проводящую время у афганцев.
Нас, граждан бывшего Советского Союза, учили долгие годы подражать образу Павлика Морозова — великого пионера — героя, отправившего отца под расстрел только за то, что тот хотел сберечь мешок зерна и не оставить сына голодным. Павлик поступил не просто по зову душевному и из желания сделать папе приятное, а потому что тогда в государстве были определенные установки, которые мальчик и хотел блюсти. Вся машина государственного воспитания твердила, что настоящий гражданин, увидевший творящееся безобразие, должен пойти и доложить кому надо. А что делали мы в свою очередь? Воруют рядом — хорошо! Значит человек «умеет жить»! Творится безобразие, так пройдем побыстрее мимо. Чтобы нас не задело. Единственно, кто стучал, так или патологические случаи, или те, кто это делал по той или иной выгоде или принуждению. В народе укрепилось твердое мнение, будто стукач — это враг народа. И «народная мудрость» в этом есть и очень глубокая: если я закрою глаза на соседа, который ворует, то и он ничего не скажет, когда ворую я. Такое представление стало идеологией целой страны. И что мы, несчастные, потрепанные азюлянты увидели здесь, в Германии? Думали, что демократия — это такая штука, когда делай, что хочешь, хоть на голове ходи, и всем до тебя дела нет. Ну, может в какой-нибудь Америке оно и так… Но здесь, в старой Европе, все как раз наоборот. Местная демократия строится, в свою очередь, на стукачизме. Идет человек по улице, идет прямо, не дергается, так значит все в порядке. Но вот он возьмет и встанет на голову, даже мешать никому не будет. И тут же побегут доложить. Непорядок. Зачем человеку нужно на голове ходить? Где такой закон, чтоб на голове ходить? Или вот ездили мы себе по дворику, никого не трогали, на шоссе не выезжали, и тем более не было нам никакого дела до доброго человека, вызвавшеко полицию, а ему показалось, что ездить по дворику не положено. Вот так! А я все этот паспорт хочу! А если они всех своих стучать заставляют, у кого паспорт есть?