В один воскресный мартовский день Китинг подъехал к особняку Холкомбов — копии некоего флорентийского палаццо{44} — послушно, но несколько неохотно. На этих прославленных приёмах он был частым гостем, и они успели ему изрядно поднадоесть. Он знал всех, кого там можно встретить. Однако он чувствовал, что на сей раз ему обязательно надо там быть, поскольку этот приём был приурочен к завершению строительства очередного капитолия, созданного гением Ралстона Холкомба в каком-то там штате.
Визитёры, хоть и многочисленные, как-то терялись в мраморной бальной зале Холкомбов. Группы их становились совсем неприметными в необъятных пространствах, рассчитанных на прямо-таки королевские приёмы. Гости стояли повсюду, изо всех сил стараясь держаться неофициально и чем-нибудь блеснуть. Их шаги по мраморному полу отдавались гулким эхом, как в склепе. Пламя высоких свечей отчаянно диссонировало с серым светом, пробивающимся с улицы. От этого свечи казались тусклыми, а их пламя придавало дневному свету оттенок преждевременных сумерек. На пьедестале посреди зала, сияя крошечными электрическими лампочками, возвышался макет очередного капитолия.
Миссис Ралстон Холкомб председательствовала за чайным столом. Каждый гость принимал от неё хрупкую чашечку костяного фарфора, раз-другой прихлёбывал самым деликатным образом и исчезал в направлении бара. Двое статных дворецких ходили и собирали оставленные гостями чашечки.
Миссис Ралстон Холкомб была, по словам одной восторженной подруги, «миниатюрна, но интеллектуальна». От миниатюрности она втайне страдала, но научилась находить в ней и приятные стороны. Она постоянно рассказывала, не кривя душой, что носит платья очень маленького размера и может покупать одежду в детских отделах. Летом она одевалась как школьница и носила короткие носки, выставляя на всеобщее обозрение тощие ноги с затверделыми синими венами. Она обожала знаменитостей, и в этом был смысл её жизни. Она целеустремлённо за ними охотилась; знакомилась с ними, вытаращив глаза от восторга и говоря им о незначительности собственной персоны, о смирении перед теми, кто чего-то добился в жизни. Она злобно сжимала губы и поводила плечами, когда кто-то из выдающихся людей недостаточно, по её мнению, внимательно относился к её собственным воззрениям на жизнь после смерти, теорию относительности, архитектуру ацтеков, контроль за рождаемостью и новые фильмы. Среди её друзей было множество бедняков, и этот факт она широко рекламировала. Если кому-то из этих друзей удавалось улучшить своё финансовое положение, она порывала с ним, чувствуя при этом, что он её предал. Она искренне ненавидела богатых — ведь их возвышало над всеми прочими то же, что и её. Архитектуру она считала своей вотчиной. Родители дали ей имя Констанс, но она посчитала чрезвычайно остроумным, чтобы все звали её Кики. Это прозвище она навязала всем своим знакомым, когда ей было уже далеко за тридцать.
Китинг никогда не чувствовал себя уютно в присутствии миссис Холкомб. Она слишком настойчиво ему улыбалась, а на любую его фразу отвечала подмигиванием и словами: «Ах, Питер, какой же вы проказник!», хотя ничего похожего у него и в мыслях не было. Однако сегодня он, как обычно, с поклоном поцеловал ей руку, а она улыбнулась ему из-за серебряного чайничка. На ней было царственное вечернее платье из изумрудного бархата, а во взбитых коротких волосах застряла ядовито-красная ленточка с тошнотворным бантиком. Кожа её была сухой и загорелой, с крупными порами, особенно на ноздрях. Она протянула Китингу фарфоровую чашечку, сверкнув при свете свечей квадратным изумрудом на пальце.
Выразив восхищение капитолием, Китинг поспешно отошёл и принялся рассматривать макет. Он выстоял перед макетом положенное число минут, обжигая губы горячей жидкостью, пахнущей гвоздикой. Холкомб, который ни разу не взглянул в сторону макета и не упустил из виду ни единого гостя, подошедшего полюбоваться его творением, хлопнул Китинга по плечу и сказал что-то приятное о молодых людях, познающих красоту стиля эпохи Возрождения. Затем Китинг просто слонялся без дела, без особого восторга пожимая руки, и то и дело поглядывал на часы, высчитывая момент, когда уже можно будет откланяться. Вдруг он остолбенел.
В небольшой библиотеке, соединённой с залом широким арочным проёмом, он увидел Доминик Франкон в окружении трёх молодых людей.
Она стояла, опершись о колонну, держа в руке стакан с коктейлем. На ней был чёрный бархатный костюм. Плотная светонепроницаемая ткань скрадывала исходящее от её фигуры ощущение нереальности, удерживая свет, который чересчур легко протекал сквозь её руки, шею, лицо. В её стакане холодным металлическим крестом застыла огненная искорка, словно стакан был линзой, собравшей в пучок исходившее от её кожи сияние.
Китинг рванулся вперёд и разыскал в толпе гостей Франкона.
— Питер! — оживлённо воскликнул Франкон. — Принести тебе выпить? Не бог весть что, — добавил он, понизив голос, — но «манхэттены»{45} вполне пристойные.
— Нет, — сказал Китинг. — Спасибо.
— Entre nous[4], — сказал Франкон, подмигнув в направлении макета капитолия, — это страх божий, верно?
— Да, — сказал Китинг. — Пропорции никудышные… Купол напоминает физиономию Холкомба, изображающую восход солнца на крыше… — Они остановились лицом к библиотеке, и взор Китинга замер на девушке в чёрном, как бы умоляя Франкона обратить на это внимание. Он был счастлив, что Франкону теперь не отвертеться.
— А планировка? Тоже мне планировка! Заметил, на втором этаже… О! — Франкон наконец увидел, куда смотрит Китинг. Он посмотрел на Китинга, потом в направлении библиотеки, потом опять на Китинга. — Что ж, — наконец произнёс он, — потом пеняй на себя. Сам напросился. Пошли.
Они вместе вошли в библиотеку. Китинг очень вежливо остановился, но во взгляде его была отнюдь не столь вежливая целеустремлённость, Франкон же просиял и с весьма неубедительным оживлением произнёс:
— Доминик, дорогая! Позволь тебе представить — Питер Китинг, моя правая рука. Питер, это моя дочь.
— Здравствуйте! — тихо произнёс Китинг. Она с серьёзным видом наклонила голову.
— Я так давно мечтал с вами познакомиться, мисс Франкон.
— Интересно получается, — сказала Доминик. — Вам, конечно, хочется быть со мной полюбезнее, но это будет крайне недипломатично.
— То есть как, мисс Франкон?
— Отец предпочёл бы, чтобы вы вели себя со мной ужасно. Мы с отцом не ладим.
— Но, мисс Франкон, я…
— Наверное, будет честно сказать вам об этом в самом начале. Возможно, вам захочется пересмотреть кое-какие из ваших умозаключений.
Китинг искал глазами Франкона, но тот исчез.
— Не надо, — тихо сказала она. — Отец совсем не умеет вести себя в подобных ситуациях. Он слишком очевиден. Вы попросили его представить вас мне, но ему не следовало давать мне это заметить. Но, коль скоро мы оба это признаём, всё в порядке. Присаживайтесь.
Она опустилась на диванчик, а он послушно сел рядом с ней. Незнакомые ему молодые люди постояли несколько минут с глуповатыми улыбками в надежде, что их включат в беседу, и разошлись. Китинг с облегчением подумал, что она совсем не страшная, если бы только не неприятный контраст между её словами и той невинно-искренней манерой, с которой она эти слова произносила. Он не знал, чему же верить.
— Признаюсь, я просил представить меня, — сказал он. — Всё равно это и так заметно, согласитесь. А кто бы не попросил? Однако не кажется ли вам, что мои, как вы выражаетесь, умозаключения могут и не иметь никакого отношения к вашему отцу?
— Только не говорите мне, что я прекрасна, восхитительна, что никого похожего вы в жизни не встречали, что вы готовы влюбиться в меня. Рано или поздно вы всё это скажете, но давайте отложим этот момент. Во всём прочем мы, как мне кажется, прекрасно поладим.
— Но вы намереваетесь предельно осложнить мне это дело, не так ли?
— Да. Отцу следовало бы предупредить вас.
— Он предупредил.
— А вам следовало бы его послушать. Будьте с отцом очень предупредительны. Я уже встречала столько «правых рук» отца, что у меня выработалось скептическое отношение к ним. Но вы первый, кто сумел продержаться так долго и, похоже, намерен продержаться ещё дольше. Я очень много слышала о вас. Поздравляю.
— Я много лет мечтал познакомиться с вами. А рубрику вашу я читаю с таким большим… — Он остановился, понимая, что ему не следовало бы говорить об этом, тем более не следовало останавливаться.
— С таким большим?.. — мягко спросила она.
— С таким большим удовольствием, — закончил он, надеясь, что она не станет развивать эту тему.
— Ах, конечно, — сказала она. — Дом Айнсвортов. Вы его спроектировали. Извините. Вы оказались случайной жертвой одного из моих редких приступов честности. У меня они случаются нечасто. Вам это, конечно, известно, если вы читали мою вчерашнюю заметку.
— Ах, конечно, — сказала она. — Дом Айнсвортов. Вы его спроектировали. Извините. Вы оказались случайной жертвой одного из моих редких приступов честности. У меня они случаются нечасто. Вам это, конечно, известно, если вы читали мою вчерашнюю заметку.
— Да, читал. И… что ж, последую вашему примеру и буду с вами совершенно откровенен. Только не сочтите за жалобу — нельзя жаловаться на тех, кто тебя критикует. Но согласитесь же, капитолий Холкомба значительно хуже во всех тех аспектах, за которые вы нас разбомбили. Почему же вы вчера так его расхвалили? Или у вас было такое особое задание?
— Не льстите мне. Никаких особых заданий у меня не было. Неужели вы думаете, что кому-то в газете есть дело до того, что я пишу в колонке об интерьере? Кроме того, от меня вообще не ждут статей о капитолиях. Просто я устала от интерьеров.
— Тогда почему же вы расхвалили Холкомба?
— Потому что его капитолий настолько ужасен, что высмеивать его просто скучно. И я решила, что будет забавнее, если я восхвалю его до небес. Так и вышло.
— Значит, такая у вас позиция?
— Значит, такая у меня позиция. Но моей колонки никто не читает, кроме домохозяек, которым всё равно не хватит денег на приличную отделку, так что это не имеет значения.
— Но что вам действительно нравится в архитектуре?
— Мне ничего не нравится в архитектуре.
— Ну, вы, конечно, понимаете, что я вам не верю. Зачем же вы пишете, если ничего не хотите сказать?
— Чтобы чем-то себя занять. Чем-то более мерзким, чем многое другое, что я умею. Но и более занятным.
— Бросьте, это не слишком хорошая отговорка.
— У меня вообще не бывает хороших отговорок.
— Но вам же должна нравиться ваша работа.
— А она мне нравится. Разве незаметно? Очень нравится.
— Признаюсь, я вам даже завидую. Работать в такой мощной организации, как газетный концерн Винанда. Крупнейшая организация в стране, привлёкшая лучшие журналистские силы…
— Слушайте, — сказала она, доверительно склонившись к нему, — позвольте вам помочь. Если бы вы только что познакомились с моим отцом, а он бы работал в газете Винанда, тогда вам следовало бы говорить именно то, что вы говорите. Но со мной дело обстоит не так. Именно это я и ожидала от вас услышать, а мне не по душе слышать то, чего я ожидаю. Было бы куда интереснее, если бы вы сказали, что концерн Винанда — огромная помойная яма, бульварные газетёнки; что все их авторы гроша ломаного не стоят.
— Вы на самом деле такого мнения о них?
— Вовсе нет. Но мне не нравятся люди, которые говорят только то, что, по их мнению, думаю я.
— Спасибо. Ваша помощь мне очень пригодится. Я ещё не встречал никого… впрочем, этого вы от меня как раз слышать не хотите. Но о ваших газетах я говорил вполне серьёзно. Гейл Винанд всегда восхищал меня. Мне безумно хочется с ним познакомиться. Какой он?
— Его очень точно охарактеризовал Остин Хэллер. Лощёный выродок.
Он поморщился, припомнив, где именно слышал эти слова Остина Хэллера. Он видел перед собой тонкую белую руку, перекинутую через подлокотник дивана, и всё связанное с Кэтрин показалось ему неуклюжим и вульгарным.
— Но я имел в виду — какой он человек?
— Не знаю. Я с ним незнакома.
— Не может быть!
— Это так.
— А я слышал, что он очень интересный человек.
— Несомненно. Когда мне захочется чего-нибудь извращённого, я непременно с ним познакомлюсь.
— А Тухи вы знаете?
— О-о! — сказала она. Он заметил в её глазах то выражение, которое уже видел однажды, и ему совсем не понравилась её приторно весёлая интонация. — О, Эллсворт Тухи! Конечно же, я его знаю. Он великолепен. Вот с ним я очень люблю поговорить. Это идеальный мерзавец.
— Но, мисс Франкон, позвольте! Кроме вас, никто никогда…
— Я не стараюсь вас шокировать. Я говорю совершенно серьёзно. Я им восхищаюсь. В нём такая цельность, такая завершённость! Согласитесь, в этом мире не так уж часто приходится видеть совершенство, с каким бы знаком оно ни было. А он и есть совершенство. В своём роде. Все остальные настолько не закончены, разбиты на кусочки, которые никак не могут собрать воедино. Но только не Тухи. Это монолит. Иногда, когда ожесточаюсь на весь мир, я нахожу утешение в мысли, что буду отомщена и этот мир получит всё, что ему причитается, сполна, ведь в нём есть Эллсворт Тухи.
— Вы жаждете отмщения — за что же?
Она посмотрела на него. Её веки приподнялись на мгновение, так что глаза больше не казались прямоугольными. Они были ясны и ласковы.
— Очень умно, — сказала она. — Это первая умная вещь, которую я от вас услышала.
— Почему?
— Потому что вы поняли, что выбрать из всей словесной трухи, которую я тут наговорила. Так что придётся мне вам ответить. Мне бы хотелось отомстить миру за то, что мне не за что ему мстить. Давайте лучше продолжим об Эллсворте Тухи.
— Понимаете, я всегда ото всех слышал, что он вроде святого, единственный чистый идеалист, совершенно неподкупный и…
— Всё это истинная правда. Обыкновенный мошенник был бы намного безопаснее. Но Тухи, он как лакмусовая бумажка для людей. О них можно узнать всё по тому, как они его воспринимают.
— Как это? Что вы хотите сказать?
Она откинулась в кресле, вытянув руки и положив их на колени ладонями вверх и переплетя пальцы. Потом легко засмеялась:
— Ничего такого, о чём было бы уместно говорить на светском чаепитии. Кики права. Она меня терпеть не может, но иногда ей приходится меня приглашать. А я не могу отказать себе в удовольствии — ведь ей так явно не хочется меня видеть. Знаете, я ведь сегодня сказала Ралстону всё, что на самом деле думаю о его капитолии. Но он мне так и не поверил. Только разулыбался и назвал меня очень милой девочкой.
— А разве это не так?
— Что?
— Что вы очень милая девочка.
— Только не сегодня. Я же вас весь вечер ставила в неловкое положение. Но я исправлюсь. Я расскажу вам, что я думаю о вас, поскольку вас это беспокоит. Я думаю, что вы умны, надёжны, простодушны, очень честолюбивы и что у вас всё получится. Вы мне нравитесь. Я скажу отцу, что очень одобряю его правую руку, так что, видите, вам нечего бояться со стороны дочки босса. Хотя лучше будет, если я ничего ему не скажу, потому что мою рекомендацию он воспримет в строго противоположном смысле.
— А мне можно сказать, что я думаю о вас? Только одну вещь?
— Конечно. И не одну.
— По-моему, было бы лучше, если бы вы не говорили мне, что я вам нравлюсь. Тогда у меня было бы больше шансов надеяться, что это окажется правдой.
Она засмеялась.
— Если вы и это понимаете, — сказала она, — мы с вами подружимся. И тогда может оказаться, что я сказала правду.
В проёме арки, выходящей в бальную залу, появился Гордон Л. Прескотт со стаканом в руке. На нём был серый костюм, а вместо рубашки — свитер из серебристой шерсти. Его мальчишеское лицо было свежевыбрито. От него, как всегда, пахло мылом, зубной пастой и пребыванием на свежем воздухе.
— Доминик, дорогая! — воскликнул он, взмахнув стаканом. — Привет, Китинг, — отрывисто добавил он. — Доминик, где же вы прятались? Я услышал, что вы сегодня здесь, и убил чёрт знает сколько времени, разыскивая вас!
— Привет, Гордон, — сказала она вполне корректно. В её тихом, вежливом голосе не было ничего оскорбительного, но вслед за его восторженной интонацией её тон казался убийственно безразличным. Эти два контрастных тона как бы создали ощутимый контрапункт вокруг основной мелодической линии — линии полного презрения.
Прескотт этой мелодии не расслышал.
— Дорогая, — сказал он. — Каждый раз, когда я вижу вас, вы становитесь всё очаровательнее. Кто бы мог подумать, что такое возможно?
— Седьмой, — сказала она.
— Что?
— Вы мне седьмой раз об этом говорите при встрече, Гордон. Я веду счёт.
— Доминик, вы же это несерьёзно. Вы никогда не бываете серьёзной.
— Ошибаетесь, Гордон. Я только что весьма серьёзно разговаривала с моим другом Питером Китингом.
Какая-то дама помахала Прескотту, и он использовал эту возможность, чтобы ретироваться с довольно глупым видом. А Китинг пришёл в восторг при мысли, что она отбрила другого мужчину ради продолжения разговора с её другом Питером Китингом.
Но когда он обернулся к ней, она спросила сладеньким голосом:
— Так о чём мы говорили, мистер Китинг? — И она с преувеличенным интересом посмотрела вдаль, на высохшую фигуру старичка, который закашлялся над бокалом виски в другом конце зала.
— Как? Мы ведь говорили… — начал Китинг.
— О, вот и Юджин Петтингилл. Мой любимец. Мне надо поздороваться с Юджином.
Она поднялась и пошла через зал, чуть прогибаясь на ходу, навстречу самому несимпатичному старцу из всех присутствующих.
Китинг не понял, была ли это случайность, или его записали в один клуб с Гордоном Л. Прескоттом.