— Друзья мои! — произнёс он просто и серьёзно. — Братья мои! — добавил он тихо и как бы невольно, одновременно и исполненный чувств, и словно со смиренной улыбкой просящий извинения за проявление этих чувств. — Я более чем тронут вашим приёмом. Я надеюсь, что вы извините меня за эту малую толику ребяческого тщеславия, которое живёт в каждом из нас. Но я понимаю — и в этом смысле принимаю — ваши аплодисменты как дань не моей персоне, а тому принципу, счастье представлять который сегодня выпало мне, и я покорно принимаю это счастье.
Это был не голос. Это было истинное чудо. Разворачиваясь подобно бархатному знамени, волшебные звуки складывались в английские слова, но звучность и чистота каждого слога создавали впечатление, будто слова эти произносятся на некоем новом языке и звучат впервые. То был голос титана.
Китинг застыл с раскрытым ртом, не слыша, о чём говорит этот голос. Он с головой провалился в мелодию и ритм речи, не вдаваясь в её содержание, не чувствуя ни малейшей необходимости вникать в её смысл. Он готов был принять всё, слепо пойти за этим голосом куда угодно.
— …итак, друзья мои, — говорил волшебный голос, — урок, который нам следует извлечь из нашей трагической борьбы, — это урок единения. Мы объединимся или будем побеждены. Наша воля, воля обездоленных, забытых, угнетённых, сольёт нас в мощный поток, с единой верой и единой целью. Настало время каждому из нас отвергнуть мысли о своих мелких личных проблемах, мысли о богатстве, комфорте, самоудовлетворении. Настало время влить своё Я в единый всемогущий поток, в непобедимую приливную волну, которая всех нас, желающих и нежелающих, унесёт в великое будущее. История, друзья мои, не задаёт нам вопросов, не испрашивает нашего согласия. Она неотвратима, как и голос народных масс, определяющий её ход. Прислушаемся же к призыву истории. Сплотимся, братья. Сплотимся. Сплотимся.
Китинг посмотрел на Кэтрин. Кэтрин не было. Осталось только белое лицо, тающее в звуках громкоговорителя. И дело было не в том, что она слушала своего дядю. Китинг не мог заставить себя почувствовать к нему ревность, хотя ему этого очень хотелось. Дело было не в том, что её переполняли чувства. Нет, её опустошало что-то холодное и безликое, волю её сковала не воля другого человека, а безымянное Нечто, которое поглощало её.
— Пойдём отсюда, — прошептал он. От непреодолимого чувства страха голос ему не подчинялся.
Она повернулась к нему, словно приходя в себя после глубокого обморока. Он понял, что она напрягает все силы, стараясь узнать того, кто стоит с ней рядом, и понять, что он говорит. Она прошептала:
— Да. Пойдём отсюда.
Они пошли пешком, под дождём, без определённого направления. Было холодно, но они все шли — лишь бы двигаться, лишь бы ощущать движение собственных мышц.
— Мы промокли до нитки, — сказал Китинг, придавая голосу всю простоту и естественность, на которые был в тот момент способен. Молчание пугало его. Оно показывало, что они оба чувствуют одно и то же и что чувство это отнюдь не иллюзорно. — Пойдём куда-нибудь, где можно выпить.
— Да, — сказала Кэтрин. — Пойдём. Очень холодно… Какая же я дура! Вот, пропустила речь дяди, а ведь так хотела послушать.
Теперь всё нормально. Она первая заговорила об этом, заговорила так естественно, с совершенно нормальной примесью сожаления. Холодный, безликий призрак исчез.
— Но я хотела быть с тобой, Питер… Я хочу быть с тобой всегда.
Призрак дёрнулся в последний раз — не в самих её словах, а в том, что вызвало эти слова, — и растаял окончательно. Китинг улыбнулся. Его пальцы нащупали запястье Кэтрин между краешком рукава и перчаткой. Её кожа согрела его озябшие пальцы…
Много дней спустя Китинг услышал историю, которую рассказывали по всему городу. Рассказывали, что на следующий день после митинга Гейл Винанд увеличил жалованье Эллсворту Тухи. Тухи пришёл в ярость и попытался отказаться. «Подкупить меня вам не удастся, мистер Винанд!» — заявил он. «Я вас не подкупаю, — ответил Винанд. — Не льстите себе этой мыслью».
Когда забастовка закончилась соглашением, прерванное строительство возобновилось по всему городу с удвоенной энергией. Китинг снова проводил дни и ночи на работе. Заказы текли рекой. Франкон радостно улыбался всем и каждому и устроил небольшую пирушку для своих служащих, чтобы в их памяти стёрлись все гадости, которые он успел им наговорить. Наконец завершилось строительство особняка-дворца для мистера и миссис Дейл Айнсворт, в проект которого (позднее Возрождение и серый гранит) Китинг вложил всю душу. Мистер и миссис Дейл Айнсворт устроили в своей новой резиденции официальный приём, на который пригласили Гая Франкона и Питера Китинга, совершенно забыв про Лусиуса Н. Хейера, что в последнее время случалось довольно часто. Франкону приём понравился чрезвычайно — ведь в этом доме каждый квадратный фут гранита напоминал ему о кругленькой сумме, полученной некоей каменоломней в Коннектикуте. Китингу приём тоже понравился — ведь величественная миссис Айнсворт заявила ему с неотразимой улыбкой: «Но у меня не было и тени сомнения, что партнёр мистера Франкона именно вы! Ну конечно же, “Франкон и Хейер”! Непростительная оплошность с моей стороны. В качестве оправдания могу лишь сказать, что если вы и не партнёр мистера Франкона, то, несомненно, имеете на это все права!» Жизнь в бюро текла гладко; настал один из тех периодов, когда спорится всё.
Поэтому Китинг был неприятно поражён, когда однажды утром, вскоре после приёма у Айнсвортов, Франкон приехал в бюро в состоянии нервном и раздражённом. «Ничего не случилось, — отмахнулся он от Китинга. — Сущие пустяки!» В чертёжной Китинг заметил трёх чертёжников, которые, сдвинув головы, склонились над страничкой нью-йоркского «Знамени» и с жадным, несколько виноватым интересом вчитывались в неё. Один из них усмехнулся самым неприятным образом. Когда они увидели Китинга, газета стремительно исчезла — слишком стремительно. У него не было времени разбираться: в кабинете его ждал курьер от подрядчика, не говоря о почте и кипе чертежей, которые надо было одобрить.
Погрузившись в дела, он через три часа начисто забыл о происшествии. Он чувствовал себя легко, голова была ясной, он упивался собственной энергичностью. Когда ему понадобилось сходить в библиотеку, чтобы сравнить новый проект с его предшественниками, он вышел из своего кабинета, насвистывая и весело помахивая эскизом.
Он по инерции прошагал половину приёмной и… замер на месте. Эскиз качнулся вперёд и опустился, хлопнув его по коленям. Он совершенно забыл, что при его положении ему не пристало задерживаться здесь.
Перед барьерчиком, разговаривая с секретаршей, стояла молодая женщина. Её стройное тело казалось совершенно непропорциональным по сравнению с обычным человеческим телом. Все его линии были слишком длинными, слишком хрупкими и настолько откровенными, что она казалась стилизованным изображением женщины, рядом с которым обычные человеческие пропорции представляются неуклюжими и тяжеловесными. На ней был строгий серый костюм. Контраст между суровой простотой костюма и поразительной внешностью женщины был продуманно бросающимся в глаза — но при всей необычности лишь подчёркивал её элегантность. Её узкая ладонь лежала на барьерчике, соприкасаясь с ним лишь кончиками пальцев. Её серые глаза были не овалами, а узкими прямоугольниками, окаймлёнными параллельными прямыми ресниц. Она держалась спокойно и уверенно, у неё был поразительно красивый, несколько порочный рот. Возникало впечатление, что и лицо её, и светло-золотистые волосы, и костюм не имеют цвета, а лишь лёгкие, воздушные, призрачные оттенки, на фоне которых реальные цвета и предметы казались вульгарными. Китинг не мог пошевельнуться: он впервые понял, что имеют в виду художники, когда говорят о красоте.
— Он примет меня или сейчас, или никогда, — говорила она секретарше. — Он сам попросил меня прийти, а другой свободной минуты у меня не будет. — Это даже не было приказанием. Женщина говорила так, словно никогда не испытывала надобности придавать своему голосу повелительные интонации.
— Да, но… — На селекторе, стоявшем у секретарши на столе, загорелась лампочка. Она поспешно подсоединила провод. — Да, мистер Франкон… — Она слушала и облегчённо кивала. — Да, мистер Франкон. — Обернувшись к посетительнице, она сказала: — Будьте любезны, пройдите, пожалуйста.
Молодая женщина повернулась и, проходя по направлению к лестнице мимо Китинга, взглянула на него. Её взгляд на нём не задержался. Из состояния умопомрачительного восхищения, с которым Китинг смотрел на неё, исчезла какая-то важная составляющая — у него было время заглянуть ей в глаза. Они выглядели усталыми и немного презрительными, но у него они оставили ощущение холодной жестокости.
Это ощущение исчезло, когда он услышал её шаги на лестнице. Восхищение же осталось. Он подошёл к столу секретарши в приподнятом настроении.
— Кто это такая? — спросил он. Секретарша пожала плечами:
— Девочка босса.
— Ну и счастливчик! — воскликнул Китинг. — Надо же, а мне ни слова!
— Вы меня не поняли, — холодно сказала секретарша. — Это его дочь. Доминик Франкон.
— Да? — сказал Китинг. — О Господи!
— Вот так. — Девушка саркастически посмотрела на него. — Вы читали утренний выпуск «Знамени»?
— Нет. А что?
— Прочтите.
Загудел селектор, и секретарша отвернулась от Китинга.
Он отправил посыльного за номером «Знамени» и, получив газету, незамедлительно обратился к рубрике «Наш дом» (ведущая Доминик Франкон). Он слышал, что её рассказы о домах известных жителей Нью-Йорка пользуются большой популярностью. Она специализировалась на интерьере, но время от времени позволяла себе вторгаться в область архитектурной критики. Сегодня предметом её рассмотрения стала новая резиденция мистера и миссис Дейл Айнсворт на Риверсайд-драйв{42}. Среди прочего Китинг прочёл следующее:
«Вы входите в величественный вестибюль из золотистого мрамора, и у вас возникает впечатление, что вы оказались в мэрии или на центральном почтамте, но это не так. Тем не менее в вестибюле есть всё: антресоли с колоннадой, витая лестница, явно страдающая базедовой болезнью, картуши, напоминающие застёгнутые кожаные ремешки, только сделанные не из кожи, а из мрамора. Столовая оборудована роскошными бронзовыми воротами, по ошибке помещёнными на потолок, в виде садовой решётки, увитой свежими побегами бронзового винограда. Со стенных панелей свисают мёртвые утки и кролики, украшенные букетами из морковки, петуний и волокнистой фасоли. Не думаю, что в натуральном виде это было бы очень красиво, но коль скоро здесь всего лишь дурная гипсовая имитация, то всё замечательно… Окна спальни выходят на кирпичную стену, довольно неприглядную, но заглядывать в спальни вовсе необязательно… Окна фасада довольно велики и дают много света, а к тому же открывают чудесный вид на ноги мраморных купидонов, примостившихся снаружи. Купидоны эти весьма упитанны и премило смотрятся с улицы на фоне мрачного серого гранита, которым отделан фасад. Они заслуживают всяческих похвал, если только вам не претит лицезреть их пухлые пятки всякий раз, когда понадобится выглянуть на улицу и посмотреть, не идёт ли дождь. Если же это зрелище вам надоест, ничто не мешает выглянуть из центрального окна третьего этажа и для разнообразия насладиться чугунной задницей Меркурия, восседающего на фронтоне парадного подъезда. Это очень красивый подъезд. Завтра мы посетим дом мистера и миссис Смит-Пикеринг».
Дом проектировал Китинг. Но, несмотря на всю свою ярость, он не мог не усмехнуться при мысли о том, что, должно быть, чувствовал Франкон, читая это. И как теперь Франкон посмотрит в глаза миссис Дейл Айнсворт. Потом Китинг забыл и про дом, и про статью. Все его мысли сгрудились вокруг девушки, которая эту статью написала.
Схватив наугад три эскиза со своего стола, он направился в кабинет Франкона, чтобы тот их одобрил, в чём, кстати, не было никакой надобности.
На площадке перед закрытой дверью Франкона он остановился. За дверью раздавался голос Франкона, громкий, сердитый, беспомощный. Такой голос Китинг слышал всякий раз, когда Франкону случалось оказаться побеждённым.
— …такую свинью мне подложить! И кто? Родная дочь! Я уже привык ждать от тебя чего угодно, но это переходит всякие границы. Что мне теперь прикажешь делать? Как объясняться? Есть у тебя хоть малейшее представление, в какое положение ты меня поставила?
И тут Китинг услышал её смех. Этот смех был так весел и так холоден, что Китинг понял, что лучше не входить. Он знал, что не хочет входить, потому что его вновь одолел страх, как и тогда, когда он заглянул ей в глаза.
Он развернулся и пошёл вниз по лестнице. Дойдя до нижнего этажа, он вдруг подумал, что скоро, очень скоро познакомится с ней и Франкон не сможет теперь воспрепятствовать этому знакомству. Он подумал об этом с радостью, весело смеясь над тем портретом дочери Франкона, который уже несколько лет существовал в его сознании. Теперь перед ним возникла совершенно новая картина собственного будущего. И всё же в глубине души он смутно ощущал, что будет гораздо лучше, если он больше никогда не увидит дочери Франкона.
X
У Ралстона Холкомба не было сколько-нибудь заметной шеи, но этот недостаток с лихвой компенсировал подбородок. Подбородок и челюсти образовывали плавную кривую, основанием которой служила грудь. Щёки у него были розовые, мягкие той дряблой мягкостью, которая приходит с возрастом и напоминает кожицу ошпаренного персика. Его седая шевелюра, напоминающая длинные средневековые мужские стрижки, поднималась надо лбом и падала на плечи, оставляя на воротнике хлопья перхоти.
Он ходил по улицам Нью-Йорка в широкополой шляпе, тёмном деловом костюме, светло-зелёной атласной рубашке и жилете из белой парчи. Из-под подбородка выглядывал огромный чёрный бант. Вместо тросточки он ходил с посохом, высоким посохом из чёрного дерева с массивным золотым набалдашником. Создавалось впечатление, что, хотя громадное тело Холкомба и уступило нехотя обычаям прозаической цивилизации с её блёклыми одеяниями, его грудь и живот реяли над землёй, облачённые в гордые цвета знамён его души.
Всё это позволялось ему, поскольку он был гений. И президент Американской гильдии архитекторов.
Ралстон Холкомб не разделял взглядов коллег по этой организации. Он не был ни бездуховным строителем-трудягой, ни бизнесменом. Он был, как сам он твёрдо заявлял, человеком с идеалами.
Он гневно осуждал прискорбное состояние американской архитектуры и беспринципный эклектизм архитекторов. Он заявлял, что в любой исторический период архитекторы творили в духе своего времени, а не искали образцы для подражания в прошлом. «Мы можем сохранять верность истории, лишь подчиняясь её законам, которые требуют, чтобы корни нашего искусства глубоко уходили в почву того времени, в котором мы живём». Он открыто выступал против сооружения зданий в греческом, готическом или романском стиле. Он призывал быть современными и строить в том стиле, который соответствует духу нашего времени. И Холкомб нашёл такой стиль. Это было Возрождение.
Он чётко формулировал свои принципы. Поскольку, утверждал он, в мире со времён Возрождения ничего особо выдающегося не произошло, мы должны считать себя всё ещё живущими в ту эпоху. И все внешние формы нашего существования должны быть верны образцам великих мастеров шестнадцатого века.
Он терпеть не мог тех немногих, кто говорил о современной архитектуре с совершенно иных позиций. Он старался их не замечать и ограничивался утверждением, что люди, которые хотят порвать со всем прошлым, суть лентяи и невежды и что никто не имеет права ставить оригинальность выше Красоты. На этом последнем слове его голос дрожал от благоговения.
Он принимал только очень крупные заказы, будучи специалистом по Вечному и Монументальному. Он построил несчётное количество мемориалов и капитолиев{43}. Ему принадлежали проекты многих Международных выставок.
Он творил, как творят некоторые композиторы, импровизируя под воздействием неведомых высших сил. Вдохновение осеняло его внезапно. Тогда он добавлял неимоверный купол к плоской крыше законченного здания, или украшал длинный свод мозаикой из золотых листьев, или скалывал с фасада штукатурку, заменяя её мрамором. Клиенты бледнели, заикались — но платили. Его внушительная внешность неизменно выводила его в победители в любых схватках с кошельком клиента. За его спиной стояло всеобщее неколебимое и всемогущее убеждение, что он — Художник с большой буквы. Престиж его был огромен.
Он родился в семье, занесённой в «Светский альманах». В достаточно зрелом возрасте он женился на молодой даме, семья которой хоть и не доросла до «Светского альманаха», зато имела кучу денег и оставила единственной наследнице целую империю жевательной резинки.
Ныне Ралстону Холкомбу было шестьдесят пять, но он прибавлял себе ещё несколько лет, чтобы почаще выслушивать комплименты знакомых о том, как он великолепно сохранился. Миссис Ралстон Холкомб было сорок два года. Она, напротив, убавляла себе значительное количество лет.
Миссис Ралстон Холкомб держала светский салон, который собирался в неформальной обстановке каждое воскресенье.
— К нам заглядывает каждый, кто хоть что-то представляет собой в архитектуре, — говорила она подругам и прибавляла: — Пусть только попробуют не заглянуть.
В один воскресный мартовский день Китинг подъехал к особняку Холкомбов — копии некоего флорентийского палаццо{44} — послушно, но несколько неохотно. На этих прославленных приёмах он был частым гостем, и они успели ему изрядно поднадоесть. Он знал всех, кого там можно встретить. Однако он чувствовал, что на сей раз ему обязательно надо там быть, поскольку этот приём был приурочен к завершению строительства очередного капитолия, созданного гением Ралстона Холкомба в каком-то там штате.