Это было напечатано в колонке «Ваш дом», которую вела Доминик Франкон. Статья появилась через неделю после приёма у Кики Холкомб.
Утром, в день её появления, Эллсворт Тухи вошёл в кабинет Доминик. В руках он держал экземпляр «Знамени», открытый на странице, где была помещена её рубрика. Не произнося ни слова, Тухи остановился и замер, слегка раскачиваясь на своих маленьких ножках. Казалось, можно было не видеть, а слышать выражение его глаз: в них буквально искрился смех. Губы же его были вполне невинным образом сжаты.
— Ну и?.. — спросила она.
— Где ты встречалась с Рорком до этого приёма?
Доминик сидела, глядя на него, опершись правой рукой о спинку стула, на кончиках её пальцев висел карандаш. Казалось, она улыбается. Она сказала:
— Я впервые его увидела на этом приёме.
— Что ж, я ошибся. Я просто удивлён, — газета зашелестела в его руке, — сменой чувств.
— Да? Но он мне не понравился, когда я его встретила… на этом приёме.
— Именно это я и заметил.
— Садись, Эллсворт. Ты выглядишь не лучшим образом, когда стоишь.
— Не возражаешь? Не занята?
— Не особенно.
Он присел сбоку от её стола. Сел и в задумчивости похлопал сложенной газетой по коленям.
— Знаешь, Доминик, — начал он, — это нехорошо сработано. Совсем нехорошо.
— Вот как?
— Разве ты не понимаешь, что можно прочесть между строк? Конечно, это заметят не многие. Он заметит. И я заметил.
— Но это написано не для него или для тебя.
— Так что, для других?
— Для других.
— Тогда это подлая насмешка над ним и надо мной.
— Вот видишь? Мне показалось, что сработано неплохо.
— Что ж, у каждого свои приёмы.
— А что ты напишешь об этом?
— О чём?
— О доме Энрайта.
— Ничего.
— Ничего?
— Ничего.
Он, почти не шевелясь, бросил на стол газету, просто движением кисти руки, и сказал:
— Кстати, об архитектуре. Доминик, почему ты ничего не написала о здании «Космо-Злотник»?
— А о нём стоит писать?
— О, определённо. Есть люди, которых оно будет весьма раздражать.
— А стоит ли обращать на них внимание?
— Кажется, да.
— И что это за люди?
— О, я не знаю. Откуда нам знать, кто читает то, что мы пишем? Но в этом-то и весь интерес. Все эти незнакомые люди, которых мы никогда не видели, с которыми никогда не говорили или не можем говорить… и газета, где они могут прочесть наши ответы, если мы хотим дать эти ответы. Я убеждён, что тебе надо написать несколько приятных слов о здании «Космо-Злотник».
— Тебе, кажется, очень нравится Питер Китинг?
— Нравится? Я чертовски его люблю. И ты тоже полюбишь… со временем, когда лучше узнаешь. Питера Китинга очень полезно знать. Отчего бы тебе не выделить время буквально на днях и не встретиться с ним, чтобы он рассказал тебе историю своей жизни? Ты узнаешь много интересного. Например, что он учился в Стентоне.
— Я это знаю.
— И ты считаешь, что это неинтересно? По-моему, это более чем интересно. Великолепное место этот Стентон. Замечательный образчик готической архитектуры. А витражи в его часовне, они же действительно одни из самых красивых в стране. Кроме того, там так много молодых студентов. И таких разных. Некоторые при окончании получают дипломы с отличием. А других выгоняют.
— Ну и?
— Ты знаешь, что Питер Китинг — один из старых друзей Говарда Рорка?
— Нет. А что, он?..
— Да, он его старый друг.
— Питер Китинг — старый друг всех.
— Совершенно верно. Замечательный парень. Но Рорк совсем не такой. Ты не знала, что Рорк тоже учился в Стентоне?
— Нет.
— Кажется, ты не очень много знаешь о мистере Рорке?
— О мистере Рорке я ничего не знаю. Но мы обсуждаем не мистера Рорка.
— Разве? Нет, конечно, мы обсуждаем Питера Китинга. Но ты же понимаешь, что контраст позволяет убедительнее выявить точку зрения. Как ты сделала это сегодня в своей прелестной заметочке. Чтобы оценить Питера так, как он того заслуживает, попробуем сравнить их. Проведём две параллельные прямые. Я склонен согласиться с Евклидом, что эти две параллельные прямые никогда не пересекутся. Так вот, они оба учились в Стентоне. Мать Питера содержала нечто вроде пансиона, и Рорк жил там в течение трёх лет. Всё это не столь важно, но от этого последующий контраст получается более зримым и, скажем, более личного свойства. Питер закончил университет с отличием, первым в своём выпуске. Рорк был исключён. Не смотри на меня так. Я не должен объяснять, почему его исключили, мы это понимаем, ты и я. Питер стал работать у твоего отца, теперь он уже его партнёр. Рорк также работал на твоего отца, и тот его вышвырнул. Да, именно так. Разве это не символично? Кстати, он сделал это без всякой помощи с твоей стороны — в этот раз. На счету Питера здание «Космо-Злотник» — а Рорк создал лишь киоск для продажи сосисок в Коннектикуте. Питер раздаёт автографы — а имени Рорка не знают даже производители сантехнического оборудования. И вот Рорк заключает контракт на жилой дом, что для него весьма ценно, ведь это единственное его детище, — а Питер бы этого не заметил, даже если это дом Энрайта, ведь для него контракты дело привычное. Не думаю, чтобы Рорк особенно ценил работу Питера, и никогда не будет ценить, что бы ни случилось. А теперь продвинемся с нашей параллелью ещё на шаг. Никто не хочет поражений. Но потерпеть поражение от человека, который в его глазах всегда был символом посредственности, работать одновременно с этой посредственностью и наблюдать, как она взбирается всё выше, тогда как он борется изо всех сил и получает лишь мордой об стол, видеть, как посредственность крадёт у него один за другим шансы, ради которых он отдал бы жизнь, видеть, как посредственность становится объектом поклонения, терять место, которое хотел бы получить, и наблюдать, как на нём возводится храм посредственности, терять, зная, что тебя приносят в жертву, что тебя не понимают, что со всех сторон на тебя сыпятся только удары, удары, удары — и не от гения, не от полубога, а от Питера Китинга… Ну как, моя маленькая дилетантша, ты считаешь, что испанская инквизиция могла бы изобрести пытку, равную этой?
— Эллсворт, — закричала она, — вон отсюда!
Она вскочила. Какое-то мгновение стояла выпрямившись, затем наклонилась вперёд, опёрлась ладонями о стол и застыла; он видел, как волна её волос слегка дёрнулась, затем опустилась на лицо, скрыв его под собой.
— Но, Доминик, — сказал он как можно мягче, — я только пытался объяснить, почему Питер Китинг столь интересен как личность.
Она подняла лицо и тряхнула головой, волосы вновь волной легли на своё место. Она опустилась на стул, не спуская взгляда с Тухи, губы её были полураскрыты и очень некрасивы.
— Доминик, — нежно произнёс он, — ты выдаёшь себя. Ты слишком явно выдаёшь себя.
— Убирайся отсюда!
— Ладно. Но я всегда повторял, что ты меня недооцениваешь. Если тебе когда-нибудь потребуется помощь, позвони мне. — Уже в дверях он повернулся и добавил: — Конечно, лично я убеждён, что Питер Китинг — величайший архитектор нашего времени.
В тот же вечер, когда она вернулась домой, зазвенел телефон.
— Доминик, дорогая, — прозвучал в трубке чей-то тревожный голос, — ты действительно так думаешь?
— Кто это?
— Джоэл Сьюттон. Я…
— Привет, Джоэл. Я действительно думаю — что?
— Привет, дорогая, как ты? Как поживает твой очаровательный папочка? Я хотел узнать, действительно ли ты так думаешь о доме Энрайта и об этом парне, Рорке. Я имею в виду то, что ты написала сегодня в своей колонке. Я весьма обеспокоен, весьма. Ты знаешь о моём доме? Так вот, хотя мы тут всё уже решили, эта штука стоит больших денег, и я подумал, что надо быть очень осторожным с решением, а я больше всего доверяю тебе, я всегда верил тебе, ты девочка умная, если работаешь на такого, как Винанд, и я полагаю, это всё тебе знакомо. Винанд понимает в строительстве, господи, этот парень получает от своей недвижимости больше, чем от своих газет, можешь мне поверить, хотя он думает, что это никому не известно. Но я-то знаю. А ты у него работаешь, и я вот не знаю, что думать. Потому что, понимаешь, я решил… ну почти решил… пригласить этого парня, Рорка. По правде говоря, я ему уже сказал, и в общем-то он должен прийти ко мне днём, завтра, подписать контракт, а теперь… Ты действительно думаешь, что это будет похоже на пернатую змею?
— Послушай, Джоэл, — сказала она, стиснув зубы, — ты не хочешь пообедать со мной завтра?
Она встретилась с Джоэлом в огромном пустом зале дорогого отеля. Немногие одиночные посетители бросались в глаза среди белых столов, а незанятые столики служили как бы элегантной декорацией, свидетельствующей об исключительности гостей. Джоэл Сьюттон широко улыбнулся. Ему ещё не доводилось сопровождать столь яркую женщину, как Доминик.
— Послушай, Джоэл, — сказала она, стиснув зубы, — ты не хочешь пообедать со мной завтра?
Она встретилась с Джоэлом в огромном пустом зале дорогого отеля. Немногие одиночные посетители бросались в глаза среди белых столов, а незанятые столики служили как бы элегантной декорацией, свидетельствующей об исключительности гостей. Джоэл Сьюттон широко улыбнулся. Ему ещё не доводилось сопровождать столь яркую женщину, как Доминик.
— Знаешь, Джоэл, — начала она, глядя на него через стол; голос её звучал спокойно, ровно, без улыбки, — это блестящая мысль — выбрать Рорка.
— О, ты так считаешь?
— Да, я так считаю. Ты получишь великолепный дом. Дом, от которого будет захватывать дыхание — и у тебя, и у твоих съёмщиков. Лет через сто о тебе будут писать в учебниках, а твою могилу будут искать в Поттерсфилде{56}.
— Господи Боже мой, о чём ты, Доминик?
— О твоём доме. О том, какой дом Рорк для тебя построит.
— Ты хочешь сказать — хороший?
— Я не хочу сказать — хороший, я хочу сказать — исключительный.
— Но это не одно и то же.
— Нет, Джоэл, нет. Это не одно и то же.
— Мне не нравится слово «исключительный».
— Конечно, не нравится. Я этого и не предполагала. Так на что ты рассчитывал, приглашая Рорка? Ты хочешь иметь дом, который бы никого не потрясал. Дом, который будет обычным, комфортабельным и надёжным, как горница в родной деревне, где пахнет жирной похлёбкой. Дом, который понравится всем без исключения — нашим и вашим. Быть героем, Джоэл, дело очень беспокойное, и ты явно не создан для этого.
— Ну конечно, мне нужен дом, который будет нравиться людям. Ради чего ещё мне его возводить, ради здоровья?
— Нет, Джоэл. И даже не ради твоей души.
— Так ты считаешь, что Рорк никуда не годится?
Она сидела прямо и не шевелясь, как будто всё её тело напряглось, чтобы заглушить боль. Но в глазах её стыла печаль. Они были полузакрыты, словно от ласки чьей-то руки. Она спросила:
— Ты видел много домов, которые он создал? Ты видел много людей, которые его нанимали? В Нью-Йорке шесть миллионов человек. Шесть миллионов не могут ошибаться. Разве не так?
— Конечно, не могут.
— Конечно.
— Но я думал, что Энрайт…
— Ты не Энрайт, Джоэл. Хотя бы потому, что он так часто не улыбается. Потом, понимаешь, Энрайт не спросил бы моего мнения. А ты спросил. Вот потому ты мне нравишься.
— Я действительно тебе нравлюсь, Доминик?
— Разве ты не знаешь, что всегда был одним из моих любимцев?
— Я… я всегда тебе доверял. Я поверю всему, что ты скажешь. А как ты думаешь, что мне теперь делать?
— Ну, это просто. Ты хочешь самого лучшего, что можно купить за деньги… того, что деньги могут купить. Ты хочешь иметь дом, который будет… таким, каким он заслуживает быть. Ты хочешь нанять архитектора, которого нанимали другие, потому что хочешь показать им, что ты совершенно такой же, как они.
— Это верно. Совершенно верно… Послушай, Доминик, ты почти ни к чему не притронулась.
— Я не голодна.
— Ну хорошо, а какого архитектора ты могла бы рекомендовать?
— Подумай, Джоэл. О ком сейчас все говорят? Кто получает наибольшее чисто заказов? Кто приносит больше всего денег себе и своим клиентам? Кто молод, знаменит, надёжен и популярен?
— Господи, я полагаю… я полагаю, это Питер Китинг.
— Да, Джоэл. Питер Китинг.
— Мне так жаль, мистер Рорк, чертовски жаль, поверьте, но всё же я занимаюсь бизнесом не ради своего здоровья… не ради своего здоровья и не для души… поэтому, то есть я уверен, что вы войдёте в моё положение. Дело не в том, что я имею что-то против вас, совсем наоборот, я считаю, что вы исключительный архитектор. Понимаете, в этом-то и проблема: исключительность — это великолепно, но совсем непрактично. В этом-то и вся трудность, мистер Рорк, непрактично, и, кроме того, вы должны признать, что мистер Китинг более известен и у него есть эта… доступность, которой вы не можете похвастаться.
Мистера Сьюттона смущало, что Рорк не пытался протестовать. Он хотел бы, чтобы Рорк попытался спорить; вот тогда он привёл бы те непререкаемые доводы, которые усвоил от Доминик пару часов назад. Но Рорк ничего не сказал, услышав его решение, только склонил голову. Мистер Сьюттон очень хотел изложить ему эти доводы, но казалось совершенно бесполезным пытаться убеждать человека, который выглядел уже убеждённым. Но всё же мистер Сьюттон любил людей и не хотел никого оскорбить.
— На самом-то деле, мистер Рорк, я не сам пришёл к этому решению. На самом-то деле я хотел нанять вас, я решил иметь дело с вами, совершенно честно, но мисс Доминик Франкон, чьи суждения я в высшей степени ценю, убедила меня, что, выбрав вас, я поспешил; и она была настолько любезна, что позволила мне сообщить вам её мнение.
Он увидел, как вдруг взглянул на него Рорк. Затем он увидел, что впалые щёки Рорка втянулись ещё глубже, а его рот открылся, — он смеялся, беззвучно, лишь дыхание его участилось.
— Отчего вы смеётесь, мистер Рорк?
— Так это мисс Франкон пожелала, чтобы вы мне всё сказали?
— Она не пожелала, зачем это ей? Просто сказала, что я могу сказать это вам, если захочу.
— Да, конечно.
— И это говорит только о её честности и о том, что убеждения её обоснованы и она готова высказать их открыто.
— Несомненно.
— Так в чём же дело?
— Ни в чём, мистер Сьюттон.
— Послушайте, но так смеяться неприлично.
— Крайне неприлично.
В комнате сгущалась темнота. Эскиз дома Хэллера, без рамки, был приколот кнопками к длинной белой стене; он создавал ощущение, что стена комнаты ещё длиннее, а сама комната ещё более пуста. Рорк не чувствовал, как бежит время, он ощущал его как некую твёрдую субстанцию, которая сгустилась в комнате и отставлена куда-то в сторону; время, уже ничего более не заключающее в себе, несло единственную реальность — реальность его неподвижного тела.
Услышав стук в дверь, он крикнул: «Входите!» — не меняя позы.
Вошла Доминик. Она вошла так, будто и раньше бывала здесь. На ней был чёрный костюм из тяжёлой ткани, простой, как одежда ребёнка, которая служит лишь для защиты тела, а не для его украшения; высокий мужской воротник поднимался к её щекам, а шляпа скрывала половину лица. Он сидел и смотрел на неё. Доминик ожидала увидеть насмешливую улыбку, но её не появилось. Улыбка, казалось, незримо витала в комнате, в том, что она стоит вот тут, посреди неё. Она сняла шляпу, как входящий в помещение мужчина, — стянула с головы за края кончиками напряжённых пальцев и держала опущенной вниз рукой. Она ждала, лицо её было спокойным и холодным, но мягкие волосы выглядели беззащитно и смиренно. Она сказала:
— Ты не удивлён, что я здесь.
— Я ждал, что ты придёшь сегодня.
Она подняла руку, согнув её в локте чётким и экономным движением, — ровно столько усилий, сколько требовалось, — и бросила шляпу через всю комнату на стол. Затяжной полёт свидетельствовал о силе, которая была заключена в её руке.
Он спросил:
— Чего ты хочешь?
Она ответила:
— Ты знаешь, чего я хочу, — голосом страдающим и ровным.
— Знаю. Но я хочу услышать, как ты это скажешь. Всё.
— Если хочешь. — В голосе её зазвучала нотка деловитости, подчиняющаяся приказу с механической точностью. — Я хочу спать с тобой. Сейчас, сегодня ночью, в любое время, когда тебе заблагорассудится позвать меня. Я хочу твоего обнажённого тела, твоей кожи, твоего рта, твоих рук. Я хочу тебя — вот так, не впадая в истерику от желания, холодно и сознательно, без всякого достоинства и сожаления; я хочу тебя — у меня нет самоуважения, чтобы спорить с самой собой и делить себя; я хочу тебя — хочу тебя, как животное, как кошка на заборе, как публичная девка.
Она произносила всё это ровно, без усилий, как будто читала Символ Веры. Она стояла неподвижно — ноги в туфлях на низком каблуке расставлены, плечи отведены назад, руки опущены по бокам. Она выглядела отрочески чистой, словно то, что произносили её губы, совершенно её не касалось.
— Ты знаешь, Рорк, что я тебя ненавижу. Ненавижу за то, что ты есть, за то, что хочу тебя, за то, что не могу тебя не хотеть. Я буду бороться с тобой — и постараюсь уничтожить тебя, я говорю тебе это так же спокойно, как говорила, что я животное, просящее подачку. Я буду молиться, чтобы тебя невозможно было уничтожить, — говорю тебе и это, — несмотря на то, что я ни во что не верю и мне не о чем молиться. Но я буду стремиться помешать тебе сделать любой новый шаг. Я буду стремиться вырвать у тебя любой шанс. Я буду стараться причинить тебе боль только там, где можно причинить тебе боль, — в твоей работе. Я буду бороться, чтобы заставить тебя умереть от голода, удавить тебя тем, что останется для тебя недостижимым. Я проделала это с тобой сегодня днём и поэтому буду спать с тобой сегодня ночью.