Он сидел, глубоко погрузившись в кресло, вытянув ноги, расслабленно и одновременно напряжённо, в то время как его спокойствие медленно наполнялось энергией предстоящего движения.
— Сегодня я тебя достала. И проделаю это снова. Я приду к тебе вновь, как только нанесу удар, когда буду знать, что опять достала тебя, — и я заставлю тебя владеть мною. Я хочу, чтобы мною владели, но не любовник, а противник, который украдёт у меня одержанную мною победу, и не честными ударами, а просто прикосновением своего тела. Вот чего я хочу от тебя, Рорк. Вот какая я на самом деле. Ты хотел услышать всё. Ты услышал. Что ты теперь скажешь?
— Раздевайся.
Она застыла на мгновение; два твёрдых желвака выступили и побелели в уголках её рта. Потом она заметила, как задвигалась ткань его рубашки; он перестал сдерживать дыхание, и она, в свою очередь, презрительно улыбнулась ему, как всегда улыбался ей он.
Она подняла руки к воротнику и расстегнула пуговицы своего жакета — просто, рассчитанно, одну за другой. Она бросила жакет на пол, сняла тонкую белую блузку и только тогда заметила на своих обнажённых руках чёрные перчатки. Она сняла их, потянув один за другим за каждый палец. Она раздевалась равнодушно, как будто была одна в собственной спальне.
Затем она взглянула на него, обнажённая, ожидающая, чувствующая, как пространство между ними давит ей на живот, знающая, что это мучительно для него тоже и что всё идёт так, как они оба желали. Затем он поднялся, подошёл к ней, и, когда он обнял её, руки её поднялись сами, и она почувствовала, как всё его тело приникло к её телу, к коже на обнимающих его руках, ощутила его рёбра, его подмышки, его спину, его лопатки под своими пальцами, свои губы на его губах, и её покорность была ещё более яростной, чем её борьба.
Потом, когда она лежала в его постели рядом с ним, под его одеялом, она спросила, разглядывая его комнату:
— Рорк, почему ты работал в этой каменоломне?
— Сама знаешь.
— Да. Любой другой выбрал бы работу в архитектурном бюро.
— И тогда у тебя не было бы желания уничтожать меня.
— Ты это понимаешь?
— Да. Лежи тихо. Теперь это не имеет значения.
— А ты знаешь, что дом Энрайта — самое красивое здание в Нью-Йорке?
— Я знаю, что ты это знаешь.
— Рорк, ты работал в этой каменоломне, а в тебе уже был дом Энрайта и много других домов, а ты долбил камень, как…
— Ты сейчас размякнешь, Доминик, а на следующий день будешь жалеть об этом.
— Да.
— Ты очень хороша, Доминик.
— Не надо.
— Ты очень хороша.
— Рорк, я… я всё ещё хочу уничтожить тебя.
— Ты полагаешь, что я хотел бы тебя, если бы ты этого не желала?
— Рорк…
— Ты хочешь опять услышать это? Всё или частично? Я хочу тебя, Доминик. Я хочу тебя. Я хочу тебя.
— Я… — Она замолчала. Слово, на котором она остановилась, было почти слышно в её дыхании.
— Нет, — сказал он. — Ещё нет. Пока ты не будешь этого говорить. Давай спать.
— Здесь? С тобой?
— Здесь. Со мной. Утром я приготовлю тебе завтрак. Ты знаешь, что я сам готовлю себе завтрак? Тебе понравится смотреть, как я это делаю. Как на работу в каменоломне. А потом ты пойдёшь домой и будешь думать, как меня уничтожить. Спокойной ночи, Доминик.
VIII
Отблески огней города на окнах гостиной подбирались к линии горизонта, проходящей как раз посредине оконного стекла. Доминик сидела за столом, проверяя последние страницы статьи, и в это время зазвенел звонок над входной дверью. Гости не беспокоили её без предупреждения, и она рассерженно, но с любопытством оторвалась от бумаг, карандаш в её руке застыл в воздухе. Она услышала шаги служанки в передней, а затем та появилась и сама со словами: «Какой-то джентльмен спрашивает вас, мадам». Нотки враждебности в её голосе были вызваны тем, что джентльмен отказался назвать себя.
Доминик захотелось спросить, не рыжеволосый ли это мужчина, но, передумав, она только резко повела карандашом и сказала:
— Просите.
Дверь отворилась, и в свете из передней она разглядела длинную шею и опущенные плечи — похожий на бутылку силуэт. Звучный бархатный голос произнёс:
— Добрый вечер, Доминик. — Она узнала Эллсворта Тухи, которого никогда не приглашала к себе.
Она улыбнулась и сказала:
— Добрый вечер, Эллсворт. Давненько я тебя не видела.
— Ты, вероятно, ожидала меня сегодня, не правда ли? — Он повернулся к служанке: — Ликёр «Куантро», пожалуйста, если он есть, а я уверен, что есть.
Служанка, широко открыв глаза, взглянула на Доминик. Доминик молча кивнула, та вышла, закрыв за собой дверь.
— Как всегда, занята? — спросил Тухи, оглядывая заваленный бумагами стол. — Тебе идёт, Доминик. И к тому же даёт свои плоды. В последнее время ты стала писать много лучше.
Она опустила карандаш, откинула руку на спинку стула и, полуобернувшись, спокойно разглядывала его:
— Зачем пришёл, Эллсворт?
Он не садился, а продолжал стоять, изучая комнату неторопливым взглядом знатока.
— Неплохо, Доминик. Чего-то в этом роде я и ожидал. Немного холодновато. Знаешь, я бы не поставил сюда этот холодно-голубоватый стул. Чересчур очевидно. Слишком уж сюда подходит. Именно его и можно ожидать на этом самом месте. Я бы выбрал морковно-красный цвет. Безобразный, бросающийся в глаза, нагло красный. Как волосы мистера Говарда Рорка, но это так, между прочим — совершенно ничего личного. Достаточно лёгкого мазка диссонирующего колера, и комната будет смотреться совсем иначе, такого рода штучки придают помещению особую элегантность. Цветы подобраны прекрасно. Картины тоже неплохие.
— Всё так, Эллсворт, но в чём дело?
— Разве ты не знаешь, что я никогда раньше у тебя не бывал? Как-то случилось, что ты меня никогда не приглашала. Даже не знаю почему. — Он с удовольствием уселся, положив одну ногу на другую и вытянув их, открывая взгляду полностью выступающий из-под брюк тёмно-серый с голубой искрой носок, а над ним — полоску голубовато-белой кожи, поросшей редкими чёрными волосами. — Но ты вообще не отличалась общительностью. Я говорю в прошедшем времени, дорогая, в прошедшем. Так говоришь, мы давненько не виделись? И это верно. Ты была так занята — и столь необычным образом. Визиты, обеды, коктейли и чаепития. Разве не так?
— Всё так.
— Чаепития. По-моему, это гениально. У тебя хорошее помещение для чаепитий, большое, масса пространства, чтобы напихать приглашённых, особенно если тебе всё равно, кем его заполнить, — а тебе всё равно. Особенно сейчас. А чем ты их кормила? Паштет из анчоусов и яйца, нарезанные сердечком?
— Икра и лук, нарезанный звёздочками.
— А как насчёт старых леди?
— Плавленый сыр и толчёный орех — спиралью.
— Мне хотелось бы увидеть, как ты справляешься с такими делами. Просто чудо, как внимательна ты стала к старым леди. В особенности к омерзительно богатым, чьи зятья занимаются недвижимостью. Хотя думаю, что это всё же лучше, чем отправиться смотреть «Разори-ка меня» с капитаном первого ранга Хайги, у которого вставные зубы и прелестный участок на углу Бродвея и Чамберс, на котором ещё ничего не построено.
Вошла служанка с подносом. Тухи взял рюмку и, осторожно держа её, вдыхал аромат ликёра, пока служанка не вышла.
— Не скажешь ли мне, к чему эта тайная полиция — я не спрашиваю, кто в неё входит, — и для чего столь детальный отчёт о моей деятельности? — безразлично спросила Доминик.
— Я скажу тебе кто. Любой и каждый. Как по-твоему, могут люди говорить о мисс Доминик Франкон, ставшей ни с того ни с сего задавать приёмы? О мисс Доминик Франкон как о своего рода второй Кики Холкомб, но гораздо лучше — о, намного! — гораздо тоньше, гораздо способнее и к тому же, представьте себе, несравненно красивее. Тебе давно пора хоть как-то использовать свою восхитительную внешность, за которую любая женщина перерезала бы тебе горло. Конечно, если подумать о гармоничном соотношении формы и содержания, твоя красота всё равно пропадает зря, но теперь хоть кто-то, по крайней мере, извлекает из неё пользу. Например, твой отец. Я уверен, что он в восторге от твоей новой жизни. Малышка Доминик дружески относится к людям. Малышка Доминик становится наконец нормальной. Он, конечно, заблуждается, но как приятно сделать его счастливым. И некоторых других тоже. Меня, например; хотя ты никогда не сделала бы ничего, чтобы я почувствовал себя счастливым, но всё же, понимаешь ли, у меня есть счастливая способность совершенно бескорыстно извлекать радость из того, что предназначалось отнюдь не мне.
— Ты не ответил на мой вопрос.
— Напротив. Ты спросила, откуда такой интерес к твоей деятельности, и я отвечаю: потому что она даёт мне радость. Кроме того, послушай, кто-то мог бы и удивиться — пусть это и недальновидно, — если бы я собирал информацию о деятельности своих врагов. Но не знать о действиях своих — ну право, знаешь, не думала же ты, что я мог быть столь бездарным генералом. Ведь что бы ты ни думала обо мне, ты никогда не считала меня бездарным.
— Ты не ответил на мой вопрос.
— Напротив. Ты спросила, откуда такой интерес к твоей деятельности, и я отвечаю: потому что она даёт мне радость. Кроме того, послушай, кто-то мог бы и удивиться — пусть это и недальновидно, — если бы я собирал информацию о деятельности своих врагов. Но не знать о действиях своих — ну право, знаешь, не думала же ты, что я мог быть столь бездарным генералом. Ведь что бы ты ни думала обо мне, ты никогда не считала меня бездарным.
— Своих, Эллсворт?
— Послушай, Доминик. Чем плох твой письменный, и разговорный, стиль — ты используешь слишком много вопросительных знаков. Во всех случаях это плохо. Особенно плохо, если в этом нет необходимости. Оставим игру в вопросы и ответы, просто поговорим, раз уж мы всё понимаем и нам не надо задавать друг другу вопросы. Если бы в этом была необходимость, ты бы выбросила меня отсюда. А вместо этого ты угощаешь меня очень дорогим ликёром.
Он держал рюмку у самого носа и смачно вдыхал аромат напитка; за обеденным столом это было бы почти равносильно громкому причмокиванию и вульгарно, здесь же его манера прижимать край рюмки к хорошо подстриженным небольшим усикам казалась в высшей степени элегантной.
— Ладно, — согласилась она, — говори.
— Я это и делаю. И с моей стороны это весьма любезно — раз уж ты не готова говорить сама. Ещё не готова. Что ж, продолжу — в чисто созерцательной манере — о том, как интересно видеть людей, которые так радостно приветствуют тебя в своей среде, принимают тебя, толпятся вокруг тебя. Отчего это, как ты считаешь? Они полны презрения сами по себе, но стоит кому-то, кто презирал их всю жизнь, внезапно перемениться и стать любезным — они подкатываются к тебе брюшком вверх и со сложенными лапками: давай, пощекочи им животик. Почему? Здесь возможны два объяснения, как мне представляется. Приятное состоит в том, что они великодушны и жаждут почтить тебя своей дружбой. К сожалению, приятные объяснения никогда не бывают верными. Второе же состоит в том, что они догадываются: ты порочишь себя, стремясь к дружбе с ними, ты сошла с пьедестала, одиночество — тоже пьедестал, и они в восторге от возможности стащить тебя ещё ниже с помощью своей дружбы. Хотя, конечно, никто, кроме тебя самой, этого не осознаёт. Именно потому ты идёшь на это с муками, а ради благородного дела ты никогда не решилась бы на такое. Нет, ты идёшь на это исключительно ради избранной цели. И цель эта настолько гнуснее средств, что сами средства становятся вполне терпимыми.
— Знаешь, Эллсворт, ты сейчас произнёс такую фразу, которую никогда не вставил бы в свою рубрику.
— Разве? Несомненно. Я могу сказать тебе многое, чего никогда не напишу. А какую?
— Одиночество — тоже пьедестал.
— А, это? Да, совершенно точно. Я бы так не написал. Но тебе дарю, хотя она так себе. Пошловата. Когда-нибудь я найду для тебя и получше, если захочешь. Хотя жалко, что ты выбрала только её из моего краткого выступления.
— А что бы ты хотел, чтобы я выбрала?
— Ну, два моих объяснения, например. В них есть один интересный момент. Что добрее — поверить в лучшее в людях и придавить их благородством, которое им не под силу, или принять их такими, какие они есть, потому что им так спокойнее? Доброта, разумеется, выше справедливости.
— Мне на это наплевать, Эллсворт.
— Мы не настроены на отвлечённые рассуждения? Интересуемся лишь конкретными результатами? Допустим. Сколько заказов ты добыла для Питера Китинга за последние три месяца?
Она поднялась, подошла к подносу, оставленному служанкой, налила себе ликёру и, сказав «четыре», подняла рюмку ко рту. Затем вновь обернулась к нему, всё ещё с рюмкой в руке, и прибавила:
— Вот он, знаменитый метод Тухи. Не бить в начале статьи, не бить в конце. Одарить исподтишка, когда меньше всего ожидают. Наполнить всю колонку бредом только для того, чтобы протолкнуть одну важную строчку.
Он вежливо склонился:
— Совершенно точно. Именно поэтому я люблю говорить с тобой. Бесполезно быть изощрённо ехидным с людьми, которые даже не понимают, что ты изощрённо ехиден. Но невозможно высказать бессмысленную бессмыслицу, Доминик. К тому же я и не знал, что стиль моей рубрики стал столь очевиден. Надо придумать что-то новенькое.
— Не стоит беспокоиться. Публике он нравится.
— Ещё бы. Публике понравится всё, что я напишу. Так их четыре? Я пропустил один. Я насчитал три.
— Что-то я не пойму — если ты хотел узнать только это, зачем вообще пришёл? Ты так любишь Питера Китинга, а я ему столько помогаю, гораздо больше, чем мог бы ты, поэтому если ты хотел поговорить со мной о помощи Питу, то совершенно напрасно — разве не так?
— Здесь ты не права, Доминик, причём дважды в одном высказывании. Одно честное заблуждение и одна ложь. Честное заблуждение состоит в том, что я хочу помочь Питу Китингу, — и кстати, я могу ему помочь гораздо больше, чем ты, я это делаю и буду делать, но это долгосрочная программа. Ложь же в том, что я пришёл к тебе поговорить о Питере Китинге, — ты знала, зачем я пришёл, уже когда я входил. И — Господи! — ради разговора на эту тему ты впустила бы и более противного типа, чем я. Хотя сомневаюсь, чтобы в данный момент кто-то был тебе более противен.
— Питер Китинг, — произнесла она.
Он поморщился:
— О нет. Для этого он слишком мелок. Что ж, поговорим о Питере Китинге. Какое удачное совпадение, что он оказался партнёром твоего отца. Таким образом, ты из кожи вон лезешь, добывая подряды для отца, как подобает любящей дочери. Что может быть естественнее? В последние три месяца ты творила чудеса во имя процветания фирмы «Франкон и Китинг». Просто улыбаясь неким почтенным вдовам и появляясь в сногсшибательных платьях на некоторых наиболее важных приёмах. Невозможно представить, чего бы ты могла добиться, если бы решилась идти до конца и продавать своё бесподобное тело в целях, отличных от эстетического любования в обмен на контракты для Питера Китинга. — Он помолчал, она тоже ничего не сказала, и он прибавил: — Мои поздравления, Доминик, ты подтвердила всё лучшее, что я о тебе думал, — тем, что это тебя ничуть не шокировало.
— На что ты рассчитываешь, Эллсворт? Хочешь меня шокировать или на что-то намекаешь?
— О, считай это чем угодно, например, предварительным прощупыванием. Но если честно, это ровно ничего не значило. Просто немного пошлости. Это тоже особенность метода Тухи, понимаешь, я всегда рекомендую в нужное время выйти из роли. Ведь по сути такой убеждённо-скучный пуританин, как я, просто обязан иногда предстать в ином свете — для разнообразия.
— А ты пуританин, Эллсворт? Не могу сказать, кто ты — по сути. Я не знаю.
— Осмелюсь предположить, что никто не знает, — любезно возразил он. — Хотя в действительности здесь нет никакой тайны. Всё очень просто. Всё всегда просто, если свести проблему к основным понятиям. Ты бы очень удивилась, узнав, сколь они малочисленны. Пожалуй, только два, которые объясняют всё обо всех. Трудно только разобраться, свести всё к ним… потому-то люди и не хотят обременять себя этим. Да и результат им вряд ли понравится.
— Мне всё равно. Я знаю, что я такое. Давай выкладывай. Я просто стерва.
— Не стоит обманывать себя, дорогая. Ты гораздо хуже, чем стерва. Ты — святая. Что доказывает, почему святые опасны и нежеланны.
— А ты?
— Ну я как раз точно знаю, что я такое. Это уже само по себе может объяснить многое во мне. Я даю тебе полезную подсказку — если ты вдруг захочешь ею воспользоваться. Но это, конечно, вряд ли. Хотя может быть — в будущем.
— А зачем мне это?
— Я нужен тебе, Доминик. Так что было бы неплохо, если бы ты меня немного понимала. Видишь, мне совсем не страшно, что меня поймут. Во всяком случае, ты.
— Ты мне нужен?
— Ну зачем же так, прояви ещё и немного храбрости.
Она молча и холодно ждала. Он улыбнулся, явно довольный, даже не пытаясь скрыть своё удовлетворение.
— Давай взглянем, — начал он, разглядывая без особого внимания потолок, — на контракты, которые ты добыла для Питера Китинга. Здание под контору Крайсона в этом смысле ничего не значило — Говард Рорк никогда бы его не получил. С домом Линдсея получше — кандидатура Рорка явно рассматривалась, и, если бы не ты, я думаю, он бы его получил. То же и с клубом «Стоунбрук» — у него был шанс, пока ты не вмешалась. — Он взглянул на неё и тихонько прищёлкнул языком. — Никаких комментариев по поводу стиля и методов, Доминик? — Улыбка Тухи была похожа на застывший жир, плавающий над мягкими переливами его голоса. — Ты дала промашку с загородным домом Норриса. Ты знаешь, он подписал контракт на прошлой неделе. Что ж, не может ведь тебе постоянно везти. Кроме того, дом Энрайта — это большое дело; он породил много толков, и постепенно многие начали проявлять интерес к мистеру Говарду Рорку. Но ты всё великолепно обставила. Мои поздравления. Ну а теперь — разве ты не считаешь, что я к тебе хорошо отношусь? Каждому художнику нужно признание, а тут больше некому тебя поздравить, потому что никто не догадывается, что ты делаешь. Только Рорк и я, а он не станет тебя благодарить. Если подумать, то я, пожалуй, соглашусь, что Рорк не знает, что ты делаешь, а это портит всю радость, не так ли?