– Нет, – опустив глаза, признался Конрад.
– В этом-то все и дело. Но ордену нужно, чтобы это происходило, а потому профессы и не говорят своим подопечным охотникам правды, пока не станет слишком поздно.
– Но зачем это ордену?
– Все просто. Убивая демона и замещая его, охотник перенимает его функции и имя, но не личность. Со временем, чем больше таких замещений происходит, тем больше сущность этого демона "очеловечивается", а значит, и победить его становится все легче. И рано или поздно демоническая природа окончательно сойдет на "нет", бесследно растворившись в последнем перенявшем ее охотнике.
– Это… бесчеловечно, – с трудом разомкнув помертвевшие вдруг губы, вымолвил Конрад. Баал-Зебуб невесело усмехнулся.
– Ошибаешься. Это как раз очень даже человечно. "Цель оправдывает средства", "ложь во спасение", "убивайте всех подряд, Бог разберется, где свои, а где чужие"… Это необходимая жертва, сказал тогда мой професс, и я должен гордиться, что стал ею, столь блестяще выполнив свой долг.
– И что же, нет никакого выхода? – чувствуя странную пустоту в груди, словно из нее вырвали сердце, потерянно спросил Конрад.
– Ну, почему же нет, – печально улыбнулся Баал-Зебуб. – Свой выход из этого порочного круга, – он скосил глаза на упирающийся ему в горло меч, – я уже нашел.
– Ты мог бы просто уйти, оставив меня бродить по этим руинам в поисках несуществующего врага.
– Мог бы, – легко согласился демон. – А зачем? Еще сто лет прятаться от мира по заброшенным кладбищам и сточным канавам, словно загнанная крыса? По-твоему, это жизнь?
– Ну, ты же жил ею целый век.
– Тогда я еще на что-то надеялся. А теперь – нет.
– Что же изменилось?
– Я был сегодня в Лондоне и видел, что там происходит. И это всего лишь из-за моего присутствия здесь. За сто лет я посетил немало стран в тщетной попытке затеряться и всегда удивлялся, как профессы ордена умудрялись всякий раз отыскивать меня там, чтобы натравить на меня затем своего очередного верного пса – охотника вроде тебя. Теперь я знаю это. И знаю, сколько жизней унесло мое пребывание в тех странах – и унесет тут, если я сегодня же не умру.
– Оставив меня продолжать твое дело?
– Не сразу. На полную трансмутацию тебе потребуется две недели, за это время ты успеешь уехать далеко от города. И, кто знает, может быть, сумеешь найти другой выход, нежели я.
Внезапно он резко подался вперед и буквально нанизался на остро отточенную сталь охотничьего меча.
– Удачи тебе… коллега, – успел еще прохрипеть демон, захлебываясь своей нечеловеческой кровью, и рухнул на землю, достигнув ее уже бездыханным.
– Удача здесь ни при чем, – еле слышно повторил Конрад свои недавние слова и выпустил из ослабевших вдруг пальцев ненужный уже меч. В его голове не было сейчас ни одной мысли, и на начавший уже коченеть труп у своих ног он взирал, не испытывая ровным счетом ничего: ни торжества, ни скорби. Нечто подобное Конрад чувствовал всегда после завершения очередной охоты, однако столь полного, абсолютного опустошения он не ощущал еще никогда. Как будто в его душе пронесся ураган – и вымел оттуда все эмоции, чувства и желания, принеся взамен лютую, неземную стужу.
И Мрак, черной волной поднимающийся все выше и выше, грозя затопить его с головой.
– Ну, нет, – сипло прошептал он, сгибаясь под непомерной тяжестью, опустившейся вдруг ему на плечи. – Меня ты не получишь.
Конрад напряг всю свою волю, пытаясь выпрямиться, но это было все равно, что удерживать голыми руками рушащийся собор святого Петра, и, не выдержав, охотник упал на колени, склонив голову перед неведомой ему доселе мощью. И эта мощь, не знающая жалости и сострадания, набросилась на него со всей яростью и неистовством голодного хищника, получившего, наконец, вожделенную добычу.
– Ни…ког…да! – с трудом выдавил Конрад, корчась и скрипя зубами от немыслимой, ослепляющей боли, словно его тело – и душа – оказались в самом аду и сгорали теперь в его вечном пламени. Однако куда страшнее этой боли оказалось Знание, открывавшее ему такие тайны Мироздания, о которых он даже не мог прежде помыслить. Оно широким, неудержимым потоком вливалось в разум охотника – и перекраивало его под себя, подчиняя своим, пока еще непонятным Конраду целям.
"Воистину, теперь я – демон [2]", – отрешенно подумал Конрад, не сдержав стона, и ничком рухнул лицом вниз, прямо на труп Баал-Зебуба.
Сквозь пелену морока, туманящего его сознание, он ощутил под своими пальцами рукоять своего меча, и это подействовало, как ушат ледяной воды, вырвав охотника из пучин разверзающейся под ним бездны. Чуть приподняв голову, Конрад на долгий миг замер, всматриваясь в такой до боли знакомый клинок и начертанные на нем слова, отсвечивавшие призрачно-голубым в неверном свете звезд.
"In hoc signo vinces".
"Сим победишь".
– Другого выхода нет, – прохрипел Конрад, обратив взор на лицо мертвого демона, выглядевшее сейчас удивительно умиротворенно. – Ты ведь с самого начала знал это, правда?
Баал-Зебуб не ответил, да охотник и не ждал этого. С невероятным усилием оторвавшись от земли, Конрад вновь сел на колени и подтянул к себе меч, едва не задохнувшись от напряжения. Тревожно, словно почувствовав недоброе, заржала Ромашка, но охотник даже не повернул в ее сторону головы, опасаясь потерять последние капли решимости, что еще у него оставались – и сознание, едва теплившееся в нем.
Уперев рукоять меча в землю, а его острие – себе в грудь, Конрад глубоко вдохнул, надолго задержав воздух внутри, как будто хотел запомнить напоследок его вкус, и, протяжно выдохнув, снова посмотрел на Баал-Зебуба, безучастного к его страданиям.
– Absolvo te [3], – ровным голосом произнес он и, слабо улыбнувшись, добавил: – И свои тоже.
Словно поняв, что его добыча ускользает, Мрак внутри него вдруг забурлил – и ринулся вперед, сметая последние оставшиеся у него на пути препоны, спеша из всех своих немыслимых, нечеловеческих сил успеть – и остановить безумца.
Не успел.
Конрад даже не вскрикнул, резко склонившись в своем последнем поклоне и почувствовав, как холодная, безразличная ко всему сталь тихо и почти нежно вошла в его тело, пронзив его насквозь. Мрак взвыл в ярости и бессилии – и рассыпался снопом черных искр, канувших без следа в породившем его безграничном Хаосе. Умирающий Конрад, видевший это каким-то внутренним, отличным от обычного зрением, легко, от души, захохотал – и повернулся к агонизирующему Мраку спиной, навстречу все ярче и ярче разгорающемуся перед ним Свету, обещавшему покой – и прощение.
– Ты вовремя, – сказал ему тот, кого он знал под именами Преподобного и Баал-Зебуба.
– Охотник всегда все делает вовремя, – пожал плечами Конрад, ничуть не удивившись этой встрече.
– Надеюсь, ты не слишком обижен на меня за все случившееся? – смущенно потупившись, спросил бывший демон.
– Нет, – ничуть не кривя душой, ответил Конрад. – Ведь мы в конце концов нашли выход из порочного круга, а это куда важнее любых обид.
– Так, значит, друзья? – все еще не очень веря, посмотрел на него Преподобный. Конрад повернулся к нему и серьезно, без тени насмешки, кивнул.
– Друзья.
И, обняв просиявшего Преподобного за плечи, он повлек его к Свету, заслонившему собой уже все небеса.
А там, возле заброшенных руин, голубые, почти невидимые язычки пламени взвились над двумя мертвецами – и принялись жадно пожирать их, буквально растворяя одежду, плоть и кости и оставляя взамен лишь продолговатое, по размерам исчезающих в огне тел, пятно обугленной, прокаленной на многие дюймы вглубь земли.
3.
Сэр Джон Гилеад, лорд-мэр Лондона, сунул руку под глянцевый черный парик с падающими на плечи локонами и с наслаждением почесал бритую макушку.
– Какая ужасная погода, сэр Купер. В воздухе уже пахнет смертью, а скоро станет еще хуже. И этот проклятый ветер никак не желает прекращаться, затмив черной пылью все небо.
– Об этом я и хотел с вами поговорить, сэр Гилеад, – с легким полупоклоном ответил Энтони Эшли Купер, граф Шафтсбери, исполнявший обязанности канцлера казначейства. – Его величество крайне обеспокоен этим моровым поветрием, пришедшим всего лишь на шестой год его правления, когда его позиции еще столь непрочны.
– Я уже принял меры, – вздохнул лорд-мэр, – хотя и не уверен в их действенности.
– Меры? – вскинув брови, недоверчиво посмотрел на него граф. – Какие меры?
– Сегодня ко мне обратился некий иезуит, весьма напористый молодой человек, с предложением избавить Лондон от нависшей над ним угрозы. Он был очень убедителен, и я принял его условия.
– И-е-зу-ит? – с расстановкой, словно речь шла о чем-то крайне неприятном, повторил Шафтсбери. – Уж не один ли из их охотников?
– Они называют себя коадъюторами, – робко заметил сэр Гилеад.
– И-е-зу-ит? – с расстановкой, словно речь шла о чем-то крайне неприятном, повторил Шафтсбери. – Уж не один ли из их охотников?
– Они называют себя коадъюторами, – робко заметил сэр Гилеад.
– Мне все равно, как они себя называют, – холодно отрезал граф. – Важно другое: кто будет платить этому… коадъютору… за его "услуги". И, кстати, сколько он потребовал с вас за них?
– О, сущие пустяки, – со всей непринужденностью, на какую он был способен, ответил сэр Гилеад. – Всего каких-то десять тысяч гиней.
– Которые ему, разумеется, должно будет выплатить мое казначейство? – проскрипел донельзя неприятным голосом Шафтсбери. Лорд-мэр, отметив про себя это "мое", но не подав и виду – в его планы совсем не входило ссориться с таким влиятельным и опасным человеком, – заискивающе улыбнулся.
– Ну, вы же понимаете, что дело это сугубо государственное, и вряд ли его величество будет возражать…
– Казна пуста! – резко оборвал его оправдания граф. – Уж вы-то знаете, что Кромвель позаботился об этом. И хотя я прилагаю все усилия для исправления подобного положения, десять тысяч все же является непомерной…
Он не договорил, поскольку здесь его прервали самого. И сделал это пронзительный женский крик, полный такого неудержимого, всеподавляющего ужаса, что оба собеседника, не сговариваясь, вскочили на ноги и в полном недоумении уставились на запертые двери кабинета.
– Эй, кто-нибудь! – опомнившись первым, возвысил голос граф Шафтсбери. – Что там происходит?
Дверь неуверенно приоткрылась, и в щель просунулось бледное, словно покрытое слишком толстым слоем пудры, лицо Каннингема, графского дворецкого.
– В чем дело, Каннингем? – сурово посмотрел на него Шафтсбери. – Что это за вопли посреди ночи?
– Крысы, милорд, – дрожа, как осиновый лист в преддверии бури, пролепетал дворецкий. – Они выползли из подвала и до смерти напугали служанку вашей супруги Китти.
– Нашла, из-за чего поднимать шум, глупая девка, – презрительно, но и с явным облегчением оттого, что все объяснялось столь просто, буркнул граф. – Неужели она никогда не видела этих тварей прежде?
– Таких – никогда, – судорожно сглотнув, помотал головой Каннингем.
– Каких "таких"? – с подозрением уставился на него Шафтсбери.
– Они горят, сэр, – чуть слышно выдохнул дворецкий. – Горят живьем.
– Ты что, пьян?! – вскинув брови так, что они исчезли под его париком, диким зверем взревел Шафтсбери.
Ответом ему стал тонкий, сверлящий уши писк, раздавшийся вдруг в самом кабинете.
– Господи Иисусе, спаси и сохрани, – воскликнул потрясенный Гилеад, попятившись. Его глаза были прикованы к выползшей из-за стенной портьеры крысе, охваченной ярким пламенем, словно она по неосторожности свалилась в горящий камин. Проползя пару ярдов, не переставая кричать от невыносимой боли, она вытянулась на начавшем тлеть ковре и издохла, сотрясаясь в ужасающих конвульсиях до последней секунды.
– Вот, дьявол, – ошеломленно произнес Шафтсбери, успевший за это время позабыть о своем гневе. Каннингем лишь молча кивнул, полностью согласный со своим господином. Внезапно он исчез, дернутый за шиворот чьей-то могучей рукой, и в кабинет ворвался капитан дворцовой охраны, забывший о всякой субординации.
– На псарне пожар, милорд, – запыхавшись от быстрого бега, отрапортовал он. Шафтсбери обратил к нему взгляд человека, уже ничему не способному удивляться.
– Что, тоже крысы?
– Нет, милорд. Собаки. Псари говорят, что они словно взбесились, а потом вспыхнули, причем одновременно все. Кроме того, с постов докладывают, что то же самое происходит и в городе: по улицам носятся горящие животные, и их много. Очень много.
– Они же спалят мне весь Лондон! – схватился за голову Гилеад.
– Уже, сэр, – словно только что его заметив, посмотрел на лорда-мэра капитан. – Со стены видно зарево, которое становится все шире. И, похоже, это только начало.
В этот момент волосков на запястье Шафтсбери что-то щекотно коснулось. Опустив глаза, граф недоуменно уставился на черную блоху, пытавшуюся как можно быстрее нырнуть под его рукав. Передернувшись от омерзения, он хотел уже стряхнуть ее на пол, когда блоха внезапно вздулась, словно накачиваемая невидимым насосом – и лопнула, извергнув крохотный султан огня, тем не менее, чувствительно обжегший его руку.
– Так сколько, вы говорите, потребовал этот ваш иезуит? – спросил Шафтсбери, задумчиво глядя на опаленную кожу и содрогаясь от одной только мысли о том, разносчиком ЧЕГО была эта блоха и какой опасности подвергалась только что его жизнь. – Десять тысяч гиней? Можете больше не беспокоиться на этот счет. Казна ему заплатит, и даже больше, чем десять тысяч.
– Вы передумали? – забыв на миг о пылающем Лондоне, удивленно посмотрел на него Гилеад. – Но почему?
– А вы этого еще не поняли? – натянуто улыбнулся Шафтсбери. – Ведь он, похоже, нашел-таки способ избавить нас от чумы. И десять тысяч гиней, а также сожженный город небольшая плата за это.
Лорд-мэр и капитан охраны смотрели на него, ничего не понимая, а граф смотрел в окно, за которым ночь постепенно блекла, уступая место дрожащим кровавым отблескам набиравшего силу пожара – Великого лондонского пожара 1666 года, ставшего концом начавшейся там было чумной эпидемии.
С тех пор бубонная чума, этот бич средневековья, беспощадно косивший население целых стран, больше никогда и нигде не приобретала своих прежних устрашающих масштабов, а вскоре и вовсе канула в Лету вслед за своим прародителем – Вельзевулом.
"Повелителем мух".
Порочный круг действительно оказался разорван.
Окончательно.
И бесповоротно?
Внуки Победителей.
Князь (Виктор Бухаров)
На поля Тейры вот уже в который раз пришла осень. Посол Власъ, отправленный в земли побежденных в Последней Войне Карлов, должен был скоро вернуться.
Последняя Война стала самой долгой и кровавой в истории нашего народа. Карлы славились своими искусными строителями и мастерами, которые могли быть не менее хорошими воинами. И вот однажды, они позарились на наши леса и земли и перешли давным-давно оговоренные границы.
Запылали урожаи, появились пепелища на месте деревень и потянулись повозки вглубь страны – так началась Последняя Война.
Власъ, простой сын кузнеца с недюжинной силой, пошел в начале Войны, как и многие, в ополчение, под начало одного из княжеских воевод. Война была долгой и сражений в ней не счесть, а уж стычек и засад подавно хватало. К концу войну он стал уже правой рукой Седого Князя, и под его началом ходила малая дружина. Но не всем так повезло, из тех Тейрианцев, с кем Власъ начал воевать, мало кто дожил до Победы. И не потому что хуже умели мечом махать и щитом закрываться или их вовремя не прикрыли товарищи – на войне то оно знамо все бывает в горячке боя, и не потому что он больше всех хотел жить и бегал от смерти – все хотели жить, но не бегал ни он, ни кто-либо из тех ополченцев, а просто ему везло больше, стрела прошла мимо, солнце не ослепило неожиданно выглянув из-за туч, нога случайно не угодила в ямку, не поскользнулся после дождя на сырой земле – просто повезло. Как и всем, кто выжил в той Войне.
И вот Власъ, один из последних живых Победителей, был отправлен послом в земли Карлов для подписания очередного мирного договора. По возращении, в его честь был устроен пир, на который собрались многие послушать рассказ о дальних землях. Выслушав историю посла о дальнем и долгом странствии, Молодой Князь неожиданно спросил:
– Поговаривают, что ты и тамошний старый воевода вели долгую беседу. Так о чем же говорили последние воины Последней Войны?
– Спрашиваешь о чем, князь, – медленно обведя всех взглядом в зале, тихо начал Власъ – так я тебе скажу, да только вели, чтобы не перебил меня никто, а иначе обиду на того затаю. Сам знаешь, я хоть и стар, а со мной шутки плохи – подкову согнуть еще могу+ Мы, выжившие, дали все, что у нас было, нашим детям. Мы не хотели им той доли, что выпала нам, мы оградили их, как могли, от тревог и тяжестей жизни, они сделали то же для своих детей, но что же так все повернулось-то?
Многих здесь воспитывали, кормили и учили бабки да мамки, покуда мы с вашими отцами и дедами старались дать то, чего не было в нашем детстве. Может от того вы так ослабли, что не получили в свое время твердой дедовой и отцовской руки? Кто у вас решения то принимает, я то поди и у отца не спросил – на войну пошел, а сейчас даже ваши дети – у матерей, а не у вас спрашивают во двор выйти разрешения. Да и во дворе, что вы сами-то сделали или уже зазорно стало работать в собственном доме на себя-хозяина? Скамейку-то резную и ту не сделаете, не потому что не умеете – ужо научиться то можно всему, а потому что лень – проще кликнуть со двора кого за монетку. Что в руках силы нет – так вроде есть, аль ума не хватает – так вроде похваляетесь своей разумностью. Иль духом слабы на поступки? А может кто из вас сам построил свой дом или может строит его, а я и не знаю? Или может кто до сих пор живет с родителями не потому что они немощные и забота им ваша нужна? Что в доме с вас толку-то кроме постели, да и то, видать, не все у вас там столь хорошо, коли детей раз-два и обчелся, а я был у отца единственным сыном, но уже седьмым, все остальные сестры. А у кого из вас больше двух ребетенков? Хорошо если двое есть… Что, ослабели на ноги поднять свою кровь? Себя-то поднять не можете, не то что своих отпрысков.