Но мы молча глотали обиды. Деваться-то нам было некуда. Приходилось думать о том, чтобы не лишиться места. Мингуилло имел над нами такую власть, прямо как египетский фараон, что ответить на оскорбление мы не могли. И Пьеро Зен не мог спасти нас всех, во всяком случае, так, как он поступил с моей сестрой Кристиной, когда взял ее служанкой к себе в palazzo, после того как Мингуилло вздумалось приставать к ней.
Слуга, которого выгоняли из одного из больших домов, оставался без гроша. Он мог сразу идти в богадельню: другого места ему было уже не найти. Поэтому мы глотали обиды и делали свою работу.
Единственное, чего мы должны были стыдиться, — это того, что нам не хватало времени присматривать за Марчеллой, когда она хотела укрыться за щитом наших глаз от своего ублюдка братца. Трусливые мы души, ни больше, ни меньше. Тряслись над своими шкурами, уже прекрасно зная, на что он способен.
Сестра Лорета
Затем ко мне в келью пожаловала priora с заявлением, что сестра София не должна оставаться со мной на ночь и что я должна умерить выражения любви, которыми я ее осыпаю.
— Я никогда не сделаю этого. Воля Господа нашего состоит как раз в том, чтобы я жила в любви и гармонии с моей сестрой Софией.
— Вы смеете возражать мне?
— Это наш долг — бросить вызов тем, кто заставляет нас поступать вопреки воле Господа.
На лице priora появилась самодовольная улыбка, как если бы я сказала нечто такое, что доставило ей наивысшее наслаждение.
— Как вам будет угодно, сестра Лорета. Но, поскольку вы находитесь в этом монастыре в качестве служительницы Господа нашего, то мне решать, как призвать вас к порядку и дисциплине. И я решила, — продолжала она, — что вы не сможете видеться с сестрой Софией до тех пор, пока не продемонстрируете, что способны проявлять смирение и повиновение. Так что теперь посмотрим, какого рода любовь вы к ней питаете.
Мингуилло Фазан
Вскоре мне стало ясно, что cicisbeo матери проявляет повышенный интерес к Марчелле. Он не мог выбрать более неудачный объект для выражения своей симпатии. Обязанности Пьеро Зена состояли совершенно в другом: быть конфидентом моей матери и развлекать только ее одну.
Он не должен был впадать в детство и осыпать знаками внимания ее дочь.
Или вмешиваться в дела сына его любовницы, который уже достиг совершеннолетия и которому следовало дать возможность поступать по собственному разумению.
Все зашло слишком далеко и продолжалось слишком долго. Я помню, как он с самым невинным видом качал на колене малышку Марчеллу до того, как из Арекипы вернулся отец и вернул себе эту привилегию. Пьераччио[50] не ощутил ни малейшего неудобства, когда вдруг вернулся папа номер один. Как бы нелепо это ни звучало, но он, похоже, полагал, что Марчеллу должны окружать как можно больше влюбленных в нее мужчин.
С тех пор как с ней произошел несчастный случай, Пьераччио взял себе за правило поднимать ее по лестнице на руках. Он все время терся о ее гладенькую шейку своими приправленными слащавой улыбкой секретами. За обедом он сидел рядом с ней, обсуждая как с равной вопросы литературы и искусства. Он обслуживал ее первой, тогда как по праву хозяина дома поднос с кушаньем первым должен был получать я. «Уже за одно это ему придется поплатиться», — думал я. Проходя вечерами мимо ее спальни, я слышал, как он читает ей Гольдони и Гоццо, и ее детский голос отвечал ему почти громким смехом. В отсутствие Пьераччио слуги липли к ней, как капли пота, так что Марчеллу физически невозможно было застать одну.
А когда мне это все-таки удалось, я обнаружил, что Пьеро Зен подарил ей маленький серебряный колокольчик, который начинал трезвонить, как ангелы на небесах, стоило кому-нибудь приподнять ее покрывало. На звук сломя голову мчалась эта ее уродливая служанка Анна и — вот странность! — мой собственный камердинер Джанни. В мгновение ока он влетал в комнату и, задыхаясь, услужливо орал:
— Чем мы можем служить вам, господин?
Откуда этот болван мог знать, что это я приподнимаю покрывало?
Между камердинером и Пьераччио царило какое-то взаимопонимание, которое приводило меня в ярость. В конце концов, Джанни был моим созданием и не имел права заводить дружбу более ни с кем. Полагаю, Пьеро изрядно приплачивал ему — в этом заключалось единственное возможное объяснение.
Мне пришло в голову, что Пьераччио мог знать, действительно знать, что унаследовать Палаццо Эспаньол должна именно Марчелла. Он был близким другом моего отца, близким настолько, насколько может быть cicisbeo: товарищем в нелегкой битве против женских капризов. Разумеется, Пьераччио ужинал у нас в тот вечер, когда слуги в саду обнаружили мою цыплячью гильотину. Не исключено, что он утешал обоих моих родителей. Он не числил себя среди моих горячих поклонников: несколько раз я подслушал, как он уговаривает отца «покарать зло», имея в виду меня.
Меня душила злоба, стоило мне представить, что Пьераччио известно о завещании и в душе он смеется надо мной, потому как он, естественно, не мог знать о том, что я тоже — пусть и тайком — прочел его. Его постоянное и надоедливое вмешательство в жизнь моей сестры становилось невыносимым. Он отпускал язвительные замечания по поводу моей манеры одеваться. Вот почему, поразмыслив, я решил убить двух зайцев и одним ударом избавиться от них обоих.
Если из всего вышесказанного читатель еще не догадался, что именно я задумал, то я не позволю ему провести бессонную ночь в бесплодных размышлениях. Очень скоро он сам все узнает. Очень скоро. Я и сам на это надеюсь.
Марчелла Фазан
Мой дневник того времени полон упоминаний о Пьеро.
Наклоняясь, чтобы поднять меня, Пьеро всегда делал вид, будто это всего лишь дружеское объятие, а не одолжение. Он не избегал разговоров о моем увечье. В отличие от моих родителей, Пьеро мог преспокойно спросить меня:
— Сегодня, в такую холодную погоду, нога тебя не беспокоит?
Более того, его действительно интересовал мой ответ. Потому что, если я говорила «да», у него тут же был готов план, как развлечь меня в сидячем положении, не причиняя еще больших неудобств. Если же я отвечала «нет», он предлагал отправиться на прогулку или еще что-нибудь в таком же духе.
Разговаривая со мной, Пьеро смотрел мне в глаза, тогда как большинство людей после несчастного случая избегали подобной близости в отношениях со мной. Когда я оставалась с Пьеро наедине, мои ответы были моими собственными, а не наследственным невнятным бормотанием «бедняжки», как отныне обращались ко мне родители.
И Пьеро не удовлетворился тем, что я стала пассивным наблюдателем. Именно он, а не кто-нибудь другой, отвез меня к Сесилии Корнаро в ее студию на Сан-Вито. Именно Пьеро уговорил ее нарисовать мой портрет. По словам Пьеро, он должен был стать сюрпризом для моих родителей. Пьеро снова продемонстрировал лучшие качества своей натуры — доброту и ненавязчивость. Ведь мы оба знали, что мой портрет, на котором будут видны лишь голова и плечи, доставит удовольствие даже моей матери.
Разумеется, я знала все о Сесилии Корнаро еще до того, как Пьеро отвез меня к ней. Сесилия Корнаро была великой, опасно замечательной особой. Во всей Венеции не было второй такой женщины благородного происхождения, которая бы сделала карьеру, особенно в имеющей дурную репутацию области портретного искусства. Она сбежала из palazzo своих родителей на Мираколи в возрасте тринадцати лет, чтобы стать возлюбленной Джакомо Казановы и бог знает кого еще потом. Она училась рисованию у одного из последних великих мастеров. Она быстро превзошла его. Разумеется, она была автором того портрета моей покойной сестры Ривы, глядя на который слуги улыбались и плакали.
Сесилия Корнаро рисовала королей и принцев; она даже совершила вояж ко двору Габсбургов. Она говорила на нескольких языках с такой же легкостью, с какой смешивала цвета, — она училась этому умению инстинктивно, глядя на кожу своих пациентов. В ее портретах всегда присутствовала искрящаяся свежесть, как если бы те, кто ей позировал, только что встали со смятой счастливой постели. Если верить всему, что говорили о Сесилии Корнаро, то, вполне возможно, она сама резвилась с ними на этих постелях, пусть только для того, чтобы рисунок обрел плоть и душу. Сесилия Корнаро пользовалась такой славой и известностью, которые уже не требовали от нее респектабельности.
Пьеро сказал мне, что, пожалуй, будет лучше, если наш визит к ней мы сохраним в тайне от всех, по крайней мере поначалу.
— Если все получится так, как я рассчитываю, изменится многое, — задумчиво протянул он, — хотя, разумеется, все зависит от того, как вы, женщины, поладите друг с другом.
Пьеро сказал мне, что, пожалуй, будет лучше, если наш визит к ней мы сохраним в тайне от всех, по крайней мере поначалу.
— Если все получится так, как я рассчитываю, изменится многое, — задумчиво протянул он, — хотя, разумеется, все зависит от того, как вы, женщины, поладите друг с другом.
Пока наша гондола скользила по Гранд-каналу, направляясь к Сан-Вито, мне вдруг пришло в голову, что я никогда не слышала о Сесилии Корнаро одного: того, что у нее есть подруга. Ее друзьями и заклятыми врагами — последних она ценила намного больше — становились исключительно мужчины. Причина была очень проста — Сесилия Корнаро обладала острым язычком. Салоны и conversazioni[51] Венеции — те немногие, что пережили нашествие Наполеона, — полнились досужими россказнями о ее оскорбительном высокомерии, которым она оделяла тех, кто имел привычку к подхалимажу. Сенаторы, дипломаты и чужеземные лорды пасовали перед ее беззлобными насмешками. Ее откровенные высказывания приводили в ужас женщин. Так какое же удовольствие могла получить язвительная Сесилия Корнаро от общения с увечной маленькой девочкой? Я уже чувствовала, как меня охватывает то противное состояние духа, которое мои родители характеризовали словом «бедняжка».
Мы прибыли в Палаццо Бальби Вальер, где три арки истрийского[52] камня обрамляли просторный внутренний двор, в котором господствовали мраморные статуи и здоровенный полосатый кот, с опаской глядевший на нас. С присущим ему хладнокровием Пьеро поднял меня на руки и понес вверх по лестнице. Кот последовал за нами, осторожно обнюхивая задники туфель Пьеро.
Пьеро мягко произнес:
— Марчелла, должен предупредить тебя: поначалу Сесилия может показаться тебе несколько… э-э… грубоватой.
Дверь была открыта, и сразу же бросалось в глаза, что комната за ней была переполнена жизнью. На стенах в беспорядке висели портреты, выполненные маслом и пастелью, похожие на людей, собравшихся на прием, который превзошел все их ожидания установившейся близостью и буйным весельем. Я мгновенно поняла, почему нарисованная Сесилией Корнаро кожа вызывала у зрителей только лирические эмоции. Каждое лицо на портрете выглядело потрясающе живым, и каждый рот, казалось, был готов выложить какой-то пикантный секрет. Каждая пара глаз смотрела на меня с выражением несомненного удовлетворения.
— Какого вредителя ты приволок мне на этот раз, котик?
Зеленоглазая женщина в облаке взбитых — или растрепанных? — волос приближалась к нам, пока мы увлеченно разглядывали портреты. Она остановилась, вытирая руки о тряпицу. В воздухе резко запахло маслом и лечебными травами, так что у меня даже слюнки потекли. Кот подбежал к ней, ловко вскарабкался по юбкам художницы и устроился у нее на плече. Воспользовавшись преимуществами, которое давало столь выгодное положение, он потерся о ее щеку и радостно мяукнул что-то ей на ухо. Женщина кивнула. Она перевела взгляд с лица Пьеро на мое собственное, удовлетворенно заулыбалась и, пристально глядя на меня, захлопала в ладоши.
Какое странное ощущение — она разглядывала меня без малейшего смущения, но при этом как будто не видела меня. Это так не походило на ставшие уже привычными взгляды, которыми люди окидывали меня в инвалидной коляске. Сесилия Корнаро жадно впитывала черты и краски моего лица. Я сама как личность, мой характер, мои вкусы и предпочтения, мои сильные и слабые стороны — все это могло подождать и даже никогда не попасть в орбиту ее непосредственного интереса.
— Ага, теперь я понимаю, что ты имел в виду, Пьеро. Гораздо интереснее своей сестры! Да, совершенно определенно это следует нарисовать.
— А я что тебе говорил, Сесилия? — Пьеро усадил меня на стул и бережно повернул мое лицо к свету.
Художница задумчиво ходила вокруг меня, время от времени наклоняясь, чтобы взглянуть повнимательнее. Сесилия Корнаро обладала истинно кошачьей надменностью и бесцеремонностью. Платье сидело на ней так, что, казалось, готово было вот-вот упасть на пол при любом неосторожном движении. На нее хотелось смотреть и смотреть, не отрываясь.
Но тут Пьеро заговорил вновь, и я растерялась.
— Сесилия, прошу тебя, не ешь девочку. И не забывай, ее лицо тебе задаром не достанется. Я уже говорил тебе, что пришел заключить сделку.
— А я уже говорила тебе, что не беру учеников. И даже если бы и брала, — прищурившись, продолжала женщина, — то выбирала бы их сама, за их талант, а не лица.
Щеки мои залились жарким румянцем. Учеников? Так вот, значит, в чем заключался план Пьеро? Отдать меня в ученицы величайшей художнице во всей Венеции? Он постоянно поощрял мое увлечение рисованием, радовался и хвалил каждую линию, которую я проводила на листе бумаги. «Милый, милый Пьеро, — думала я, — только любовь ко мне могла заставить тебя настолько преувеличить мои скромные умения! Да, я способна подметить сходство и заставить тебя рассмеяться, но я ровным счетом ничего не знаю о цвете. Сесилия Корнаро чувствует себя вправе оскорбиться тем, что ты полагаешь, будто я могу быть ей интересна как художница».
И действительно, Сесилия повернулась к нам спиной и принялась рыться в ванной, заваленной незавершенными эскизами и большими кистями.
— Марчелла, любовь моя, — мягко сказал Пьеро, — боюсь, мы только зря потратили время, придя сюда. Однако же я рад хотя бы тому, что ты познакомилась и с картинами, и их исполнителем.
Он отвесил изысканный поклон Сесилии Корнаро, которая, кипя от негодования, стояла у своей ванны. Пьеро поднял меня на руки и повернулся так, чтобы мое лицо оказалось у нее на виду, замер на мгновение, а потом принялся спускаться вниз по лестнице.
У подножия он вновь приостановился.
— Подождите! — окликнула нас Сесилия Корнаро. Ее овальное личико появилось над перилами. По-прежнему стоя к ней спиной, Пьеро подмигнул мне.
— Пьеро, старый ты scroccone,[53] ты же знаешь, я не терплю, когда на меня давят, — проворчала художница.
— Никто на тебя не давит, — весело ответил Пьеро, поворачиваясь к ней лицом. — Это же не вынужденная сделка. Если не хочешь платить, не обязательно брать и лицо.
— Ghe sboro![54] — У меня по коже побежали мурашки восторга оттого, что она использовала самое грубое ругательство гондольеров.
Пьеро рассмеялся.
— Ну и язычок у тебя, Сесилия!
Он сделал еще один шаг по направлению к нашей гондоле. Сесилия Корнаро пробормотала себе под нос нечто нелицеприятное. Потом она вздохнула:
— Ну ладно, можно попробовать, но успеха я не гарантирую. Надеюсь, девочка не ждет, что я буду добра к ней только потому, что она калека.
Я в первый раз открыла рот и высказала то, что думала, с необыкновенной прямотой:
— Я бы этого очень не хотела.
Художница ответила мне широкой улыбкой:
— Это просто прекрасно, потому что во всем моем теле нет ни капельки доброты.
Мингуилло Фазан
Читатель поймет, что прямо сейчас ему необходимо ненадолго окунуться в историю, прежде чем он продолжит наслаждаться повестью моей жизни.
Наполеон передумал. В январе 1806 года он опять аннексировал Венецию, присоединив ее к своему новому шедевру под названием Il Regno d'ltalia.[55]
Австрийцы промаршировали прочь, французы вернулись обратно неуклюжей медленной походкой, а Венеция на бумаге обрела новое обличье. Отныне мы все, венецианцы, стали равноправными гражданами в новом Итальянском королевстве. Стали равны крестьянам на равнинах Венето. Уравнялись с торговцами виноградом из Бассано. Мысль об этом застряла в наших аристократических желудках. Но мы не позволили себе надолго задуматься над этим. Va bene,[56] пожимали плечами благородные венецианцы. Да пусть себе маленькие подхалимы и приспешники Бони печатают свои трудоемкие маленькие законы и декреты. Мы по-прежнему будем делать себе замысловатые прически, появляться на людях при полном параде, жениться на себе подобных из «Золотой книги» и помещать своих неугодных женщин в монастыри. Но на эту весьма интересную тему мы поговорим подробнее. Правда, чуть позже.
Я постепенно прибирал к рукам семейный бизнес. Отец утратил к нему всякий интерес. Полагаю, известие о возвращении Наполеона окончательно доконало его. После того как Бони провозгласил Il Regno d'ltalia, отец написал мне, что я могу делать, что пожелаю. Вне всякого сомнения, он полагал, что я не уразумею смысла его заключительной фразы: «Теперь, когда весь мир сошел с ума, кто я такой, чтобы заключать сумасшествие в темницу?»
И он умывал руки, стремясь сбыть Венецию как залежалый товар, и меня вместе с ней.
Серебро, которое сделало нас богатыми, утратило для меня свое очарование. Некогда я мечтал о галеонах, груженных драгоценным металлом с рудников Потоси,[57] и об изысканных шандалах и канделябрах, сделанных из нашего серебра и стоящих во дворцах важных шишек. Но с тех пор, как в 1792 году вульгарные новые американцы начали чеканить свои плебейские доллары из серебра, я перестал рассматривать его как источник дохода. Соответственно, я принялся понемногу избавляться от созданной отцом сети промышленных и торговых предприятий, занимающихся серебром.