Неужели, по дурной отечественной традиции, у нас, как и почти столетие назад, вновь воспроизводится коллизия нестареющего студенческого анекдота? Ну, вы помните, конечно…
Экзаменатор, потеряв надежду хоть чего-нибудь добиться у экзаменуемого, спросил: «Ну, а Льва Толстого-то вы, по крайней мере, знаете?» И услышал в ответ: «Э, профессор… У вас своя компания, а у нас своя».
* * *«Не хотите ли вы поехать на Пушкинский праздник в Михайловское?» – позвонили мне несколько лет назад.
Как не хотеть! В тех местах я, конечно, бывал, но еще в поздние 1970-е, когда в Успенском соборе пел Иван Семенович Козловский, а во всем Пушкиногорье царил и правил Семен Степанович Гейченко[613]. И праздник помню – бескрайнюю-бескрайнюю поляну, на которой собирались тысячи, без преувеличения, человек, с детьми, с внуками, с родственниками и сослуживцами, – чтобы послушать стихи.
Стихи, естественно, звучали тогда разные – от прекрасных до совсем, что называется, не в ту степь, хотя тоже патетических.
«А сейчас, – говорят мне, – мы кое-каких не возьмем, так что с вами поедут только хорошие поэты». И группа наша, действительно, подобралась что надо.
Пристрелочную встречу в Пушкинских Горах провели вроде бы неплохо, и вот он – сам праздник. Занимаю место на скамеечке поближе к дощатым подмосткам, откуда стихи пойдут, оглядываюсь… Ну, не тысячи уже, конечно, но все-таки сотни ни в чем, как я обычно говорю, не повинных людей, куда больше, чем могли бы вместить Дом литераторов или Политехнический. Ждут, а поэты…
Поэты – будто назло, будто в видах эстетического протеста – читают только то и только так, как привыкли они читать в «Билингве», скажем, или в «Даче на Покровке», где сходятся только свои, понимающие, числом человек тридцать. Один поэт решил на поляне показать что-то эзотерически глубокое, другой блистательно ерничает, третий пустился в фельетонную публицистичность о том, что не надо, мол, детей Кавказа и Центральной Азии называть «чучмеками», и тогда на это еще один, уже псковский стихотворец, ответствовал в рифму, что русских-де тоже всюду обижают… В другом месте и в другое время тут, может быть, что-то и заискрило – но не на поляне же и не в день рождения Пушкина.
И провал был бы полным[614], не спаси положение Владимир Андреевич Костров – поэт не самый мною, наверное, любимый, но опытный в обращении с доверчивой публикой[615]. Прочел стихи о том, что жизнь такова какова и более никакова, удачно пошутил, обратился с задушевными строками к Пушкину, к России-матушке…
* * *«Вот, – говорю я на обратном пути в Москву друзьям-поэтам, – а вы…» Что, впрочем, они… Стихи, какие можно читать глазами, сейчас пишут, причем часто отличные. Стихов, предназначенных для чтения в университетской, предположим, аудитории, тоже предостаточно. А вот так вот… чтобы на поляне, да в полный голос, для тысяч, в поэзии не искушенных, но к ней, хотя бы только в праздник, потянувшихся…
Чего нет сейчас в нашей поэзии, того нет.
Говорят, что писатель перестал быть сегодня властителем дум. А я обычно отвечаю, что это смотря, мол, какой писатель.
Вот Михаил Иосифович Веллер несколько лет назад позвал меня на свой юбилей. Я поинтересовался, где дело будет, и, узнав, что встреча назначена в Большом (и действительно, очень большом) зале Дома литераторов, аж языком прицокнул: «А что ты там делать будешь? Чем людей займешь?» На что старый мой товарищ ответил не слишком определенно: «Поговорим сначала немножко, а потом, как полагается, для своих фуршетик».
Ну, его праздник – его и риски, думаю. А сам движусь потихоньку от «Баррикадной» к Большой Никитской, путь многим известный, и где-то уже в районе Садового все чаще начинаю встречать людей с букетиками и букетищами. Непосредственно же перед входом в ЦДЛ толпа, и оттуда, едва не растерзанный, вырывается Сергей Александрович Филатов. «Даже и не пытайтесь, – на бегу советует он мне. – Просто подарок передайте – и всё».
Заинтригованные донельзя, мы с женою ныряем в фойе и – о боже! Лестница наверх, где Большой зал, запружена, как река льдинами. Гвалт немолчный, и по отдельным репликам я понимаю, что кто-то на встречу с любимым писателем приехал из Рязани, кто-то из Тулы, а кто-то очередь, чтобы попасть сюда, занимал с восьми утра. Слава богу, опытная Наталья Алексеевна Познанская нас и Эдуарда Николаевича Успенского со спутницей сумела каким-то волшебным образом втиснуть в ложу, а сама, пока мы продирались сквозь толпу, этой же толпе внушала: «Не беспокойтесь, все всё услышат. Фойе радиофицируем, а может, и на улицу звук пустим».
В зале же… – я много где бывал, но такого столпотворения еще не видел[616]. Что за люди? Самые обычные – «бабы, слобожане, учащиеся, слесаря»… А на сцену выходит Веллер вместе с Владимиром Молчановым, популярным в конце XX века телевизионным ведущим, который не то чтобы управляет течением вечера, а ассистирует Михаилу Иосифовичу, передает ему поступающие от публики записки с вопросами.
И Веллер – его, наверное, все хотя бы раз, но видели по телевизору, – не теряя несгибаемой уверенности, отвечает. И о своем отношении к Григорию Распутину, и о том, чем хорош постмодернизм, и надо ли смотреть сериалы, и как нам обустроить Россию. Зал внимает, при самых удачных репризах писателя разражаясь долгими, не смолкающими, как говорили в нашей с Мишей юности, аплодисментами.
И вот кода. Молчанов из вороха на столике выуживает последнюю записку и громко читает: «Михаил Иосифович, скажите, а есть ли Бог?»
И Веллер ответил. На этот вопрос он ответил тоже.
* * *Чем дольше разматываю я клубок своих воспоминаний, тем больше чувствую себя кем-то вроде пожарного, который увлеченно, со знанием дела пишет о пожарах и способах их тушения. Что, может быть, и представляет познавательный интерес для ширнармасс, то для есть широкого читательского круга, но по-настоящему понятно только таким же, как я, пожарным и только нас одних и волнует.
«Всё у вас, Сергей Иванович, в фейсбучном романе хорошо, умно и остроумно, – сказала мне на днях замечательная писательница, еще непростительно молодая, но уже гораздо более искусная, чем я, в сюжетоплетении. – Плохо лишь то, что вы пишете о мирке, предельно узком и замкнутом исключительно на себе. Другим в этот герметичный мир не войти, да и захотят ли еще они в этот мир входить, другие?»
Всё правильно. Литература, спасибо перестройке и Интернету, в наши дни стала занятием, доступным каждому желающему, то есть одновременно и расползлась, утратив какие бы то ни было границы, и скукожилась, свернулась в кружок то ли любителей селфи, то ли вышивальщиков болгарским крестом.
Что делать? Смириться, конечно. Умом я это понимаю, но сердцем, сердцем-то я помню, что еще совсем недавно, в годы, когда я только начинал, именно литература была одним из важнейших дел в стране. И чтение не разъединяло, как нынче, людей (муж читает/пишет одно, жена другое, дети, если вообще читают/пишут, то третье), а именно что объединяло людей.
В числителе у всех и раньше было, слава богу, разное, а знаменатель был общим, и как мне с этим проститься?
«Может быть, вы попробуете посмотреть западные телесериалы, – посоветовал мне на книжной (!) ярмарке в Вене прозаик Андрей Геласимов[617]. – Они, поверьте, сейчас гораздо интереснее и уж точно продвинутее, чем романы и даже чем полный метр».
Спасибо, Андрей Валерьевич. Я попробую. И мне, наверное, понравится. Но останусь я, боюсь, все же с романами и стихами. А остальное – пусть будет, конечно, но только уже после меня.
* * *Не хотелось, но сказать придется: не верьте истинам, данным вам в непосредственных ощущениях.
Да вот пример. Возвращается лирический поэт из поездки – неважно куда, допустим, в Строгино или в Иркутск. И сразу же: «Неправда, что люди охладели к поэзии, неправда – и всё тут! Меня так слушали, такие умные записки присылали!» И не надо счастливца остужать бестактным вопросом, сколько, мол, человек пришло на встречу с вами. Тридцать? Или, бери выше, шестьдесят? Он обидится: испортил, скажет, песню, дурак. И уж тем более нельзя интересоваться у поэта, отчего же это его сборник, вышедший пять лет назад тиражом в 700 экземпляров, так до сих пор и не раскупили.
Пример zwei. Входишь в столичный книжный магазин – в «Москву» ли, в «Фаланстер» ли, – и такое ощущение, что не только книг завались, но и посетителей. Да не посетителей, что это я, – покупателей! Потому что и к кассам не протолпиться, и у каждого второго-третьего не по одному томику, а по несколько. Кое-чего (например, твоей собственной книжки) даже и нет уже в продаже. Всё разобрали, и не надо только, раздуваясь от тщеславия, уточнять, много ли экземпляров было выставлено. Много, – тебе ответят. Десять. А то, шутка ли, двадцать.
И третий пример. На журнальные праздники, на большие литературные вечера, в организации которых мне случается принимать участие, обычно не каждый желающий и попадет, пропускать приходится по спискам – только для приглашенных. И всё бы хорошо, но вот как-то, обведя глазами родные лица, я взял да и спросил, а много ли в зале подписчиков «Знамени». И… все в ответ мне добродушно рассмеялись.
И третий пример. На журнальные праздники, на большие литературные вечера, в организации которых мне случается принимать участие, обычно не каждый желающий и попадет, пропускать приходится по спискам – только для приглашенных. И всё бы хорошо, но вот как-то, обведя глазами родные лица, я взял да и спросил, а много ли в зале подписчиков «Знамени». И… все в ответ мне добродушно рассмеялись.
Знаете, что всё это напоминает? Эпоху застоя, когда, в какой дом ни приди, тебя такими деликатесами накормят, так попотчуют, что нельзя даже и вообразить себе, что в магазинах-то пустым-пустехонько, и очереди за шпротами в километр, и за «Краковской» колбаской люди из области электричками ездят.
Нет уж, друзья мои, копить и холить свои непосредственные ощущения, конечно, можно. Но верить лучше статистике.
* * *Сообщив на пресс-конференции, что высокому Букеровскому жюри пришлось в этом году прочесть семьдесят три романа, Игорь Олегович Шайтанов[618] сказал: «Сейчас их раздадут каждому из вас».
Оговорился, конечно.
Но собравшиеся в зале оцепенели от ужаса.
Каждому! Читать! Да по семьдесят три романа! Причем русских! Когда июльское солнышко светит так ласково и ветерок свеж, как поцелуй младенца…
…Это – вы уже догадались – я так шучу. И никакой оговорки многоопытный Игорь Олегович, разумеется, не допускал. И раздали присутствовавшим, само собою, не книги, а только их перечень, причем милосердно ужатый до двадцати четырех позиций.
Но двое из моих коллег в антракте признались, что искренне сочувствуют членам жюри, а третий молвил: «Какой ужас!»
* * *«Конечно, – прослушав мои жалобы и пени на то, что никто ничего не читает, а если читает, то читает не то и не так, соболезнующе сказала славная и ооочень еще молодая писательница, – конечно, вы тоскуете по временам, когда тиражи были фантастическими и отношение к чтению объединяло, а не разъединяло людей, как сейчас. Конечно. Как же вас не понять? Но мы-то ведь родились уже при этих тиражах, и, ей-богу, одной тысячи читателей – но только своих, на меня похожих – мне более чем достаточно. А гонорары? Ну, что гонорары? Заработаем на чем-нибудь другом, чтобы писать и гонорарами не заморачиваться».
Снисходя к моей мафусаиловой памятливости, она улыбнулась, а я… Я, что уж тут, почувствовал себя ровесником плезиозавров и птеродактилей. Они вымерли, а я еще нет. И брожу вот теперь среди теплокровных, конечно, но таких маленьких-маленьких, и как-то мне не по себе.
* * *Замечено, что писательскому успеху больше способствуют не деньги, вложенные в раскрутку, а хорошие знакомые, берущие эту раскрутку на себя. Казалось бы, глупость, но посмотрите на бизнесмена и романиста Александра Потемкина[619]: деньги на саморекламу и рекламу – ну, хотя бы на «Эхе Москвы» – истрачены изрядные, а где тиражи, где высокая репутация – в глазах публики или хотя бы литературного сообщества?
И противоположный пример – «Духless», первый и, кажется, единственно успешный роман виноторговца Сергея Минаева.
«Я, – говорит Минаев, – не обивал пороги издательств, не вступал в схватки с редакторами – ничего этого я не делал. Так получилось, что мой хороший знакомый познакомил меня со своим хорошим знакомым, владельцем «ACT», который прочел мою рукопись и сказал: «Я ничего не понимаю в том, о чем вы пишете – у вас тут мат и всякий там кокаин, – но давайте издадим, мне кажется, интересно». Издали, никто не закладывался на успех, стартовый тираж был маленький. Но книжку продали за неделю».
Почему продали? Слово опять-таки Минаеву: «Если говорить о грамотном пиаре, мне очень повезло, что мне помог в этом мой друг, наиболее грамотный, на мой взгляд, продюсер в российском Интернете».
Хотя, возможно, не обошлось все-таки и совсем уж без денег[620] – надо же было замотивировать книготорговцев, чтобы книжки Минаева встречали вас в каждом магазине и чтобы выкладывали их опять-таки грамотно. «Мне, – в последний раз дадим писателю слово, – безусловно было бы сложно продаваться, если бы моя книга была представлена на задних полках двух магазинов». А тут уж одними хорошими знакомыми, кажется, и в самом деле не обойтись.
* * *Просматривая свой «Большой путеводитель» по современной литературе – как элитарной, так и массовой, – обнаружил, что довольно много писателей, бывших совсем недавно первачами или казавшихся ими, покинуло освещенную авансцену.
По-английски, не прощаясь, ушел из литературы феерически талантливый Дмитрий Бакин.
Саша Соколов и Александр Морозов[621] тоже прекрасно обходятся без нас, читателей.
Ирину Денежкину[622] помнят только переводчики, изрядно на ней подзаработавшие.
Никаких литературных новостей от Арсена Ревазова[623] и Сергея Кузнецова[624].
Кто такие Оксана Робски[625] и Сергей Сакин, надо теперь долго объяснять.
О Викторе Доценко[626] напоминает только судебная хроника.
Где Сергей Бабаян, первый лауреат премии за лучшую русскую повесть?[627]
Михаил Харитонов[628] и Кирилл Бенедиктов[629], казавшиеся мне самыми многообещающими в кругу фантастов, как фантасты замолчали.
Александр Еременко и Иван Жданов, каждый по-своему, повторили подвиг Артюра Рембо.
Выцвел Илья Стогофф[630].
Сдулся Сергей Минаев.
О Баяне Ширянове и помина нет[631].
Разумеется, ни на ком из живущих нельзя ставить крест. Все еще возможно. Однако какая ротация, какая, сказал бы российский президент, смена элит…
* * *Давненько это было, но было. Меня, как и нескольких столичных журнальных редакторов, пригласили в Потсдам на традиционные, что на месте уже выяснилось, русско-немецкие писательские встречи. Их участниками стали Татьяна Толстая, Виктор Ерофеев, Лев Рубинштейн, покойный Дмитрий Александрович Пригов, Борис Гройс[632], нагрянувший, кажется, из Вены, еще кто-то – первые (во всяком случае, по немецким понятиям) лица русской литературы, ее la crème de la crème[633].
И среди них московская писательница, чье имя, благодаря нескольким очень популярным детективным романам, тогда гремело не только у нас, но и в Германии. Так что никто и не удивился тому, что фойе здания, где проходили встречи, было увешано постерами с портретом этой писательницы и эффектной фразой: «Принцесса русского крими». Чуть более удивительным было то, что именно ей президент Федеративной Республики, открывавший встречи, первой предоставил слово на пленарном заседании. При этом, правда, он – спичрайтеры, должно быть, напортачили – назвал ее автором исторических романов. Но ничего. Писательница с достоинством поправила президента, сказала, что подлинным королем детективного жанра был Достоевский, уместно процитировала в своей речи, кажется, Ортега-и-Гассета[634], и конференция плавно пошла по накатанным рельсам.
А на последний день, уже после всех докладов, всех круглых столов, запланирована была экскурсионная поездка в Берлин.
И вот забираемся мы, la crème de la сrème, в туристический автобус, зовем, естественно, писательницу, что речь произносила первой. И оказывается, что мы-то поедем вместе, а за нею из Берлина прислали – издатели, наверное, – особый «мерседес». И он так и прошелестел мимо нашего автобуса, обгоняя…
Давненько это было. Кого-то из участников той встречи уже нет в живых. Состав русской делегации пополнили бы теперь другие фигуры. И писательница, о которой я почему-то вспомнил, в последние годы выпускает совсем другие романы, и они уже не так фантастически популярны, как те прежние, криминальные…
Вот я и спрашиваю, а прислали бы ли сейчас за нею специальный «мерседес», чтобы наглядно показать qui est qui или, если хотите, who's who в современной русской литературе?
* * *К бумагам, что наросли за жизнь, я отношусь небрежно. В этом Пастернак, конечно, виноват: «Не надо заводить архива, над рукописями трястись…» Вот, к изумлению коллекционеров и ужасу историков литературы, мы и не трясемся. Ни над собственными рукописями; Бог уж с ними. Ни над чужими письмами, а среди них у всякого литератора были ведь и замечательные, и от замечательных людей. Ни над документами, всем тем бумажным сором, цена которому сегодня полкопейки, а спустя десятилетия цены, возможно, не будет.
Помню, как однажды известный библиофил (и по совместительству руководитель Федерального агентства по печати) Михаил Сеславинский передавал в дар Гослитмузею полуслучайно купленный им архив Алексея Суркова[635], поэта, о котором если что сейчас и знают, так это то, что он «Землянку» написал. В десятках коробок, что в зал ввезли на тележке, чего только не было! И черновики сурковских стихов, конечно, – но к ним все как-то отнеслись без большого пиетета: что ушло, то ушло. А вот выдержки из протоколов, заботливо сохраненных Алексеем Александровичем, из писем, которые он как один из руководителей Союза писателей получал, допустим, от брошенных писательских жен, или из доносов одного писателя на другого, шли на ура. И правильно – в каждом блокноте, в каждой квитанции, в каждой обветшавшей записке хоть одна «говорящая» деталь да найдется.