14
Не удержусь от искушения привести фрагмент из воспоминаний Г. Бакланова «Входите узкими вратами»: «Так вот – Сартаков. Он когда-то пробовал петь, но повредил голосовые связки, и нам уже досталось слышать просто-таки женский сиплый голосок, из-за этого однажды совершил я непростительную ошибку: позвонил ему, а секретарши на месте не было (не помню, как ее звали, допустим, Мария Павловна), и трубку телефона, чего ожидать было невозможно, снял он сам. „Мария Павловна?“ – „Это – Сартаков!..“
Мне бы затихнуть, положить трубку, а я извинился и продолжал разговор. Какое после этого должно быть ко мне отношение, если я спутал его с женщиной, с секретаршей?.. А еще была у него склонность, как у всех не шибко образованных людей, иностранное словцо подпустить в разговоре. Вызвав к себе консультанта иностранной комиссии, на которую нажаловались арабские коммунисты и ее из-за этого увольняли, он так разъяснил причину: „Вы – персона не грата… Понимаете?“
После неудавшейся певческой карьеры стал Сартаков бухгалтером, писал годовые отчеты, а там и романы пристрастился писать. Его и определил Марков контролировать финансы и ведать изданиями, то есть самое главное держать в руках: кого не издавать, чью книгу издать, а кому и собрание сочинений поднести к юбилею. Уж тут-то он себя не обижал».
И вот в издательстве „Художественная литература“, в „Роман-газете“ печатается очередной его роман под названием „Козья морда“. „Роман-газета“ в те времена выходила с фотографией автора на обложке. И представил себе зрительно директор издательства Косолапов, как это будет выглядеть: резко сужающееся к подбородку лицо Сартакова, а под фотографией – „Козья морда“…
Летели мы с Косолаповым в Болгарию, и он, смеясь, рассказал, как звонил автору: мол, прочел ваш роман, прочел, огромная в нем философская глубина, хорошо бы, чтоб и в названии это как-то отразилось… И вместо „Козьей морды“ назван был роман „Философский камень“, так и подписано было под фотографией».
15
И нелишне, мне кажется, напомнить, что лауреатами премий Московского уже комсомола были – кто бы мог подумать? – даже Мариэтта и Александр Чудаковы. «Мы с Сашей, – прояснила в письме ко мне эту странную коллизию Мариэтта Омаровна, – получили премии за РУКОПИСИ наших будущих книг – он за „Поэтику Чехова“ (вышла в 1971), я – за „Мастерство Юрия Олеши“ (вышла в 1972). Мы были поражены, что лауреатами стали оба – ЕДИНСТВЕННЫЕ из московских ЛИТЕРАТУРОВЕДОВ (были и др. специальности). Встретились на ковровой дорожке – он шел со сцены, я на сцену; с огромным трудом сдержали смех. Премия была копеечная – 100 р. И получили в какой-то кассе с трудами, полгода спустя…»
16
Впрочем, была ли эта передача добровольной? Гроссману, заявил Кожевников на расширенном заседании редколлегии «Знамени», «следует как можно дальше спрятать этот роман от посторонних глаз, принять меры к тому, чтобы он не ходил по рукам». А вот сделанная в тот же день запись в дневнике Корнея Чуковского: «Вадим Кожевников хотел тихо-мирно возвратить автору этот роман, объяснив, что печатать его невозможно. Но в дело вмешался Д. А. Поликарпов <в ту пору заведующий Отделом культуры ЦК КПСС>, прочитал роман и разъярился. На Вадима Кожевникова это так подействовало, что у него без двух минут инфаркт».
17
«К слову сказать, Верченко – единственный в этой должности, кто не стал членом Союза писателей. Даже его заместитель был уже „принят в писатели“, а он как бы полагавшейся взятки не взял, нарушил обычай», – припомнил характерную деталь Г. Бакланов в книге «Входите узкими вратами».
18
«Борис Борисович Лобач-Жученко? – вспомнил его в комментах к этой новелле Роман Лейбов. – Интересный персонаж, выпускник Петербургского морского корпуса и прототип героя Колбасьева. Кажется, так и не стал членом Союза. Но дожил почти до ста». А Вадим Зеленков даже процитировал «Записки последнего гардемарина»: «В бытность мою гардемарином я имел свой личный номер 42, считал его счастливым и запомнил на всю жизнь. И если мне на том свете придется предстать перед апостолом Петром, я, наверное, закончу свой рапорт словами: „Докладывал новопреставленный Борис Лобач-Жученко, номер сорок два!“».
19
«Ниночка, – вспоминает в Фейсбуке Надежда Кондакова, – успела издать книгу, и мы договорились встретиться в метро, чтобы она мне ее подарила. Так навсегда и запечатлелась в глазах – худенькая, хрупкая, с еще не отросшими после химии волосами, с какой-то виноватой полуулыбкой (совершенно не похожая на себя прежнюю), она ждала меня в середине пустого зала, кажется, на Коломенской. И было в ней столько света и столько смирения, что и без слов было понятно, если останется жить – будет писать иначе. И протягивая книгу, она, словно прочитав мои мысли, сказала: жаль, новую книгу уже не увижу… И не было сил возражать, настолько без рисовки она это сказала… А вскоре мы ее отпевали в одном из новых храмов на окраине Москвы, куда она часто ходила все последнее время ее короткой жизни. Талантливых людей всегда как-то особенно, щемяще жалко». А Екатерина Горбовская призналась: «Она на меня обрушилась совсем недавно. Я раньше только имя слышала, а стихи на глаза не попадались. А недавно увидела небольшую подборку – и онемела. Потом прочитала всё, что сумела найти в Сети. И стало нестерпимо больно оттого, что уже никак не получится существовать с ней в одном временном пространстве. И ещё я знаю, что, если бы она сейчас была тут и продолжала писать, у нас тут был бы совсем другой театр, и многое, очень многое было бы совсем по-другому». – «Искренко, – подтвердил Евгений Никитин, – предугадала всю эту нашу „актуальную поэзию“, все их изобретения. Жаль, молодые авторы ее не знают, ведь не понимают, что все воруют, не понимают, у кого воруют. Искренко надо давать каждому молодому литератору учить наизусть, принудительно».
20
«Сам-то клуб был слишком пестрым сборищем разношерстных и даже несовместимых вкусов, поведений и эстетик, но дело взаимного ознакомления он сделал», – уточнил Сергей Гандлевский (С. Гандлевский. Бездумное былое, с 104–105).
21
«„Деревенская проза“ – тоска инкубаторской курицы по курятнику, – язвительно заметил 14 декабря 1977 года в своем дневнике Давид Самойлов. – Кажется, что куры были лучше и в супе вариться было приятнее» (Д. Самойлов, Поденные записи, т. 290).
22
«Табуированного слова „еврей“, – как потом вспоминала Наталья Иванова, – никто не произносит, но градус напряжения (нагнетание фамилий и пр. привычные приемы) зашкаливает. (…) Все это производило впечатление пробы – до чего можно дойти, до какой границы в открытой неприязни, если не вражде» (Н. Иванова, «Знамя», 2015, № 3, с. 48).
23
Феликсу Чуеву, как напомнил в комментах к этой новелле Эргали Гер, акростихом же ответил Александр Еременко:
24
Имеется ввиду Леонард Илларионович Лавлинский (1930–2005), в ту пору главный редактор журнала «Литературное обозрение», где была напечатана моя статья о стихах Ю. Мориц.
25
И вот как дополнил мою новеллу Андрей Чернов: «Как-то в середине 70-х я привел Ваню Жданова к Валентину Берестову. Сидели втроем на кухонке (ул. Волгина, этаж девятый). Ваня читал с листа. Долго читал. Наконец ВД попросил его: „А можно мне глазами?..“ Взял листок. Пробежал. И вдруг объявил: „Да вы же прекрасный французский поэт!..“ И стал с листа переводить на тот язык, плохим переводам с которого Ваня подражал. И воскликнул посреди чтения: „Ну вот и звук появился!..“ Ваня ушел сразу. Больше не появлялся».
26
Что же касается проштрафившегося журнала «Наш современник», то там по распоряжению главного редактора Сергея Викулова было опубликовано «Письмо грузинских писателей», «из которого, – по словам В. Астафьева, – в процессе прохождения исчезла половина подписей, сами писатели их и сняли, и сократилось оно наполовину (…). Предал редактор журнальчика своего автора и члена редколлегии, отряхнулся и живет себе дальше, следует намеченной столбовой дорогой русского патриота и защитника русского народа».
27
Один из лидеров «Памяти» К. Смирнов-Осташвили, как вспоминает В. Матусевич, «кричал в рупор: „Жиды, убирайтесь в свой Израиль. Вы не писатели – писатели Распутин, Астафьев, Белов. Мы в своей стране, а вы пришельцы… Сегодня мы пришли с мегафоном, а в следующий раз – с автоматом“. Милиция спокойно наблюдала за тем, как молодчики из общества „Память“ выламывали руки у пожилых женщин, били по лицу мужчин. „А как же, – ухмыльнулся один из милиционеров, – у нас плюрализм и свобода слова“» (В. Матусевич. «Записки советского редактора»).
27
Один из лидеров «Памяти» К. Смирнов-Осташвили, как вспоминает В. Матусевич, «кричал в рупор: „Жиды, убирайтесь в свой Израиль. Вы не писатели – писатели Распутин, Астафьев, Белов. Мы в своей стране, а вы пришельцы… Сегодня мы пришли с мегафоном, а в следующий раз – с автоматом“. Милиция спокойно наблюдала за тем, как молодчики из общества „Память“ выламывали руки у пожилых женщин, били по лицу мужчин. „А как же, – ухмыльнулся один из милиционеров, – у нас плюрализм и свобода слова“» (В. Матусевич. «Записки советского редактора»).
28
Надежда, дочь Вадима Кожевникова, которая брала у Чаковского интервью к его 80-летию, вспоминает: «…За время нашей многочасовой беседы ни разу телефон не зазвонил. Все как сгинули. Похоронили заживо, отобрали газету, им созданную, выжали и выбросили на свалку истории. (…) Чаковский в тот раз мне сказал: „Повезло Вадику (В. Кожевников. – Н. К.) – он до этого не дожил“. И я с этим согласилась» (Н. Кожевникова. Пастернак, Мравинский, Ефремов и другие, с 23).
29
Михаил Сипер ИЗ КНИГИ «ПИСЬМА РУССКОМУ ДРУГУ»: «Всё время пребывания в Париже мы искали в нем следы русской культуры. Ну, как же, такая мощная эмиграция была, а Дягилев, а Шагал, а Эренбург! Ни черта мы не нашли. Сплошные французы, собачьи какашки на тротуарах в немыслимом количестве и у букинистов на Сене – книги любых эпох на любом языке, кроме русского. И вдруг в газетном киоске я увидел „Русскую мысль“! Естественно, купил и прочитал построчно. И обнаружил, что на рю Дарю есть русская церковь, где отпевали Галича. Сразу же пошли и навестили. Конечно, не Василий Блаженный и даже не Сакре-Кёр. Но ощущение причастности к чему-то великому появилось. А самое главное – я обнаружил, что в Париже есть Пушкинский культурный центр и вечером в нем состоится встреча, посвященная памяти Владимира Максимова. Это пропустить было нельзя. Кое-как мы нашли этот центр где-то в глубине переулков невдалеке от площади Альма (в тоннеле под которой вскоре погибнет принцесса Диана). Мы зашли в зал, рассчитанный зрителей на двести, где, тем не менее, сидело человек десять. Потом пришло еще двое. И вечер начался. Вел его поэт, коллекционер и издатель Александр Глезер. Рядом со мной сидели Андрей Синявский и Мария Розанова. Передо мной – Оскар Рабин и Генрих Сапгир. Сзади – некогда популярный актер кино Лев Прыгунов. Все выступающие нудили что-то заупокойное, выражая свое преклонение перед умершим. И совершенно живо и контрастно с предыдущими ораторами выступила Мария Васильевна Розанова. Она сказала: „Вы все говорите красиво. И все вы врете. Вы пытаетесь выглядеть друзьями Максимова. Правду тут скажу только я, потому что мы с Максимовым были врагами. Скольким он помог? Бесчисленному количеству. Сколько человек в зале? Пятнадцать. Вот и вся цена вашей дружбы“. И она продолжила рассказ о своих непростых отношениях с писателем, и сразу передо мной стал вырисовываться абсолютно живой, неплакатный образ. Периодически переходя на ненормативную лексику, что в устах этой немолодой обаятельной женщины звучало как музыка, она говорила минут тридцать, и когда закончила, то раздались долгие аплодисменты. Я сфотографировал её и Андрея Донатовича на память, и мы ушли».
Ада Горбачева: «Жаль, что прочитала это только сегодня, потому что вчера разговаривала с Марьей Розановой. Ей было бы приятно услышать ваши воспоминания. Старость – печальная пора. Тем более в болезнях. Что, впрочем, всегда сопутствует старости. Марья Васильевна помогла огромному количеству людей, сама небось не помнит большинства. И они не помнят. Помнят зато обиды, которые она причинила. За этим у нее дело не стало. А уж сколько народа пользовалось ее гостеприимством. Помощники, кстати, у нее были, но, так сказать, факультативные. Много, очень много помогала Наталья Рубинштейн. Вычитывала тексты Эмма Шитова – лучший в свое время преподаватель литературы. А верстать, складывать листы и прочее помогали все, кто под руку подвернется. Однажды под руку подвернулся Лимонов. Так он не только тщательно выполнил все, что М. В. ему поручила, но, сверх того, убрал и даже подмел в ее книжном складе (был у нее и такой), за что заслужил ее вечную любовь».
30
История появления Марины Палей в «Знамени» по-другому запомнилась Эльвине Мороз, редактировавшей повесть «Евгеша и Аннушка» (см. «Знамя», 2006, № 7). Но воспоминания, даже и стремящиеся к точности, все-таки не историко-литературное исследование. Поэтому оставляю сюжет таким, каким он именно мне запомнился.
31
«Вообще-то, – заметила в комментах Анна Берсенева, – сила „Нью-Йоркера“ не только – и даже не столько – в стильности и поэтичности его текстов, а в том, что он выходит в обществе, где литература востребована широкими образованными массами. И ориентиры в литературе востребованы тоже. Их-то „Нью-Йоркер“ адекватно и дает. Увы нам, увы! Кем востребована в нашем обществе литература? Зачем она здесь? Развлечься? Есть более необременительные развлечения. Развиться? А зачем? Чтобы сделать карьеру в нынешней ситуации и стать начальником, нужно совсем другие усилия предпринимать, и уж тратить время на чтение точно не нужно. Существуем под девизом „дожить до рассвета“, до востребованности развития, а когда это будет, никто не знает». „Я не уверен, – возразил Евгений Аршанский, – что «литература» востребована в USA широкими или вообще какими-то образованными массами, но нормальная журналистика, уважительная к читателю, безусловно востребована небольшой прослойкой, вероятно исчезающей в России“. „Есть еще, – добавил Денис Драгунский, – Харперс и Атлантик, толстые, ежемесячные, с большими тиражами – и малотиражные (то есть как наши нынешние) – типа «Джордж»“… Серьезная литература востребована в США – если глядеть на тиражи – самое малое в 50 (пятьдесят) раз сильнее, чем в РФ».
32
Эта фраза приписывается И. В. Сталину, который якобы произнес ее весной 1946 года, узнав, что на одном из литературных вечеров в Москве собравшиеся встали и так, стоя, приветствовали аплодисментами опальную поэтессу Анну Ахматову.
33
Как вспоминает А. М. Турков, «и человек он был неоднозначный: да, сталинист, да, истовый функционер Союза писателей СССР, не чуждый демагогических приемов в литературной борьбе (за что и был кем-то прозван „гиеной в сиропе“), но не забыть, как в самый разгар пресловутого „дела врачей“, с омерзением отозвавшись о том, как его чуть ли не однофамилец Суров, „драматург“, за которого пьесы писали другие, старался все выше поднять грязную и попахивающую кровью волну, Алексей Александрович вдруг горько и гневно сказал мне (отнюдь не близкому ему человеку): „У меня иногда создается впечатление, что я живу на территории, оккупированной Геббельсом“» (А. Турков. «Что было на веку…», с. 84).