Катя снова оглянулась по сторонам и…
А кто мог помешать грабителю в этом тихом месте ограбить свою жертву? Раз он подходил, чтобы сделать контрольный выстрел, что ему помешало обшарить карманы и достать бумажник с кредиткой?
Катя вернулась за руль.
Тут пока, на аллее, все закончено. И все очень-очень зыбко. Что ж, едем в гости. Может, там что-то прояснится.
Глава 14 Духовные скрепы
По навигатору Катя отыскала дом подруги быстро — вернулась из аллеи на шоссе и въехала в поселок. Улицы шли не по названиям, а по номерам. На улице номер девять она подъехала к воротам особняка, огороженного высоким сплошным забором из красного кирпича.
Посигналила. Потом вышла и нажала кнопку домофона. И автоматические ворота тут же поехали вбок. Катя увидела на участке Женю и высокого темноволосого мужчину в черной расстегнутой куртке.
— Катюша, привет! — Женя махала рукой. — Ой, какая машинка прикольная! Заезжай, заезжай, вот сюда, к гаражу, под навес.
Катя въехала на участок и припарковалась возле гаража.
Сначала она подумала, мужчина рядом с Женей — это ее брат Данила Кочергин. Она попыталась вспомнить его из той давней школьной жизни. Мелькал он в воспоминаниях не часто. Наверное, потому, что возрастом был старше и сестре в ту пору особого патроната, как брат, не оказывал. Ну да, та вечеринка, про нее Женя упоминала, когда он якобы подрался с какими-то парнями. Но Катя не помнила ни парней, ни Данилы. А вечеринки в юные годы, кажется, вообще шли сплошняком.
И тут оказалось, что она ошиблась.
— Познакомься, это Герман, — сказала Женя.
— Герман Дорф. — Мужчина улыбнулся Кате.
От него очень вкусно пахло дорогим парфюмом, но одет он был по-дачному — в джинсы, кроссовки и куртку.
— Я школьная подруга Жени, — сообщила ему Катя.
Герман улыбался, переводя взгляд с Кати на крохотный «Мерседес-Смарт».
— Жень, я сумку с вещами возьму, и руки хочу помыть после дороги. — Катя достала из машины сумку с вещами.
— Пойдем, я тебе твою комнату покажу и потом сразу к нашим, они в патио барбекю делают. — Женя повлекла ее в сторону дома. — Папа, когда я сказала, что встретилась с тобой, так обрадовался. Все расспрашивал.
— И я рада повидаться с Петром Алексеевичем. — Катя помнила имя отца Жени. А мать ее звали Марина Павловна.
— И Данила про тебя спрашивал. — Женя улыбалась. — Он мясом занят. Иногда на него накатывает желание готовить. А Гену, представляешь, обязали сегодня дежурить в мэрии.
— А кто этот Герман? — тихо спросила Катя.
— У него катер тут, в яхт-клубе. Прокатит нас завтра непременно. Он приятель Данилы. Но вообще-то он работает у тети Раи, что-то вроде пиар-советника или советника по медиа, — Женя махнула рукой.
Герман Дорф догнал их на дорожке. И Катя решила — пора, пора заводить нужный разговор о шофере Фархаде.
— Я быстро дом нашла, — сказала она Жене, — но все же тут у вас не очень людно, в основном заборы, заборы. И не спросишь никого в случае чего. Жень, а как ты отсюда в Москву ездишь? Такси сюда вызываешь каждый раз?
— Сейчас да. Вообще-то у нас с мужем машина. То есть она моя. Гена на работе в будние дни и пользуется служебной.
— Да, тут без машины не обойтись никак. И ты хорошо водишь?
— Я вообще не вожу и прав не имею, — ответила Женя. — У меня фобия после маминой смерти. У нас шофер работал, только сейчас его нет.
— Уволился? — наивно спросила Катя.
— Убили его, — ответил за Женю Герман Дорф.
— Убили? Кто? За что?
— Если бы знать. Женю вон в полицию даже вызывали.
— Тебя в полицию? — Катя обернулась к подруге.
— В местный отдел. Это тут произошло, в поселке, недалеко от станции.
— Что, машину твою пытались угнать? — продолжала «интересоваться» Катя.
— Нет, он как раз вернулся с машиной из автосервиса. Поставил ее в гараж, и я забрала у него документы из сервиса, — сказала Женя. — Он сел на велосипед и уехал, торопился на электричку.
Стоп…
Катя внезапно почувствовала, как сердце ее забилось. А это что такое? Я забрала у него документы из сервиса… То есть это значит, что Женя находилась дома в тот вечер? А на допросе, по Лилиным словам, она говорила, что была где-то в Москве и с шофером Фархадом в тот день не встречалась.
Она глянула на подругу. Лицо Жени безмятежное, никакого беспокойства. Зачем врать на допросе в полиции? А подруге говорить совершенно иное?
— Его ограбили, наверное, — предположила Катя.
— Кажется, да, — закивала Женя. — Жаль, он был приезжий, студент, подрабатывал на учебу. Гена мне его нашел по Интернету, и я довольна им была все время — такой вежливый и водил машину аккуратно.
— И красавчик был. Прекрасный Фархад, — заметил Герман. — Где-то ждала его нежная Ширин, но так и не дождалась.
— А ты его по дороге не встретил в тот вечер? — спросила Женя.
— Я? С чего ты взяла?
— Ну, ты же приезжал сюда.
— Мы с твоим братом условились насчет катера. А Данилу, как всегда, где-то носило. Ладно, девушки, встречаемся возле жаркого!
Он свернул в сторону патио, собираясь обогнуть дом. Катя отметила про себя — у Лили определенно неточные сведения о вечере убийства. Женя на допросе солгала. А теперь выясняется, что в тот вечер тут находился и этот Герман Дорф. Видимо, горничная-филиппинка, с которой разговаривала Лиля, просто не поняла суть вопросов. Или не захотела рассказывать о своих хозяевах. Но Дорф не хозяин, он гость. Значит, тут и о гостях распространяться не принято. Особенно откровенничать с полицией.
Она подняла голову, разглядывая дом — большой и очень простой по стилю и архитектуре. Как и сплошной забор из красного кирпича. Со стороны сада — просторная открытая веранда и патио.
Они вошли в холл, большой и пустой, и поднялись по лестнице на второй этаж.
— Тут наши комнаты и две гостевые. Вот здесь тебе будет тепло, эта — окнами на юг. — Женя открыла дверь в светлую комнату с розовыми обоями. — А тут ванная.
Катя поставила сумку у шкафа-купе, вымыла руки над раковиной в ванной. И они с Женей спустились вниз и через холл и гостиную прошли в сторону веранды — к патио.
Там возле уличного обогревателя уже собралась вся семья. Над патио витал запах жаренного на углях мяса.
Катя увидела сидевшую в шезлонге женщину в брюках и куртке, укутанную в теплый клетчатый плед. Женщина немолодая, с короткой стрижкой, ярко-рыжая. Безбровое лицо и оттопыренные уши, покрасневшие, как у мальчишки, на ноябрьском ветру.
Чуть поодаль от нее возле дачного стола — мужчина в инвалидном кресле, тепло одетый, в кепке, на шее — дорогой шерстяной стильно завязанный шарф.
В общем, немолодая обеспеченная пара. Катя поняла, что перед ней отец Жени Петр Алексеевич Кочергин и его вторая жена, тетка Жени Раиса Лопырева. Рядом с Лопыревой, тоже в шезлонге, расположился Герман Дорф, он вертел в руках бутылку красного вина, собираясь открывать ее штопором.
А возле жаровни-барбекю спиной к Кате стоял очень высокий, широкоплечий, атлетического сложения блондин. Несмотря на холодный ноябрьский день, уже клонившийся к закату, он не надел на себя ни куртки, ни теплой жилетки-дутика. Джинсы и толстовка — все серого цвета. Толстовка туго облегала его сильное тело. Он держал в руках вилку и лопатку, собираясь переворачивать мясо.
— Тетя, а правда, что твой приятель — этот государственный муж, на днях заявил, что, по его мнению, именно крепостное право в России оказалось той духовной скрепой, что объединяло общество? — спросил он громко.
Герман Дорф открыл бутылку вина.
— Это чудо что такое, такая вот духовная скрепа, — продолжал блондин в серой толстовке, — когда помещица Салтычиха прижигала своим крепостным девкам груди раскаленным утюгом, когда она своим крепостным девкам отрезала соски и бросала их на сковородку, чтобы жарить и жрать, это их так всех объединяло духовно, правда?
— Думай, что болтаешь, Данила, мы же обедать сюда пришли. Нас сейчас стошнит! — сказал Петр Алексеевич Кочергин.
— Мясо подгорает, — подала голос Лопырева.
— Ага, тетя, как соски крепостных на сковородке Салтычихи. Я и хочу, чтобы вас тошнило. Как тошнит меня от таких вот фраз.
— У нас свободная страна, каждый имеет право говорить, что думает, — тоненьким голосом возвестила Лопырева.
— У нас уже редко говорят, что думают. К счастью, мы пока можем апеллировать к «Капитанской дочке». «Капитанскую дочку» еще не запретили, нет? К Пугачеву. Он бар на воротах вешал, а крепостным давал волю. А крепостные помещичьи усадьбы палили, выжигали, так сказать, все эти духовные скрепы нации на корню.
— Мясо горит. — Герман поставил бутылку вина на стол и встал. — Ты, Данила, лекций нам не читай на дому. Ты готовить взялся.
— Я взялся готовить, да, о’кей. — Блондин, как жонглер, в мгновение ока перевернул жаркое на решетке, обернулся и увидел Катю.
Очень красивый парень. Такой, что глазам больно смотреть. Блондин, похожий на актера Кристофера Пламмера — с большими голубыми глазами, подбородком с ямочкой и великолепной фигурой, полной грации и мощи.
И тут внезапно, глядя на Данилу, Катя вспомнила его мать. Высокая блондинка, красавица, в джинсах и ярком пончо, она приходила в школу за Женей в младших классах. Как же он похож на мать! Женя мало похожа. А ее тетка — эта Раиса Лопырева, что сидит в шезлонге, да тут вообще никакого сходства. Сестры — и такие разные.
— Вот и Катя приехала, — громко объявила домашним Женя, — прошу любить и жаловать.
— Здравствуйте! — поздоровалась Катя. — Петр Алексеевич, здравствуйте!
— О, сколько лет, сколько зим, подойди, подойди, дай-ка рассмотрю тебя, — Петр Алексеевич оживился в своем инвалидном кресле. — Когда Женя сказала, что встретилась с тобой, мы с ней весь вечер про ее детство, про школу проговорили. Ох, какая же ты стала, Катя! Ну, прошу познакомиться, это вот жена моя Раиса Павловна…
— Здравствуйте, — Катя вежливо улыбалась Лопыревой.
— Хорошо, что приехали к нам, — та, не вставая с шезлонга, закивала добродушно, — отдохнете. У нас тут река рядом, лес.
Катя разглядывала Лопыреву — да, несколько раз она ее видела по телевизору. Такая деятельная дама, состоит там в каком-то комитете по общественным законодательным инициативам или что-то в этом роде. Она давала интервью журналистам. Но сейчас в домашней обстановке казалась немного другой, попроще.
— Привет!
Это произнес Данила.
— Здравствуй, — улыбнулась ему Катя, — как ты вырос.
— И ты тоже подросла, — он смотрел на нее в упор. — Правда, не стану притворяться, школьные годы помню я плохо, особенно школьные годы моей сестренки.
— Ну, вообще-то не так уж много времени с тех пор прошло, — возразила брату Женя, — не придуривайся. Катя, это он потому так говорит, что стесняется.
— Я стесняюсь, — Данила улыбался. — Я рад встрече, Катя.
— Я тоже.
— Ну мясо-то готово или нет? — капризно спросил Герман Дорф.
— Ага, ага, ага. У нас тут просто. Разбирайте картонные тарелки, пластиковые стаканы, все сами, сами, у нас крепостных слуг нет.
Жаренные на углях стейки оказались превосходными. Катя получила свою порцию и села в шезлонг рядом с Петром Алексеевичем Кочергиным.
— Молодец, что приехала, — похвалил тот, прожевывая кусок мяса. — Вы так дружили в детстве с Женей, как же так получилось, что все связи ваши оборвались, вся дружба?
— Ой, мы и сами это обсуждали. — Катя вздохнула. — Вы же тогда переезжали, она школу меняла. А потом жизнь как-то все перемешала.
— Ну да, жизнь перемешала, много перемен. А у нас потом вот это случилось, — Петр Алексеевич указал глазами на свое инвалидное кресло, — несчастье за несчастьем.
— Как вы чувствуете себя? — спросила Катя заботливо.
— Да нормально. Я уж привык. Очень рад тебя видеть. Такая девчушка ты была умная, светлая.
— Забавная.
Катя подняла взор свой. Данила перед ней.
— Вы с Женей дружили, и ты на нее влияла всегда положительно, — продолжал Петр Алексеевич. — И мы с моей женой, Жениной матерью, всегда радовались вашей дружбе.
— Женя сказала мне о Марине Павловне. Примите мои самые глубокие соболезнования.
— Да, да, но время все лечит. Мы вот с Раей теперь, — Петр Алексеевич глянул на Лопыреву, та говорила в этот момент с Женей. — Погости у нас. Как видишь, круг друзей у нас тут небольшой, но все люди хорошие. И место к отдыху располагает.
— Ага. Parva domus, magna quies — малое жилище, великий покой, — хмыкнул Данила, — что ж, подставляй чашу.
— Кладбищенский юмор оставь при себе, — приказал ему отец.
Катя подставила свой пластиковый стаканчик. Данила налил ей красного французского вина.
— Я спросила, как Женя отсюда до города добирается, она рассказала — шофер у вас работал и убили его. — Катя и тут решила гнуть свою линию, а то все эти разговоры…
— Мы в шоке, — ответил Данила.
— Жалко парня очень, — кивнул Петр Алексеевич. — Я сначала даже не поверил. А к нам из полиции приезжала женщина-следователь.
Он так воспринял визит майора Лили Белоручки.
— Найдут убийцу, — сказала Катя, — но все же это как-то неприятно. У вас такой тихий поселок, я поняла, многие в особняках не живут.
— Тут охрана в поселке, правда, надежда на нее фиговая. — Петр Алексеевич махнул рукой. — Фархада, шофера нашего, у станции убили. А там разный народ бродит — хулиганы, молодежь. А он приезжий. К тому же, как бы это покорректней сказать — смуглый, внешность восточная. Напали какие-то подонки.
— Был Фархад, и нет Фархада, — Данила налил вина в стакан и себе и выпил. — Тетя, радость моя, выпейте за духовные скрепы!
— Ты же знаешь, я не приемлю алкоголь, — откликнулась Лопырева.
— Так я крюшончику плесну. — Данила отправился к мачехе-тетке. — Крюшончику за здравие вашего приятеля-крепостника. Или за то, чтобы его паралич скорее хватил! Тост за то, чтобы консерваторы-мракобесы все передохли поскорее и не портили больше воздух своей вонью!
— Думай, что говоришь, — одернула брата Женя. — Папа, ну скажи ты ему…
— Я его в детстве не порол, а надо было пороть как сидорову козу, — сказал Петр Алексеевич.
— Ты прекрасно знал, папа, что я псих. Что если меня кто пальцем тронет, я и убить могу, — ответил Данила и тут же широко ясно улыбнулся. — Ну что вы, в самом деле? Я же шучу. Я шучу, прикалываюсь. Тост за «Капитанскую дочку», за злодея-батюшку Емельку Пугачева, тост за «Я пришел дать вам волю!», тост за декабристов, готовых умереть за свободу. Тост за «Тупейного художника» и Алешку Карамазова, что хотел расстрелять генерала, затравившего крепостного мальчонку борзыми псами! Тост за великую русскую литературу, что одна лишь может вынести приговор всему этому нашему новоявленному мракобесному дерьму!
— Вот, как раз в твоем духе — тост за дерьмо! — хмыкнул Герман Дорф.
— Ты опять хочешь, чтобы нас тут всех стошнило? — спросила Женя.
Данила отвернулся. Через пять минут он покинул патио. К жаровне встал Герман Дорф.
Накатили сумерки. И сад и патио окутал ночной ноябрьский мрак.
Сразу же ярко загорелись фонари на веранде и подсветка на аккуратных садовых дорожках, выложенных плиткой. Катя почувствовала, что, несмотря на горячую еду и вино, она начала замерзать в своем шезлонге. Она встала размять ноги.
Все вроде как наелись. Журчал вялый разговор. Герман открывал новые бутылки с вином. А потом словно возникло второе дыхание — все опять начали активно есть.
Вольный воздух рождал новую волну аппетита.
И Данила снова появился возле жаровни. Положил себе мяса на картонную тарелку и сел на перила веранды.
К восьми часам все очень организованно перешли из патио, где стало невероятно холодно, в дом — не в столовую и не на огромную кухню, отделанную мореным дубом, а на уютную стеклянную террасу. Тут в горшках у стен и на стеллажах стояли комнатные растения, которые осенью убрали из сада.
Ждал и накрытый к чаю стол. Катя подумала: а кто накрывал его? Где эта невидимая, неслышимая горничная-филиппинка?
— Катя, берите варенье вишневое, — предложила Раиса Павловна радушно, — это по старому нашему семейному рецепту. Волжский рецепт.
Катя положила себе варенье в розетку.
— Очень вкусно!
— Варенье — это все же наше традиционное, старинное кушанье, — Раиса Павловна улыбалась, — а то все выпечка какая-то французская и эти тирамису, панна коты. А тут, раз, шпилечкой вишенку накалывают и косточку выдергивают. А саму вишенку в сироп. Так все неспешно. Катенька, а вы замужем?
Катя взглянула на Раису Павловну — хоть и деловая она дама, а все же любопытна в житейских вопросах, как любая женщина.
— Да, я замужем.
— Это очень хорошо. Это правильно. Семья, брак — это самое ценное в жизни.
К началу десятого после чая с вареньем наметилась всеобщая тенденция расходиться по своим комнатам. Поздно в этом доме никто засиживаться не собирался.
— В праздники вообще по телику смотреть нечего, — сказал Петр Алексеевич.
— И не говорите, — хмыкнул Герман, — у вас тут сколько телевизоров в доме, а не включаете. И везде так сейчас. Народ телевизор уже не воспринимает. Мужики футбол посмотрят, а потом на пульте кнопку жмут — вырубают. Старухи смотрят «Прокурорскую проверку». Невыносимо по выходным стало. Заметил — по субботам сплошная юморина, по всем каналам тотальный ржач. А в воскресенье вечером — политический срач. Полная деградация жанра. Кто это выдержит долго? Зевают и спать идут.
— И я вынужден сказать всем спокойной ночи, до завтра. — Петр Алексеевич нажал кнопку на пульте, и его кресло медленно поехало в сторону холла.