Скобы были. Их, наверное, сбило, когда вагон неловко приземлился на станции назначения, на СИНТе. От первой остались пенечки-штыри. А вторая, дальняя, так погнулась, что на ней можно только висеть. Но и это не имеет значения: без первой скобы до второй все равно не добраться…
Я чуть было не разжимаю пальцы. Ладони горят — на них едва успела нарасти нежная, без мозолей, кожа.
Опора осталась далеко позади. Что теперь?
Беру себя в руки — в прямом и переносном смысле. Подтягиваюсь снова. Становлюсь на ступеньку коленом. Хватаюсь за нижний край железной сетки. Ехать на крыше, конечно, удобнее…
Может, погонщик не станет туда заглядывать? Может, сейчас он подзарядится, порадуется жизни с полчасика — да и ляжет спать?
Темнеет.
В полутьме снова взбираюсь на крышу и ложусь как можно дальше от люка. Над горами поднимается туман. Раз или два вижу огонек. Может быть, там сидят пастухи, варят вечернюю кашу. А может, танцуют Аркан…
Резкий звук вплетается в мерный скрип каретки. И почти сразу я слышу испуганный голос погонщика:
— Да?
Ответный голос искажен переговорным устройством. Но я все равно его узнаю. И плотнее вжимаюсь в крышу.
— Нет, — говорит погонщик, голос его немного охрип. — Здесь никого нет. То есть я, конечно, посмотрю… Но ведь их приняли по счету!
Снова слушает голос в переговорном устройстве.
— Да, — говорит совсем уже хрипло. — Конечно. Сейчас проверю крышу.
Я отползаю назад. Цепляюсь за железную сетку — она грохочет, но я не обращаю внимания. Спускаюсь ниже, повисаю на руках… Это все, что я могу сделать. Ночь, темно, я болтаюсь между небом и землей, если он не присмотрится, он меня не увидит!
Воет ветер в ушах. Сквозь этот звук я слышу, как открывается люк. Потом появляется свет — луч фонарика-эспандера.
— Здесь никого нет, — говорит погонщик в переговорное устройство. — Повторяю, на крыше никого нет…
Останавливается прямо надо мной. И, видимо для очистки совести, светит вниз. Луч фонаря заливает меня полностью. Синий круг с белой спиралью в центре — отпечаток света в полуослепших глазах. Лица погонщика не разглядеть. И без того понятно, что он смотрит прямо на меня.
Ну что, разжимать пальцы?!
— Никого нет, — повторяет погонщик после длинной, длинной паузы. — Пусто.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Мы прибываем в город утром следующего дня. Над городом туман — не желтый, как на Заводе, а обыкновенный серо-бурый смог, какой часто бывает в городе. Я не очень люблю его, но сегодня он мне на руку. Выбрав момент, спрыгиваю на крышу какого-то здания (вагончик опустился так низко, что лететь приходится метра три, от силы пять).
Приземляюсь относительно мягко. Сижу, жду, пока пройдет боль в отбитых ступнях. И ошалело думаю: вот и все.
Я так и не узнала, как зовут этого погонщика и кто он такой. Всю дорогу я лежала на крыше, а он сидел в кабине, не говоря ни слова. И только когда вплотную приблизились к городу, еле слышно стукнул в потолок, давая знать, что пора эвакуироваться…
Я никогда не узнаю, кто он и что за судьба привела его на службу Заводу. Я не узнаю даже, сколько он проживет после нашей встречи. Но я буду помнить его всегда.
Я поднимаюсь. Глубоко вдыхаю промозглый туман. Я в городе. Я дома.
Первое, на что обращаю внимание, — на улицах очень много патрулей. Энергополицейские, в полном боевом обмундировании, ходят по двое-четверо, время от времени останавливая кого-то из прохожих и требуя предъявить гражданский код. А мой код давно аннулирован, поэтому ни в коем случае нельзя им попадаться. Я иду, независимо поглядывая по сторонам, но при виде патруля сразу же ныряю в подворотню. Мой путь до района небоскребов, и без того неблизкий, занимает, таким образом, почти весь день.
Башни возвышаются над городом, верхушки утопают в тумане. При виде их я начинаю волноваться. Все, случившееся в последние сутки, не укладывается в голове. Вчера в это время я висела на стене, ожидая отправления вагона, а сегодня — уже скоро — увижу своих. Диких. Алекса, Мавра, Перепелку. Лешку. Всех.
Только сейчас понимаю, до чего устала. Присаживаюсь на край тротуара. Тут же подкатывает автоматический уличный разносчик, сгружает в протянутую ладонь упаковку энерджи-дринка. Делаю большой глоток; разносчик катит дальше: низкая тележка на трех пластиковых гусеницах, один подслеповатый сенсор и разъем для маршрутной карты. Пирамида картонных банок с питьем опасно кренится вправо.
Вокруг снуют прохожие. Обыкновенные люди. То и дело одергиваю себя — хочется жадно всматриваться в лица, о чем-то спрашивать, привлекать внимание. Я соскучилась по ним. Меня прямо-таки распирает от знания, которое я им принесла. Которое, может быть, изменит их жизнь. Но вряд ли сделает счастливыми…
Бросаю упаковку от дринка в круглую пасть мусороприемника. Налетает ветер, подхватывает мятый кусок картона, подбрасывает вверх и тащит по тротуару.
— Нарушение общественного порядка!
Едва удерживаюсь, чтобы не вздрогнуть. Полицейских четверо — в шлемах, со щитами, в полной амуниции. Один — со множеством нашивок на рукаве, вероятно, старший.
— Ты почему бросаешь мусор мимо урны?
— Это ветер, — говорю я. — Я сейчас подберу.
И наклоняюсь, чтобы поднять картонку, но он наступает на упаковку ногой.
— Почему не на работе?
— Я работаю пикселем, — говорю я первое, что приходит в голову. — Еще не время.
— Пикселем? — Он поднимает брови. — Предъяви гражданский код.
— Сейчас, — говорю я. Делаю вид, что лезу за пазуху. Ныряю под его локоть и сломя голову кидаюсь бежать.
— Стой!
Спиной почуяв опасность, резко кидаюсь влево. Мимо правого плеча проносится… я не успеваю понять, что это. Сгусток ветра? Выстрел из разрядника? Да как они смеют стрелять по мирным горожанам?!
Дорогу перегораживает велорикша. Я перескакиваю через коляску и кидаюсь за угол направо. Налево. Снова налево. Справа заманчиво темнеет подворотня.
Поднимаю голову. Гладкая стена без окон, в щелях кое-где мох и бледно-серая трава…
Полицейские появляются через двадцать секунд. Разумеется, кидаются в подворотню. Грохот шагов стихает.
Тогда я потихоньку слезаю со стены и что есть силы бегу в противоположную сторону.
По ступеням башни гуляет ветер. Заносит следы мелким песком. После тридцать пятого я специально разыскиваю сторожки на старых местах и срываю их все до единой. Пусть они выйдут ко мне навстречу. Пусть они удивятся!
Но никто не выходит.
Я поднимаюсь все быстрее. Начинаю задыхаться. Все-таки проклятая болезнь здорово меня подкосила… Выбираюсь на сто первый. Отсюда легко можно подняться в гнездо с помощью Лифтера…
Заглядываю в пролом лифтовой шахты. Оттуда несет холодом, пахнет нечистотами.
Мне становится страшно.
— Мавр!
Эхо подхватывает крик, и он начинает прыгать от этажа к этажу.
— Алекс! Перепелка!
— Кого ты ищешь? — мягко спрашивает чужой голос.
Я резко оборачиваюсь.
На лестнице, перекрывая путь вниз, стоит человек в щегольском черном костюме. Нижняя часть лица завязана платком. В руках — маленький плоский чемоданчик.
— Зачем ты забралась так высоко? — Его глаза улыбаются. — Тебе надоело жить, девочка? Решила полетать с башни?
Молча смотрю на него. Это жизнеед. По легенде — тот, кто питается непрожитыми жизнями самоубийц. В реальности — пособник дилеров, выжимающий остатки энергии из синтетиков, решивших покончить с собой.
Он глядит на меня очень внимательно. Глаза его делаются серьезными. Очевидно, прежние жертвы вели себя иначе. И уж во всяком случае — иначе смотрели.
— Я знаю одного человека, — говорю я. — Он таких, как ты, размазывает по стенке. Как клопов.
— Познакомишь? — В его голосе звучит злая насмешка.
— Нет, — говорю с сожалением. — Он далеко отсюда. Но я могу передать тебе от него привет.
— Попробуй, — говорит он. — Маленькая храбрая пичужка залетела так высоко, и…
Я стою несколькими ступеньками выше. Он статичен и не ожидает нападения. Те несколько уроков, которые в свое время преподал мне Головач, приходятся как нельзя кстати.
Подпрыгиваю и бью его ногами в лицо. Он, не ожидавший удара, валится на спину. Я приземляюсь ему на грудь. Срываю платок с лица.
У него обыкновенный рот. Никакой дыры, в которую, по легенде, видно череп изнутри. Губы в крови. Он сбрасывает меня. Я отлетаю — и сразу же поднимаюсь на ноги.
Мы кружим по лестничной площадке. У него рваный, непредсказуемый, очень неприятный ритм. Он разворачивается так, что за моей спиной оказывается оконный проем.
— Потерял из-за тебя порцию, — бормочет жизнеед. — Придется выкинуть целенькой, как есть…
И бросается на меня, собираясь столкнуть в окно. Я ловлю его движение и, продлевая начатую врагом траекторию, перебрасываю черное тело через низкий подоконник. Он орет, пытаясь уцепиться за воздух. И через долю секунды скрывается в тумане.
— Потерял из-за тебя порцию, — бормочет жизнеед. — Придется выкинуть целенькой, как есть…
И бросается на меня, собираясь столкнуть в окно. Я ловлю его движение и, продлевая начатую врагом траекторию, перебрасываю черное тело через низкий подоконник. Он орет, пытаясь уцепиться за воздух. И через долю секунды скрывается в тумане.
После сотого этажа начинает попадаться мусор из разоренного гнезда: битая посуда, комки одежды. Обломки мебели.
Внутренний вход в гнездо Перепелки — люк — распахнут настежь.
Я вхожу.
Все окна разбиты. Следы погрома занесены пылью. Ржавые катушки, сгнившие тросы, сломанные крылья. Продавленный диван опрокинут. Жестяной бак лежит на боку. Тут сражались.
Я стою посреди этого погрома, опустив руки. И думаю только об одном: ведь я не сказала ему ни слова! Ни слова о диких, ни слова о башнях!
И все равно твердо знаю, что это — из-за меня. Из-за той вспышки прожекторов в «Сорванной крыше». Или из-за моего прыжка с канатки — в снег. Или из-за нашей атаки на Завод…
Неужели их всех отправили на Завод?!
Долгую минуту стою в проеме балконной двери без балкона. Той самой, с надписью «Добро пожаловать». Внизу — едва различимый в тумане серый город. Напротив — другой небоскреб, на его вершине соседнее гнездо. Даже сквозь туман видны пятна черной копоти вокруг каждого окна: там, внутри, наверное, все сгорело дотла…
В эту минуту я близка к смерти, как никогда. Я не хочу жить. Я решила прыгнуть.
Меня спасает, как ни странно, воспоминание о Хозяине. «Человек дикой энергии никогда не покончит с собой от отчаяния…»
Я не брошу свою жизнь вот так, на ветер. Я отлично знаю, для чего она мне нужна.
Энергетический час пережидаю за вывеской большого кафе.
Сначала улицы пустеют. Луч фары последнего велосипедиста скользит по вывеске, заставляя ее светиться белым. Слышу, как человек дышит — он спешит, он опаздывает, он почти в отчаянии…
И становится темно и тихо на долгих пять минут. А потом начинают бить городские часы. Их удары вязнут в тумане: бом-м… бом-м… Унылый, цепенящий ритм.
Потом несколько секунд ничего не слышно…
И над вывеской, прямо надо мной, распахивается окно, и сильный мужской голос, бас, запевает песню. Поет замечательно. Страстно. В голосе звучит радость жизни — этой радости хватит ему на несколько часов. А жизни — худо-бедно — до следующей полуночи. Но сейчас он живет и дышит полной грудью.
Улицы наполняются народом. Всем хорошо. Все друг друга любят. Катятся роллеры на коньках. У многих — светящиеся волосы, почти у всех девушек — светящаяся косметика, у парней горят татуировки на голых руках. Вспыхивают отражатели на одежде. Парни и девушки целуются. У них горят глаза, но не от счастья, а от фосфоресцирующих капель под названием «ночной взгляд»…
Я сижу за вывеской и думаю: может, это частичка глухонемого Лешки досталась только что этим людям? Или маленького сына Перепелки? У мальчишки-то дикой энергии было хоть отбавляй… желания жить… мужества… на всю жизнь. На всю жизнь, которую он не прожил…
Вытираю слезы тыльной стороной ладони. На самом деле, кто мне сказал, что их отправили на Завод? Может, я сумею их отбить?
Я храбрюсь. Бужу в себе надежду. Хотя умом понимаю: гнездо Перепелки было разорено несколько месяцев тому назад. Может быть, еще тогда, когда я была Царь-матерью трех родов и любила Ярого.
Витрина магазина Римуса уставлена манекенами в разноцветной одежде. Я сбиваюсь с шага. Может, это другая улица?
Нет, адрес тот же. И двери те же. Я узнаю даже дверные ручки.
В магазине душно, пахнет пылью и косметикой. Из-за строя манекенов выбирается женщина лет тридцати: при виде меня профессиональная улыбка слетает с ее губ.
— Девушка, вы ошиблись магазином. Вы здесь ничего не купите.
— Мне и не надо. — Я слишком устала, чтобы обижаться. — Я ищу прежнего владельца магазина. Его звали Римус. Он торговал барабанами.
— Барабанами? — Она играет удивление, хотя отлично знает, о чем речь. — Секундочку…
Она снова ныряет за спины манекенов. Я оглядываюсь. Здесь все как при Римусе, даже полки остались. Только теперь на них сложены стопками цветные тряпки. А там, где стояла барабанная установка, толпятся манекены… вернее, стоят плечом к плечу. В их пластмассовых улыбках чудится что-то зловещее.
— Как вас зовут? — спрашивает продавщица, невидимая за спинами искусственных людей.
— Меня? Лана, — отвечаю рассеянно. — Я ищу Римуса…
И только сейчас, услышав и собственное имя, и имя моего друга, понимаю, откуда чувство опасности. Женщина выныривает из-за манекенов, снова улыбается, но я не смотрю на нее — кидаюсь к двери.
Поздно.
Все повторяется, как в страшном сне. Как тогда в аптеке, когда покупала лекарство для сына Перепелки. В дверях стоят двое. Смотрят на меня в упор. Еще один неторопливо выходит из подсобки, цепляя манекены.
Прикрываю глаза. Смерть не дышит в затылок — им приказано брать меня живой. Ну что же…
Двое у двери только начинают движение, их ритмы замедленны. Тот, что вышел из подсобки, идет не как боец — как охотник. Его примитивный ритм немного скрашивают гулкие пластмассовые манекены, полые изнутри: в падении они толкают друг друга, получается дружный нарастающий грохот.
Я припадаю к полу и проворачиваюсь вокруг своей оси, как жернов, — подсекаю того, что был за спиной. Один из тех, что у двери, вскидывает руку с разрядником — слишком медленно. Разрядник улетает в угол. Орет продавщица — именно орет: для нее происходящее выглядит дико, кошмарно, будто я превратилась в смерч посреди магазина.
Обезоруженный полицейский поскальзывается на какой-то тряпке и падает. Валится манекен. Отлетает кудрявая, улыбающаяся голова, красиво катится, подпрыгивая, — в этом движении есть стиль, есть ритм.
Третий по-прежнему стоит в дверях. Жду, когда он кинется, но он остается на месте. Проходит секунда. У меня еще есть время, но очень-очень мало… Он вытягивает губы, будто дразнится, что хочет меня поцеловать. Изо рта у него — из трубки — вылетает тоненькая иголка и вонзается мне в щеку.
Это парализатор.
Подкашиваются колени, но я еще стою; круша стекло, кидаюсь в витрину. Ноги еще держат… с каждой секундой слабеют… в дожде стеклянных брызг вылетаю на улицу, заворачиваю за угол…
И падаю.
Он подбирает меня и, нимало не заботясь о раненых товарищах, грузит в полицейскую машину. Сам садится на педали. Нажимает что есть силы, дергает шнурок сирены, дикий вой раздается над улицами, по которым мы едем. Люди шарахаются с дороги. Едет полиция, везет важную добычу!
Я в полном сознании. Только почти не чувствую своего тела. Могу сгибать и разгибать пальцы, но это, пожалуй, все. Щека, в которую вонзилась иголка, кажется ледяной. Отмороженной. Лежу на спине и вижу только верхние этажи домов. Туман сгущается. И поэтому я не могу понять, по каким улицам меня везут.
Сирена стихает.
Энергетический час на исходе, людей на улицах все меньше. Я больше не слышу ни смеха, ни голосов, ни шороха подошв об асфальт. Скоро утро. Слышу короткий тоненький скрип: полицейский жмет на тормоз. Приехали?
Он встает с седла и склоняется надо мной. Его лицо закрыто щитком. Я вижу, как глаза поблескивают в смотровых щелях.
— Значит, ты — Лана?
Могу лишь утвердительно опустить веки.
— Что было на барабане, который Римус тебе подарил?
Я молчу. Хлопаю веками.
— Ты уже можешь говорить, — цедит он сквозь зубы. — Ну давай, вспоминай, что было нарисовано на барабане! Или ты не знаешь?
Я чуть сжимаю губы. Двигаю языком. Говорить вряд ли, скорее мычать…
— …олк.
— Что?
— В…олк, — выдавливаю я.
Вижу, как расширяются глаза полицейского. Он медленно поднимает забрало. Этому человеку лет двадцать пять. Ко лбу прилипли пряди черных волос.
— Как звали… того, кто тебя… отгрузил? — говорит шепотом.
Я не сразу понимаю, о чем речь.
— Те… Стефан. Ло…ец.
— Не может быть, — говорит он с суеверным ужасом. — Не может быть… Значит, это правда!
В глазах у него блестят слезы. А может быть, мне показалось.
Теперь мы едем еще быстрее, но уже без сирены. Небо светлеет. Я все так же лежу в кузове, ко мне постепенно возвращается способность двигаться, но я все еще слабая, как тряпка. Полицейский налегает на педали, вкатывает в низкий пассаж (когда-то здесь была торговая зона, теперь витрины заколочены) и, завернув в узкий переулок, останавливается.
— Вылезай.
Я с трудом поднимаюсь. Шея не двигается: чтобы оглянуться, приходится поворачиваться всем телом. Серые стены, вдоль тротуара полоски отражателей, забрызганные грязью, решетка водостока на асфальте.
— Ну и куда? — спрашиваю я, едва ворочая огромным, как губка, языком.