Шон подыграл ему. Склонившись над ним, он тихо прошептал:
— Спит... Не буду будить. — И, тихонько развернувшись, пошел обратно к двери.
— Попался! — догнал его радостный голос.
Мальчик с разбегу прыгнул на руки отцу и обнял его за шею.
— Ты провел меня, маленький сорванец! Но больше тебе меня не обмануть. Марш умываться, чистить зубы! Ты еще не завтракал, а время обеда. Что тебе приготовить?
— Пельмени с мясом.
— Ладно, пусть будут с мясом. За обедом я расскажу тебе страшную историю. Она называется...
«Как?» — мальчик округлил глаза.
— "Подводная пещера". Да, Ёси, твое желание исполнено. — Шон отвесил мальчику актерский поклон и прошел на кухню. Там он поздоровался с Сахоко Хорикавой, исполняющим при Ёсимото обязанности гувернера, и отпустил его. Сам же вымыл руки, надел белоснежный фартук, скрыл волосы под широкой цветастой повязкой. Рассыпав по столу муку, Шон разбил в нее пару яиц, увлажнил зеленым чаем и ловко замесил тесто. Мясо в его холодильнике всегда было свежим. Он нарезал два сорта на мелкие куски и провернул на мясорубке. Вооружившись тонкой, как учительская указка, скалкой, он раскатал тесто и нарезал его кружками. Его умелые пальцы быстро лепили пельмени. Вода закипала на огне. Он любил готовить, и это приносило ему удовлетворение.
За обедом Шон рассказывал о своем приключении так, словно и ему было не больше семи лет. Он умел преподать любую историю таким образом, чтобы его сыну было интересно. Он придумал множество вымышленных деталей, в частности — акул, которые голодной стаей окружили его в море; сопровождал подробности жестами, понижал и повышал голос, порой хрипел, схватившись за горло, откидывался на спинку стула и ронял голову на грудь. Оживал, натужно втягивая в грудь воздух, радостно вскрикивал и улыбался.
Когда они вышли из-за стола, лицо Шона омрачилось. Мальчик сказал:
— Вчера звонила мама.
Если и существовало понятие «американский самурай», то лишь применительно к одному человеку — Шону Накамура. Коротко отвечая на приветствие своего заместителя лейтенанта Гордона, Шон стремительной походкой прошел к себе в кабинет. Он всегда был вежливым, даже когда не хотел этого. Сейчас на него обрушилась скала сильнейшего гнева, придавив, но не убив его пресловутую обходительность. Он набрал номер телефона и дождался соединения. Автоответчик сообщил координаты испанского отеля. «Что за чертовщина, скажите мне, пожалуйста?!» Шону пришлось перезвонить, чтобы записать гостиничный номер телефона. И снова его пальцы жмут кнопки на телефонном аппарате, снова он, придавленный гневом, ждет соединения. Дождался. На другом конце провода знакомый и ненавистный голос:
— Да?
— Да!!! — крикнул в трубку Шон. — Если ты еще раз позвонишь МОЕМУ сыну, я... — в продолжение он скрипнул зубами. — Будь так любезна, сука, больше не звони!
Он швырнул трубку, норовя расколотить ее о стену. Витой шнур возвратил ее назад с удвоенной силой, и Шон едва успел уклониться.
— Сука... — снова, теперь уже бессильно прошептал он. И мысленно перенесся на год назад.
Их дело не могло дойти до суда по той причине, что оба работали в секретных подразделениях разведки, а было рассмотрено лишь в закрытом режиме внутренней службой, которая зачастую быстро улаживала подобные конфликты.
Просторная комната с массивной мебелью. За тяжелым столом члены жюри. Напротив — Шон и Николь. Они разделены проходом между рядами стульев. Николь задают вопрос. Она начинает отвечать. Председатель жюри — потный, откормленный как на убой, за сто двадцать килограммов мужчина, прерывает ее:
— Встаньте, пожалуйста.
Николь повинуется.
— Продолжайте.
Она продолжает «не с того места». Она скачет с одного на другое, понимая, что этот закрытый процесс ей не выиграть ни за что. В этом зале царил социализм, его от беснующейся демократии отделяли толстые кирпичные стены. Николь выбрасывает пену в сторону жирного судьи:
— Как вы не можете понять, что он просто хочет избавиться от меня и оставить за собой права на нашего ребенка?!
Судья переглядывается с соседом, противоположной себе копией; ему удается ровный тон, хотя покрасневшее лицо не соответствует его голосу.
— Мы действительно не можем этого понять. Предъявите комиссии хотя бы один веский аргумент в пользу этой версии.
— Приглядитесь к нему внимательно, ваша честь, и вы увидите папу-кенгуру, который прячет дитя в кармане. Это бессмыслица! Он (резкий жест Николь в сторону Шона) не пытался поговорить со мной на эту тему. Он сразу же вынес вопрос на жюри. Мы могли обсудить наше будущее. Я могла бы устроиться на другую работу, больше времени уделять семье.
— Сколько длится ваш рабочий день?
— Я работаю сорок часов в неделю, сэр.
— Вы не умеете отвечать на поставленные вопросы. Почему вы не ответили — восемь часов? Назовите организацию, которая предоставит вам иной, более щадящий график. И сохранит при этом прежнее жалованье.
— Пока не могу назвать. Я не готова к этому разговору. Но вы должны...
— Пытаетесь указать, что мне делать?
— Извините, ваша честь. Мне нужно время подумать.
— Пожалуйста, думайте. Вы свободны. Мистер Накамура (жест судьи и его тон открыто подсказывают Николь, на чьей стороне члены жюри), вас я попрошу остаться.
Накамура остается. И слушает судью, рассматривающего дело по звонку сверху.
— Этот процесс вечен. Какие шаги вы намерены предпринять?
— Мои частые командировки раз от раза становятся все дольше и норовят слиться воедино. На базе есть все возможности для начального образования нашего сына. Я лично хочу заняться его воспитанием. Ваша честь, вы же видели реакцию Николь...
— Видел (у судьи было лицо человека, заглянувшего в чужие карты). Хорошо. Я попрошу вашу жену предоставить жюри материалы ее обследования у нашего психиатра. Если потребуется, решим вопрос о ее госпитализации. Но прежде мы сделаем запрос в АНБ на предмет состоятельности Николь на занимаемой должности. Что скажете, мистер Накамура?
Шон ответил откровенностью на откровенность:
— Пусть ужрется.
* * *Он пожалел о своем гневе. Он выплеснул его в трубку и сам остался открытым в мимолетной слабости. Свое состояние оценил как позицию неустойчивого равновесия. «Нигде так не полезно промедление, как в гневе», — вспомнилось ему высказывание Публилия Сира. И еще одно: «Жди от другого того, что сам ты сделал другому».
Шон нажал на кнопку селектора и попросил дежурного принести кофе. Что может Николь? Если бы даже он захотел, и то не смог бы позавидовать ее участи. Что ей остается? Вот так, телефонными звонками трепать ему нервы. А если это войдет не у нее, а у него в привычку? Она умная, до черствости умная женщина. И не может не понимать этого. Она с ума сойдет скорее, чем Шон успокоится.
Он снова взялся за телефон закрытой связи и позвонил в Лэнгли. У него был только один вопрос к своему шефу на связи: что делает в Испании Николь. Хотя гостиничный номер, продиктованный автоответчиком, все, казалось бы, расставил по своим местам.
Глава 5 Проданный смех
1
Испания
Если это не игра, то должны быть мотивы, рассуждал адмирал Школьник. Очень веские мотивы, которые понудили Николь заказать своего мужа. Скорее всего, это дела семейные. Финансовые дела? — задался он вопросом. Возможно. При повторной встрече с Николь эта брешь должна быть закрыта.
А пока Школьник решил закрыть еще один вопрос. Он собрал на открытой террасе отеля всех агентов — Блинкова, Кокарева, Музаева и Чижова. Исключение — капитан Абрамов; с ним на тему, которую адмирал собрался вынести на обсуждение с агентами, он уже беседовал.
— Вас четверо. Коля, даже не думай открывать свой нагнетательный клапан, — предостерег он Кока. — Да, до четырех считать я умею. Даже до пяти, если ты не знал. Вижу, ты действительно хочешь о чем-то спросить.
— Типа того, Виктор Николаевич.
— Спрашивай.
— Какой клапан-то вы имели в виду?
Школьник не меньше минуты неотрывно смотрел на Кока.
— Ты, Коля, острый на язык. Давай выясним остроту твоего зрения. В гостинице остановился человек по имени Костя Романов, заметил?
Романов зарегистрировался в отеле позавчера вечером. Он снял одноместный номер на втором этаже, напротив комнаты Виктора Школьника. Романову было двадцать девять. Высокий, сильный, стриженный наголо, он брал напрокат снаряжение дайвера и выходил в море с испанским инструктором подводного плавания.
Чаще всего Костю можно было заметить в кафе или на балконе в своем номере. Он заказывал коктейль — водка, сок, шампанское — и медленно потягивал напиток. Нередко его взгляд задерживался на владелице отеля Лолите Иашвили. Она отвечала ему улыбкой, отчего-то полагая, что дальше приветствий этот мужественный парень, со сломанным, как у боксера, носом, не зайдет.
Трудно было назвать отдыхом его странное расписание: утренняя пробежка вдоль побережья, завтрак, погружение под воду, посиделки один на один с высоким стаканом. Казалось, он в этом испанском отеле отбывает повинную.
— Так вот, — продолжил Школьник, — Романов не кто иной, как пятый член вашей группы.
— Как это? — Николай подался вперед. — Как это, пятый член? Мы что, просили помощи? Или вы, товарищ адмирал, себя не помните? Не вы ли сказали, что вам в нашей команде нравится внутренняя связь? Еще что-то про коллективную психологию ляпнули. Хотите развалить группу? — недобро сощурился Кок, заиграв желваками.
— Ты ничего не знаешь об этом человеке.
— А теперь и знать не хочу. Нас связывает не только дружба, но и кровь. — Кок оттянул ворот майки, показывая шрам от двойного ранения. — Не за вас и ваши принципы. Я за товарищей насмерть бился. Весельчак — тоже. Он погиб, если вы забыли. Теперь вы ему подмену нашли? А может, подмену Сереге Клюеву или Родику? Клюв на дне моря покоится, а Родик...
— Помолчи! У меня еще есть мозги, чтобы это помнить.
— С какой стати вы вмешиваетесь в нашу жизнь? — не унимался Кок с внезапно посеревшим лицом.
— По той причине, что такой человек, как Костя Романов, вам необходим.
— Да мне наплевать, Романов он или Чемоданов! Мы — не регулярная армия. Не фига ляпать указы об увольнении и призыве.
— Я вижу его необходимость со стороны, тогда как вы не можете разглядеть это изнутри своей команды, — пока еще терпеливо втолковывал адмирал.
— Стойте, Виктор Николаевич! А может, вы просто его пристраиваете? Он что, ваш человек? Может, племянник? А у нас тут денег куры не клюют!
Николай ощутил провал в груди, и все его существо, словно выворачиваясь наизнанку, падало в него, как в черную дыру. Казалось, его разорвало надвое, затем каждую половину еще надвое, потом еще и еще. Он понимал, что будет делиться до тех пор, пока не разложится на атомы и не канет окончательно в самом центре дыры.
— Кок, — Блинков, пребывающий в схожем состоянии, попытался успокоить товарища. — Виктор Николаевич прав — мы ничего не знаем об этом парне.
— Твоему Виктору Николаевичу я уже сказал: я ничего не хочу знать. И тебе повторяю то же самое, если ты, Джеб, вконец оглох! Я себе не предатель! И не забыл, с чего начиналась наша команда. — Кок вперил в адмирала налитые кровью глаза. — Мы срочную пахали. Клюв, Тимур, Чижик, еще с десяток морпехов да пара посольских выходили из-под огня американских «тюленей». Наша диверсионная группа обеспечивала им коридор. Мы с Джебом вдвоем прикрывали их. Дали. Прикрыли. Из огненного кольца прорвались. С кувейтского берега на подлодку на диверсионных лодках пришли. Там друг другу слово дали. Не в вечной дружбе клялись — дерьмо все это. Договорились, как нормальные пацаны, на гражданке встретиться. Встретились. В тот же день с Весельчаком и Родиком познакомились. Они в армии не служили, но аквалангисты были классные. Они нам по духу подошли. Вот так родилась наша команда. Это судьба, понимаете? Никто к нам по щучьему велению не приходил. Даже Саня Абрамов, который к нам шкурный интерес имел, ко двору пришелся. Он вытащил нас из дерьма, нам выпала удача вытащить его. Весельчак за это свою голову сложил. А какой взнос вы со своим блатным вносите?.. Нам никто не нужен. Знаете, чего я хочу? Остаться последним, кто выживет в нашей команде, и сказать себе: «Ты, Кок, прошел этот путь до конца, честно. Не шустрил, ни перед кем не унижался. Потому и дошел. Потому что миссия, видать, тебе досталась такая — помнить тех, с кем ты шагал по жизни». И в этом списке, слава богу, шустрил и блатных нет и не было. И не будет. Вы, что ли, нас создали? Нас было семеро, всего семеро, а мы такой объем работы проворачивали, что любой мясокомбинат завалили бы кровавым фаршем. Корабли брали на абордаж — борта трещали. Товар реквизировали, реализовывали по своим каналам — никаких там яслей и детдомов, вот такие мы, сволочи. Мы — люди из другого поколения. Это ты, адмирал, собирал поговорки: «Денег нам на все хватало, но всего недоставало. Стало все, не стало денег». Многое можно забыть, но что-то забыть невозможно.
— Все?
— Нет. Не подталкивайте меня к крайностям. Я не хочу, чтобы мои товарищи видели, как Николай Петрович Кокарев посылает Виктора Николаевича Школьника на хрен!
Николай резко встал из-за стола и с грохотом отодвинул стул. Его ресницы дрожали — от обиды за тех, кого уже рядом не будет, и тех, кто боялся смотреть на него. Может, не так горячо и эмоционально, но высказаться мог каждый. Почему промолчали? Может, миссия у Кока такая — и в этот раз сказать всю правду в глаза. Может, в груди давно наболело, а вылилось только сейчас. Только сейчас остро стало недоставать Весельчака, Клюва, Родика. А до этого — лишь жирный комок в глотке. И не было возможности избавиться от него.
Сбежав по лестнице на первый этаж, Кок отыскал Романова за столиком в ресторане. Опершись руками о поверхность стола, Николай неприязненно сощурился.
— Как ты хотел оформить наши отношения? Змеей пролезть в нашу команду или как?.. Мы не лучше и не хуже остальных. Мы такие, какие есть. У нас свой мир. С остальным миром мы просто соседствуем. Хорошо это или плохо, решать нам. И в свой мир мы никого не пустим. — Кок демонстративно глянул на часы: — Даю тебе двадцать четыре минуты, брат. Не съедешь из моего отеля, тебя отсюда увезут вперед ногами. Мне плевать, кто ты. На твои заслуги, если таковые есть, тоже плевать.
Костя улыбнулся и промолчал.
Николай уложился в более короткий срок. Не прошло и пятнадцати минут, а он уже садился в такси. Бросив дорожную сумку на заднее сиденье, он назвал водителю адрес:
— Аэропорт.
Такси тронулось в сторону Барселоны.
Школьник знал об этом, но воспрепятствовать решению агента не мог. Кок, в его представлении, падал. Но в том-то и дело, что убивает не падение, а остановка.
Поздно вечером он вызвал к себе в номер Абрамова и Блинкова:
— На Николь Накамуру пришла дополнительная информация. В штате АНБ действительно числился человек с таким именем. Очень скупые данные, нет даже фотографии. Но самое интересное то, что Николь уже не работает в агентстве. Она ушла, или ее «ушли», пока не суть важно, семь месяцев назад.
— На нашем, российском верху говорят «не как наказать нашего товарища, а как помочь нашему товарищу», — сказал Абрамов. — Вот и вся разница.
— Согласен, — кивнул адмирал. — Ближе к теме. В этой связи встает вопрос: говорить ли Николь о нашей осведомленности? Думаю, да. Она должна знать, что ее персоной заинтересовались и этот интерес очень серьезный. Доказательство тому — установленные факты ее увольнения. Что по силам лишь мощной спецслужбе. То есть для нее «частное подразделение Джеба» — это серьезно.
— Вы уточняли источник информации? — спросил Абрамов. — Для меня этот факт слишком очевиден: не успели сделать запрос, как получили ответ. Нет ли здесь элемента подставы?
— Ты прав, Александр Михайлович. Элемент прослеживается, а саму подставу разглядеть всегда трудно. Будем работать.
В номер вошла Лолита. В привычном офисном костюме голубоватых цветов управляющая отелем выглядела чуть старше своих двадцати пяти лет.
— Виктор Николаевич, вам звонок из Москвы, — сказала Лолита, дежурно улыбнувшись адмиралу. Дежурно — это заметил и Абрамов. Сухость Лолки объяснялась внезапным, однако объяснимым порывом Николая Кокарева. Сам Абрамов наполовину осуждал поступок Кока, его другая половина слабо противилась и была готова сдаться. Уже второй раз за последний год прочные, казалось бы, швы дружбы не выдерживали.
— Что? — необязательно переспросил Школьник.
— Звонок из Москвы в офис отеля.
— Люда или Володя?
Шутку адмирала не приняла даже Лолита. В этот раз мудрый ворон каркнул мимо.
2
Николь свято верила в то, что после смерти Шона Ёсимото вернут ей. Дело закроют за неимением второй конфликтующей стороны; нет второй руки, не получится хлопка. Как прекратится и преследование Николь, организованной в ЦРУ и реализуемой специальным жюри. Николь трудно заподозрить в заказе. Шон всегда ходил по лезвию ножа, и вопрос его гибели — вопрос времени, это она знала наверняка.
Николь могла объяснить свое внутреннее состояние, наложившее неизгладимый отпечаток на внешность, стремлением отстоять сына. Она не заглядывала далеко в будущее и по причине отравленного настоящего. Для нее был важен завтрашний день. Еще один, и еще...
Судьи измотали ее, отняли самое дорогое. Шон не требует развода, выступая в качестве садиста: Николь сохнет, будучи в оковах брачных уз, и это его устраивало. Она страдает и сходит с ума — он доволен этим.
Николь просчитала простую комбинацию: российская разведка примет ее предложение, какие бы цели ни преследовала сама Николь.
С этими мыслями и настроениями, повторяющимися изо дня в день, она поджидала Блинкова в ресторане. Он опаздывал на четверть часа. Была готова ответить на все его вопросы — но постепенно, открывая карты одну за другой, следя за тем, как развиваются события. Была готова и к тому, что может увидеть и не Блинкова: он мог просто выйти на контакт как таковой, основная же часть сотрудничества пройдет с более компетентным человеком. Но пришел именно он.