Ваша эмоциональная установка в таких вопросах, как атомная энергия, биоовощи, частные школы или езда на мотоцикле определяет, каким образом вы оцениваете их риск и пользу. Если вам что-то нравится, то вы убеждены, что риск очень мал, а польза, наоборот, огромна. Пол Словик опросил тысячи людей по разным технологиям и установил точно такую же связь: мы марионетки собственных эмоций. Если бы не было аффективной эвристики, наши оценки риска и пользы стали бы независимыми друг от друга.
Предположим, вы хозяин «Харли-Дэвидсона». И вдруг из какого-нибудь исследования вам становится известно, например, что риск езды на нем гораздо выше, чем вы предполагали. Бессознательно вы начнете подгонять свою оценку в сторону пользы: «еще большее чувство свободы».
Как же возникает такой аффект, эта первая стихийная эмоция? Исследователи Мичиганского университета провели эксперимент: на сотую долю секунды они высвечивали одну из трех картинок — улыбающееся лицо, злое лицо и нейтральную фигуру. Затем они спрашивали испытуемых, понравился ли им некий китайский иероглиф или нет. Большая часть выбирала тот иероглиф, который был показан после улыбающегося лица.
Вероятно, незначительные вещи так и создают наш аффект — вплоть до той странной смеси, которую мы называем биржевым настроением. Исследователи Дэвид Хиршлейфер и Тайлер Шамвей изучали зависимость между продолжительностью утреннего солнечного света и ежедневной биржевой активностью на 26 биржах в период с 1982 по 1997 год и выяснили, что соотношение выглядит почти как народная примета: если с утра светит солнце, то в течение дня акции на бирже растут. Конечно, не всегда, но тенденция прослеживается. Утренний солнечный свет оказывает, по всей видимости, такое же влияние, как улыбка.
Вывод: вы принимаете комплексные решения, консультируясь со своими чувствами. Замените вопрос «что я думаю об этом?» на вопрос «как я к этому отношусь?». Естественно, что стихийно вы не согласились бы с этим.[36]
Почему необходимо побороть внутреннего еретика Иллюзия самоанализа
Бруно — производитель витаминов. Его отец основал предприятие, когда витамины еще не относились к престижным товарам, а прописывались врачом. Когда в начале 90-х Бруно возглавил предприятие, спрос на витамины и пищевые добавки резко возрос. Он решил воспользоваться моментом и ради расширения производства залез в долги. Сегодня Бруно в числе самых успешных предпринимателей, кроме того, он возглавляет европейское объединение производителей витаминов. С самого детства ежедневно он принимает не менее трех таблеток мультивитаминов. На вопрос одного журналиста, действительно ли витамины полезны для здоровья, он ответил: «Это мое глубокое убеждение». А вы верите ему?
Позвольте задать еще один вопрос. Возьмите какую-нибудь идею, в которой вы твердо убеждены, — может быть, что цена на золото в ближайшие пять лет будет расти. А может быть, веру в существование Бога. Каким бы ни было ваше убеждение, запишите его в виде предложения. А вы верите себе?
Вы рассматриваете свое убеждение как более обоснованное по сравнению со взглядами Бруно, не так ли? Поясню: в вашем случае речь идет о наблюдении, направленном внутрь себя, а в случае Бруно — о внешнем восприятии. Грубо говоря, вы можете заглянуть в свою душу, но не можете — в душу Бруно.
Про Бруно вы можете подумать: «Его заинтересованность в деле заставляет его верить в пользу витаминов. В конце концов, его благосостояние и социальный статус зависят от успеха его компании. Он должен продолжать семейную традицию. И потом, он всю свою жизнь глотал таблетки, так что он никогда не согласится, что это было напрасным». Ваш случай иной. Вы заглядываете непосредственно в себя. Само собой разумеется, абсолютно беспристрастно, как вы полагаете.
И все же насколько ясен и честен взгляд в себя? Шведский психолог Петер Йоханнсон поставил эксперимент. Он демонстрировал испытуемым две небольшие фотографии. Участникам предлагалось определить, чье лицо наиболее привлекательно. Вслед за этим он давал им рассмотреть «выбранное фото» поближе и просил объяснить, почему именно это лицо они выбрали. При этом в самый последний момент он ловко менял одно фото на другое. Большинство участников эксперимента не замечали подмены и пускались в подробные разъяснения, почему это (ранее не приглянувшееся) лицо им больше нравится. Результат эксперимента был таким: интроспекция[37] — ненадежный метод. Когда мы заглядываем себе в душу, что-то мы определенно достраиваем.
Вера в то, что самоанализ может выявить правду или правильность чего-то, называется иллюзией самоанализа, или иллюзией интроспекции (англ. introspection illusion). Она больше, чем просто изощренность ума. Если мы сильно в чем-то убеждены, а кто-нибудь другой не разделяет с нами это убеждение, у нас возникает одна из трех реакций. Реакция первая — «принятие невежества» — собеседник просто не располагает необходимой информацией. Если бы он был в курсе, он бы встал на нашу сторону. Нужно только хорошенько объяснить. Политические активисты думают примерно так — они считают, что могут убедить кого-то путем обучения.
Реакция вторая — «принятие идиотии»: собеседник владеет необходимой информацией, но его мозг недостаточно развит, чтобы делать правильные выводы. Он просто глупец. Такая реакция особенно популярна у бюрократов, которые хотят защититься от «бестолковых» клиентов.
Реакция третья — «принятие злости»: собеседник владеет нужной информацией, он прекрасно все понимает, но сознательно идет на конфронтацию. У него недобрые намерения. Так реагируют многие религиозные фанатики на неверующих: они все от лукавого!
Вывод: нет ничего более убедительного, чем собственные убеждения. Когда вы придерживаетесь их любой ценой, это естественно, но и опасно. Чересчур доверяя себе и слишком долго предаваясь самоанализу, вы рискуете вернуться в более суровую реальность. Поэтому будьте к себе тем более критичны, чем сильнее вы в чем-то убеждены. Как умному человеку вам не нужна никакая догма. Предайте собственную ересь огню![38]
Почему вы должны сжечь свои корабли Неспособность закрыть дверь
У моей кровати штабелями стоят две дюжины книг — их все я начал читать. Ни с одной из них я не могу расстаться, ни одну не дочитал до конца. Я почитываю то тут, то там. Но таким способом я не получаю настоящего прочного знания, хотя читаю много часов. Конечно, я понимаю, что продуктивнее было бы сосредоточиться на одной книге, отложив другие на потом. Так почему же я этого не делаю?
Я знаю одного человека, у которого близкие отношения одновременно с тремя женщинами. Он влюблен в каждую из них и готов с любой из них создать семью. Но где-то в глубине души он не решается на это, поскольку, сделав выбор, он потеряет оставшихся двух. Не делая выбора, он оставляет все возможности открытыми, но ценой невозможности создать настоящую семью.
Я вижу молодых людей, которые пытаются получить сразу два или три образования, руководствуясь ложной предпосылкой, что таким образом у них будет больше возможностей выстроить свою карьеру. Тогда что же плохого в том, чтобы держаться за открытые возможности?
В??? веке до н. э. генерал Сян Юй перебросил свою армию через Янцзы, чтобы сражаться с войсками династии Цинь. Пока его солдаты спали, он сжег все корабли. На следующий день он так объяснил это своему войску: «Теперь у вас есть только один выбор: сражаться до победы или умереть». Лишив своих солдат возможности вернуться, он сфокусировал их взгляд только на одном — на сражении. В XVI веке к такому же трюку прибегнул испанский конкистадор Кортес. После высадки на восточном побережье Мексики он потопил свои корабли.
Сян Юй и Кортес — исключения. Мы, простые смертные, делаем все, чтобы сохранить для себя как можно больше вариантов выбора. Насколько сильно это стремление, показали преподаватели психологии профессор Дэн Ариели и его коллега Дживон Чин при помощи одной компьютерной игры. На экране три двери: красная, синяя и зеленая. Игрок стартует, имея 100 очков. Чтобы открыть дверь, нужно потратить одно очко. В каждой комнате можно выиграть какое-то количество очков, и довольно легко догадаться, в какой из комнат можно набрать их больше всего. Игроки поступали логично: они находили наиболее выигрышную комнату и находились в ней на протяжении всего игрового времени. Затем Ариели и Чин изменили правила. Каждая дверь, которая не открывалась за 12 переходов, безвозвратно исчезала. Теперь игроки метались от двери к двери, чтобы не лишиться доступа к потенциально прибыльным комнатам. Они набирали на 15 % меньше очков, чем ранее в игре, когда они оставались в выигрышной комнате. Затем стоимость открытия двери увеличилась с одного до трех очков. Никакого эффекта. Игроки и дальше продолжали тратить свой капитал, чтобы по-прежнему сохранять все возможные варианты. Даже когда игрокам прямо указывали, сколько очков дает та или иная комната, их поведение не менялось. Мысль лишиться хотя бы одной возможности выбора была для них невыносимой.
Почему же мы поступаем так глупо? Мы не видим отрицательную сторону множественного выбора. В мире финансов все ясно: опцион на ценную бумагу всегда чего-нибудь да стоит. Во всех других областях возможность выбора тоже имеет свою цену, но она скрыта от нас: каждый вариант требует умственного напряжения и расходует ценное время. СЕО, который проверяет каждый из вариантов расширения бизнеса, ни один не доводит до конца. Организация, которая хочет вовлечь в орбиту своих интересов все потребительские сегменты, скорее всего, вообще никого не привлечет. Продавец, который подбегает к каждому потенциальному покупателю, в конце концов рискует остаться без клиентов.
Вывод: мы помешаны на том, чтобы усидеть на двух стульях, ничего не исключать и быть для всего открытыми. К успеху нас это не приводит. Мы должны учиться закрывать двери. Добавьте к этому некую жизненную стратегию, наподобие стратегии компании, заключающуюся в сознательном отказе от определенных возможностей. «Мое жилье — возможность»[39] (I dwell in Possibility) — так называется прекрасное стихотворение XIX века Эмили Дикинсон. Прекрасное, но нерентабельное. Поэты уже тогда придерживались не лучшей стратегии.[40]
Почему мы меняем хорошее на новое Неомания
Как будет выглядеть мир через 50 лет? Как будут обустроены наши будни? Какими вещами мы будем окружены? Люди, которым задавали этот вопрос 50 лет назад, имели смутные представления о том, что сегодня является нашей действительностью. Они говорили, что небо будет кишеть летающими машинами. Города будут выглядеть как стеклянные миры: между небоскребами из стекла и бетона, словно спагетти, протянутся магнитные дороги. Мы будем спать в пластиковых камерах, работать в подводных городах, проводить летние каникулы на Луне и питаться пилюлями. Мы не будем рожать детей, мы будем выбирать их из каталога. Нашими лучшими друзьями будут роботы, смерти не будет, а свои велосипеды мы, конечно же, поменяем на реактивные ранцы.
Но взгляните вокруг. Вы сидите на стуле — изобретении времен египетских фараонов. Вы носите брюки, созданные более 5000 лет назад. Идея ваших кожаных ботинок берет начало во времена ледникового периода. А ваши стеллажи (например, модель «Билли» от IKEA) не из пластика, а из дерева — старейшего стройматериала на Земле. Вы читаете книги, отпечатанные на бумаге, и, возможно, в очках — так же, как ваш прадед. Вас также до сих пор роднит то, что за обедом вы сидите, вероятнее всего, за деревянным столом и вилкой (известной со времен древних римлян как убийственное дополнение (англ. killer app) подносите куски мертвых животных и растения ко рту. Ничего не изменилось.
Так как же будет выглядеть мир через 50 лет? Эссеист Нассим Талеб, у которого я позаимствовал вышеупомянутые примеры, в книге «Антихрупкость»[41] отмечает: нужно исходить из того, что наиболее значимые технологии, которые существуют по меньшей мере 50 лет, остаются в быту и в последующие 50 лет. А те технологии, которые существуют совсем недолго, через несколько лет станут неактуальными. Почему? Рассмотрим технологии как виды животных: те, что на протяжении столетий устояли против эволюционного натиска, скорее всего, останутся и в будущем. Старое прошло проверку, ему присуща определенная логика, даже если нам она кажется непонятной. Если что-то существует уже больше столетия, то ему суждено быть и дальше.
Любое общество, представляющее свое будущее, придает слишком большое значение новым изобретениям, так сказать, актуальным «убийственным дополнениям». И каждое общество недооценивает роль традиционных технологий. Шестидесятые годы принадлежали космонавтике, и мы воображали себе школьные экскурсии на Марс. В 50-е годы в моде был пластик. Значит, полагали мы, в будущем все будут жить в пластмассовых домах. Мы систематически переоцениваем роль нового. Талеб приписывает это ментальной ошибке неомании — мании к новому.
Шум вокруг новинок стихает быстрее, чем мы думаем. Серьезно отнеситесь к этому, когда в следующий раз будете принимать участие в заседании по вопросам перспективного планирования. Через 50 лет будни будут по большей части такими же, как ваша сегодняшняя жизнь. Конечно, повсюду будут сверкать новые гаджеты, приводимые в действие мнимым волшебством. Но жизнь большинства из них окажется непродолжительной. Неомания имеет еще один аспект. Раньше я питал симпатию к так называемым ранним последователям[42] (англ. early adopters), типу людей, которые не могут жить без последней версии iPhone. Я думал, что они опережают свое время. Сейчас же я смотрю на них как на людей иррациональных, сраженных неким недугом. Им неважно, какую реальную пользу приносит то или иное изобретение. Единственно, что для них имеет значение, — аспект новизны.
Понятно, что вам придется высунуться из окна как можно дальше, если вы предсказываете будущее. Особенно наглядно продемонстрировал это Макс Фриш в романе Homo faber, изданном в 1957 году. Некий профессор пророчествуют об утопическом, объединенном электронными сетями мире: «Вы будете смеяться, господа, но так оно и есть, путешествия — это атавизм, придет день, когда вовсе не будет транспорта, только лишь свадебные пары будут ездить в дрожках, больше никто».
Почему пропаганда действует Эффект спящего
Во время Второй мировой войны каждая страна выпускала пропагандистские фильмы. Население, особенно солдаты, должно было с воодушевлением сражаться за свою родину и, если надо, умирать. США выделяли на пропаганду так много финансовых средств, что американское военное министерство в 40-х годах попыталось выяснить, действительно ли так необходимы столь дорогие фильмы. В ходе исследований была предпринята попытка установить, как изменялось поведение простых солдат под воздействием пропаганды. Результат разочаровал: фильмы ни на йоту не поднимали военный дух.
Из-за того, что были плохо сделаны? Едва ли. Скорее, потому, что зрители знали — они имеют дело с пропагандой. Это дискредитировало передаваемую через фильм информацию еще до его выхода на экран. Фильм по-прежнему мог приводить стройные доводы и воздействовать на эмоциональную сферу, но зрители мгновенно обесценивали все аргументы.
Спустя девять недель произошло нечто неожиданное. Психологи в очередной раз измерили отношение солдат к войне. Итог: солдаты, которые посмотрели фильм девять недель назад, выражали теперь большую симпатию к войне, чем те, кто фильм не смотрел. Значит, пропаганда все-таки работала!
Ученые стояли перед загадкой, прежде всего потому, что они уже тогда знали, что убедительность доводов со временем ослабевает. Она распадается подобно радиоактивной субстанции. Вы, наверное, сталкивались с подобным: вы читаете статью, например, о преимуществах генотерапии. Сразу после прочтения вы испытываете восторг, через несколько недель вы уже не можете точно назвать причину охвативших вас чувств, а спустя некоторое время от вашего воодушевления не остается и следа.
Что удивительно, в случае с пропагандой дела обстоят с точностью до наоборот. Если на кого-то воздействовать с помощью пропаганды, то со временем ее убедительность возрастает. Почему? Психолог Карл Ховланд, возглавлявший исследования для американского военного министерства, назвал эту загадку эффектом спящего (англ. sleeper effect, понятие заимствовано из области шпионажа). Лучшее на данный момент определение этого эффекта таково: знание об источнике разрушается быстрее, чем приведенные аргументы. Иными словами: мозг относительно быстро забывает о том, откуда поступили сведения (из министерства пропаганды), но саму по себе информацию так быстро он не забывает (война необходима, она дело благое). Поэтому информация из недостоверного источника со временем приобретает все большую достоверность. Обесцененный элемент улетучивается из памяти прежде, чем содержание послания начнет забываться.
В США ни одни выборы не обходятся без отвратительных рекламных роликов с клеветой в адрес кандидатов от оппозиции. Тем не менее согласно закону в конце ролика разборчиво указывается имя того, кто его оплатил. Тем самым каждому зрителю ясно, что речь идет о предвыборной пропаганде. Однако многочисленные исследования выявили, что эффект спящего и здесь отлично выполняет свою работу, особенно если речь идет о нерешительных избирателях. Источник информации забывается, а лживые доводы запоминаются надолго.
Я часто задавался вопросом, почему реклама работает. Любой трезвомыслящий человек должен ставить под сомнение рекламные материалы, которые распознаются им как таковые, и немедленно обесценивать их. Но даже вам как разумному читателю это не всегда удается. Вполне возможно, что спустя пару недель вы не сможете с уверенностью сказать, откуда у вас та или иная информация: из надежной статьи или текста рекламной колонки.