– Как ты, Шмель?
– Не понимаю, – сказал мальчишка, и Стократ увидел, что парень на грани истерики. – Уже язык во рту совсем… как дерево. Не понимаю!
– Отдохни.
Зашло солнце. С момента гибели торговца Сходни миновали ровно сутки.
Шмель еще раз прополоскал рот. Сплюнул. Прижал к губам салфетку: растрескавшиеся губы кровоточили.
– Очень крепкий… вкус. Злое послание. Много соли и кислоты. Разъедает рот… Тьфу.
Слегка покачиваясь, он прошелся по дому. Остановился посреди большой комнаты с лавками вдоль стен:
– Вот здесь он нас учил… Думал, никогда сюда не вернусь.
– Отдохни, – снова предложил Стократ. – Хочешь, пойдем в трактир, навестим Тину?
– Нет, – Шмель помотал головой. – Что мы им всем… скажем?
– Ничего. Я прикажу им не спрашивать.
– Тебе просто, – Шмель опустился на скамейку, на свое привычное ученическое место. – Тебе просто. Ты можешь приказать. Или убить, если не послушают.
– Я убиваю только душегубов. И тех, кто живет насилием.
– Один – троих, – Шмель прикрыл глаза. – А если бы их было четверо?
– Все равно.
– А семеро?
– Справился бы.
– А десять?
– Наверное, нет, – Стократ засомневался. – Против десяти я не выходил ни разу.
– Откуда ты умеешь? – помолчав, спросил Шмель.
– Тебе сколько лет?
– Четырнадцать.
– Когда мне было четырнадцать, я был сиротой в приюте, без семьи, без меча и без всякой надежды. А через год появился человек, который подарил мне меч. Вот так – подарил, упал и умер, потому что был очень стар…
– Волшебник?
– Не знаю. Только с тех пор я стал… задавать себе вопросы. Думать. Смотреть. Искать и отгадывать загадки.
– И убивать убийц?
– Так получилось, – сказал Стократ.
Он открыл рот, чтобы рассказать мальчишке, как это произошло с ним в первый раз – ночью, на большой дороге, когда в него, шестнадцатилетнего, начали стрелять из темноты. Как мерзко взвизгнула стрела возле уха, как другая воткнулась в дорожный указатель, как провалилась в ужасе душа до самых колен. На него напали, вероятно, потому, что при парне был хороший меч – скорее всего, на клинок и польстились…
До того тысячу раз тренировался, размахивая мечом и воображая себя в гуще боя – но в ту ночь впервые услышал, с каким звуком входит сталь в тело врага. И бежал, пока чужая кровь, перепачкавшая его с ног до головы, не остыла совсем и не высохла. Тогда он залез в речку – прямо в одежде, хотя была уже осень, и долго отмывал себя и клинок, а когда посмотрел на него при свете костра – изнутри, как из узкого окна, глянула на него чужая пленная душа.
– Что? – спросил Шмель.
– А? – Стократ встрепенулся.
– Ты хотел мне что-то рассказать.
– Да нет, просто задумался.
Он сел рядом со Шмелем и привалился спиной к стене. В тот раз у костра он до того перепугался, что едва не бросил меч. Пленная душа не ушла на другой день и на третий, а на четвертый клинок сделался втрое тяжелее обычного. Тогда подросток-Стократ разозлился и воткнул меч в землю с криком «Убирайся!», и увидел, как душа ушла – перетекла в дождевого червя, случайно перерубленного клинком…
Шмель вдруг просветлел:
– Скажи – а колдовством ты не можешь прочитать это послание?
– Нет, – Стократ с сожалением покачал головой. – Но если бы я учился – у меня бы со временем вышло, наверное.
Шмель неуверенно улыбнулся:
– У тебя бы вышло… А хочешь попробовать?
– Как?
– Есть же словарь…
Он торопливо вышел и тут же вернулся со своим мешком:
– Смотри, в этом флаконе – «два», а этом – «большой». Давай, попробуй, а потом различи!
– Давай.
Вкус у обеих капель был едва уловимый, и разница между ними почти не чувствовалась. Стократ несколько раз выдохнул через нос, поводил языком по нёбу: первая, кажется, была чуть слаще?
– А теперь скажи, – что здесь? – Шмель, тайно позвенев флаконами, протянул ему еще ложку.
– «Два».
– Здорово, – мальчишка даже притих на секунду. – Или просто угадал? А теперь?
Он снова повернулся к Стократу спиной и звякнул стеклом.
– А теперь ты меня обманываешь, – сказал Стократ, отведав. – Здесь что-то третье, ты мне такого не давал.
– Из тебя бы вышел языковед, – восхищенно сказал Шмель.
– Так возьми меня в обучение.
– Я буду мастер, а ты ученик, – Шмель неуверенно улыбнулся – и вдруг расхохотался, так громко, что зазвенели на полках флаконы:
– Я буду мастер! А ты ученик!
Стократ рассмеялся в ответ, и так, хохочущих, их застал срочный гонец от князя.
* * *– Новое послание, – князь расхаживал по кабинету, распространяя запах браги, но казался удивительно трезвым. – Третье послание за два дня! Что там у них происходит?!
Стократ взял со стола кувшин. Попробовал питье, потом сам наполнил кубок и передал Шмелю. Тот взял, обмирая от благодарности: Стократ попробовал. Яда нет.
Он прикоснулся к напитку, боясь снова опозориться, но смысл послания оказался на этот раз очень простым:
– Они хотят, к ним на переговоры… чтобы срочно пришел кто-то, кто у нас власть.
– Они не знают, кто у нас власть?! – рявкнул князь, и выяснилось, что он все-таки пьяный. – Все они знают! Знают, где в Макухе кузница, где у Сходни новые склады, и когда в Правой сеют свеклу, и…
Он вдруг замолчал, перехватив взгляд Стократа.
Потом оба посмотрели на Шмеля; он знал такие взгляды. Двое, случайно коснувшись в разговоре тайны, вдруг спохватываются, что рядом чужие уши – недостойные уши мальчишки, место которому за дверью. И его отправляют за дверь…
Стократ вдруг приподнял уголки губ. Покачал головой, будто говоря: нет. Ты здесь полноправный собеседник, поэтому, на счастье или на горе, должен остаться.
Снова посмотрел на князя:
– Ты ведь не только о вырубках с ними говорил, да?
Шмель похолодел. Его собственные уши показались ему в самом деле недостойными – и, пожалуй, слишком ценными, чтобы слушать такие речи. Шмель понимал, что безопаснее выйти за дверь, пусть даже без приказа. Но он был единственным мастером-языковедом в поселке и в мире, и потому остался, и даже выше поднял подбородок.
– О чем ты еще с ними говорил? – снова спросил Стократ.
– Я хозяин на своей земле, – неохотно отозвался князь. – Я должен знать, что происходит. Да, у меня есть глаза и в Макухе, и в Правой, в Левой, и… лесовики тоже кое-что видели.
– Что им понимать в торговых делах? В делах торговца Сходни, например?
– Да ничего! – князь глядел Стократу в глаза яростно и бесшабашно, как в бою. – Купец тут ни при чем, не припутывай Сходню… Это про разбойников я от них узнал, от лесовиков. Они одного подонка изгнали, тот к разбойникам пристал, лесовики мне через мастера и донесли. По-честному. По-соседски.
– Уже яснее, – Стократ кивнул. – А Сходня все-таки – за что ты его подставил под нож?
Шмелю показались слишком ценными в этот момент не только уши, но и голова; Стократ небрежно положил ему руку на плечо: знаю, мол, что делаю. Не беспокойся.
– Ну ты и колдун, – помолчав, сказал князь. – Тихий да простой, и не боишься тебя, а потом – глянь, а ты уже в горле торчишь, как крючок. И не избавиться.
– И все-таки?
Князь выругался. Для завершения фразы ему не хватило воздуха, он вдохнул ртом и продолжил ругательство – длинное, липкое, утопающее в деталях, но оттого нисколько не теряющее силы. Потом отдышался и продолжал, как ни в чем не бывало, обращаясь к Стократу, но глядя на Шмеля:
– Сходня торговал Макухой, колдун. Ты чужак, тебе не понять. Люди из Долины давно приглядываются, как нас прибрать к рукам. И Сходня начал: уже склад общий открыл на нашей земле, уже торговое содружество, уже собрал под это дело других купцов, уже приходят чужаки, нам пошлину не платят, а платят в Долину… Через пару лет была бы Макуха не сама по себе, как сейчас, а при Долине – поддольник, так они говорят…
– И тогда бы ты из князя стал наместником.
– Обижаешь. Наместники у них все свои.
– Трудно тебе. Между долиной и лесом.
– Справляюсь, как видишь.
– Не очень, – сказал Стократ.
Князь налился кровью:
– Что?!
Стократ не испугался:
– Не особенно справляешься, с лесовиками, по крайней мере… Эх, мастера нам не хватает. Его бы расспросить…
Он вдруг насторожился, будто почуяв новый запах:
– Что он мог такого знать языковед, что они вдруг решили его убрать?
– Мастер?
Князь замер с открытым ртом. Шмель мог видеть все его зубы – чистые, белые, с единственным застрявшим в щели куском мяса.
– Он мог вести свою игру, – медленно сказал Стократ. – Он ведь был единственный, кто умел говорить и с тобой, и с ними. И вот они решили его убрать, чтобы что-то спрятать…
– Они не могли, – сказал Шмель и сразу пожалел, что открыл рот, потому что оказался между двумя взглядами, как между лезвиями ножниц. – В их питье нет слова… нет понятия «тайна», Язык по-другому устроен…
Он замолчал, водя руками, не зная, как объяснить.
– Понял, – отрывисто сказал Стократ. – Ты уверен?
– Да, – Шмель перевел дыхание.
Князь опять принялся ругаться – на этот раз без ярости, монотонно.
– Погоди, светлейший, – оборвал его Стократ. – Они могут тебя в чем-то винить? За что-то мстить?
– Завтра, – прорычал князь, – на рассвете… да прямо сейчас, чего там, рассвет близко… Пойдем к ним в гости. Эй, Глаза-и-Уши! Давай сбор, всем подъем, выжжем их норы, хватит…
– А они нам воду отравят, – тихо сказал Шмель.
И Стократ, и князь снова посмотрели на него. Он странно себя чувствовал под их взглядами: еще вчера – вообще никто, недостойный даже быть учеником языковеда. Сегодня – равноправный собеседник на совете, где речь идет о жизни и смерти.
– Мы перебьем их всех, – отрывисто сказал князь. – На их стрелы у нас есть щиты. А на наш огонь…
– А они нас, – Шмель говорил, преодолевая боль в растрескавшихся губах. – Мы друг друга перебьем, и тогда придут люди из Долины, на все готовое.
Сделалось тихо. Стократ улыбался, будто чем-то довольный.
– Надо составить им питье, – сказал Шмель еще тише. – В смысле, послание. Надо идти к ним на переговоры…
– Я не пойду, – сказал князь с отвращением.
– Я пойду, – Стократ потянулся, будто после хорошего отдыха. – Шмель, будешь толмачом?
Еще несколько секунд все молчали.
– Зачем тебе? – спросил князь, глядя в резной потолок из розовой сосны. – Все это?
– Интересно, – Стократ безмятежно улыбнулся Шмелю. – Собирайся, что ли?
* * *До околицы их провожала невесть откуда взявшаяся Тина. Стократ с самого начала велел ей молчать, и она молчала, только хлопала мокрыми ресницами. Вдоль обочин кое-где стояли вооруженные люди. Из-за заборов выглядывали женщины и подростки.
Лошадь Стократа казалась шагающей горой и позвякивала с каждым шагом: Шмель второпях разлил по флаконам и рассовал в корзины чуть ни всю мастерскую хозяина. Сам Шмель тащил на спине свой мешок, и только Стократ не был отягощен ничем, кроме меча.
Прошли мимо дома Лопуха. Мимо дома Заплата; в приоткрытую калитку глазели на Шмеля близнецы Окра и Бык; все они долго учились языкознанию и могли сейчас быть на месте Шмеля.
А может, не могли.
Огромный дом торговца Сходни стоял темный и тихий, будто брошенный.
На околице все, кто увязался было за процессией, отстали. Зато новые, ожидавшие на перекрестке молчаливые люди выстроились колонной и двинулись следом – на некотором расстоянии. В их тяжелых шагах, в бряцании оружия было для Шмеля слабое утешение: на твой труп, обещали шаги, мы навалим десяток вражеских трупов. Ура.
Стократ шагал впереди, за ним послушная лошадь. То ускоряя шаг, то уставая под тяжестью мешка, Шмель тащился за ними, и думал, что вот оно, еще одно испытание. Там, на помосте, он доказал, что лучше всех – за это его унизили и прогнали. Теперь, вроде бы, ничего доказывать не надо и некому доказывать, но он все равно идет, и облизывает покрытые коркой губы, и думает, лишь бы не подвел язык…
Они миновали камень, на котором он плакал в день своего изгнания – от потери, но больше от несправедливости. Спустились по дну оврага и вступили в лес, и через несколько минут впереди показалась застава.
* * *Стократ замедлил шаг.
Он отлично помнил то место, дальше которого не стал идти в прошлый раз. Невидимая граница, за которой ему померещилось напряжение тетивы. Теперь напряжения не было – но было что-то другое.
Запах?
Железная чаша, в которой разжигали сигнальный огонь, стояла сейчас пустая и черная, и от нее разило горелой смолой. Лес, полностью свободный от птичьих голосов, вонял землей и сталью. Дорога уходила вперед, на стоптанной хвое терялись следы.
Стократ свистнул на весь лес. Никто не отозвался. Лошадь переступила с ноги на ногу, звякнули пузырьки и флаконы в поклаже.
– Никто не встречает, – сказал Стократ с ухмылкой.
Те, что шли за ними следом, отстали и притихли. Но явись сейчас стрела из леса, хоть одна стрела – ответ не заставит себя ждать, мстители с мечами и топорами ждут только сигнала; Стократу хотелось верить, что и лесовики это понимают.
– Без приглашения идти нельзя, – сказал мальчик.
– А если не зовут?
– Без приглашения нельзя, – твердо повторил Шмель. – Это старые правила. Никто их не нарушал, даже мастер.
– Тогда что делать?
Он свистнул еще раз. Потом подошел к чаше, установленной на высоте человеческого роста, и поджег выведенный наружу фитиль.
Полыхнуло так, что Стократ отпрянул. Столб огня поднялся над дорогой, и опасно затрещали ветки, нарушившие незримую границу.
– Это всегда так бывает, да? Огонь всегда так сильно горит?
– Нет, – Шмель сглотнул. – Так не горит. Это опасно.
Стократ оглянулся. Лес был везде одинаковый – и на стороне лесовиков, и на стороне «безъязыких». Розовые сосны стояли в коре, как в броне – темно-красной, одновременно церемониальной и боевой.
– Кто-то идет, – сказал Шмель.
Огонь почти сразу опал. Дым потянуло в другую сторону. Прищурившись, Стократ различил человеческую фигуру на дороге. Одну.
Человек шел, не таясь, без оружия. Через несколько мгновений показалось, что это мальчик-подросток – но, когда лесовик приблизился, стало ясно, что это девушка.
Светлые волосы, сплетенные в две косы, лежали у нее на плечах. Глаза были закрыты навсегда, ресницы вплетались в кожу шелковыми нитями, и красно-черная вышивка покрывала скулы и виски.
Стократ замер, всматриваясь в переплетения нитей на ее лице. Они складывались в кресты, в витые колоски, в многослойные узоры. Глазные яблоки под тонкой белой кожей не двигались, даже не вздрагивали. Губы, покрытые прозрачным маслом, чуть блестели.
– Привет, – сказал Стократ.
Девушка постояла, будто в нерешительности. Она была ростом со Шмеля, но гораздо уже в плечах. Без головного убора, в длинном сером балахоне с широкими рукавами, с безглазым лицом, расшитом узорами, она вовсе не казалась слепой.
Стократу очень хотелось провести ладонью перед ее зашитыми глазами, подтвердить свою догадку. Но это было бы очень невежливо, да и, пожалуй, опасно.
– Привет, – повторил он. – Мы пришли, что теперь?
Девушка шевельнулась, покачнув полами своего длинного одеяния, и протянула вперед глиняный кувшин – до этого момента он был полностью скрыт в рукаве.
Стократ поглядел на Шмеля. Мальчишка, стиснув зубы, смотрел на кувшин и на руку, его державшую. Стократ шагнул вперед, нарочито плавным движением потянулся…
– Нельзя! Из рук не берут такое послание, только с земли!
В голосе Шмеля была такая сила, что Стократ попятился.
Неизвестно, слышала ли девушка их голоса и понимала ли, о чем идет речь – но она, постояв еще мгновение, наклонилась, будто перегнувшись пополам, и поставила кувшин на землю. Отошла на шаг. Шмель, громко вздохнув, кинулся вперед и поднял послание.
Руки у него тряслись так, что Стократ испугался: не пролил бы все. Что тогда?
– Если они меня отравят, – торопливо сказал Шмель, вытаскивая пробку, – если они меня отравят, ты знай, что это позор для людей и оскорбление, что это специальный знак – мы считаем вас хуже животных, и тогда надо, чтобы князь шел со всеми, кто носит оружие, и убивал всех: больших, маленьких, старых…
Он остановился, глядя на кувшин в своих руках.
* * *…И, когда последний лесовик умрет, все на свете станут безъязыкие. Некому будет вкушать молчаливые пиры-поэмы. Шмель смотрел на кувшин и пытался понять, что же за слова он только что произнес: убивайте всех…
Но ведь они сами этого хотели. Отравить посланием – значит тяжело оскорбить весь род. И оскорбление уже случилось. В сравнении с этим и смерть Шмеля ничего не добавит, не изменит, все равно что лист упадет с дерева…
– Ну и пусть, – сказал он кувшину и отхлебнул.
Питье было такое едкое и соленое, что у него защекотало в носу и навернулись слезы. «Наказание»! Он трижды успел поперхнуться соплями, прежде чем понял: к безъязыким, то есть обыкновенным жителям Макухи, это слово не имеет отношения. Наказание; прошедшее время, окончательно. Свои, но чужие. Невыносимо сложное, насыщенное вкусами, запутанное изъяснение, из которого Шмель понял только, что теперь этому безобразию пришел конец…
Он сплюнул зелье прямо на дорогу. Жестом попросил у Стократа воды, отхлебнул из его кружки, прополоскал рот:
– Они что-то решили, что-то закончили и кого-то наказали. Из своих.