– Что ты!
Стократ замолчал, о чем-то раздумывая. Дорога сделалась ровнее и шире. Стена слева отступила, давая место мелким корявым соснам. В свете проглянувшего солнца открылась Белая дорога почти донизу – витой шнурок желтовато-молочного цвета.
– Ты говоришь, они охотники. Что, на охоте, чтобы срочно позвать товарища, они несут ему питье?
– Нет! Понимаешь, они ведь не глухие. Они могут перекликаться по-птичьи, например. Повторять звериные звуки. Чтобы сказать «Привет, это я» или «Посмотри направо» – одного свиста хватит. Но они не называют это «язык» и не считают разговором, достойным человека.
– Хм.
– А «языком» они называют только то, что можно пробовать на язык… Вкушать. Это достойно человека. У них есть целый ритуал для беседы – когда двое сидят, и перед каждым специальный прибор, чтобы обмениваться вкусами. Потом наставление – когда один готовит вкусы, а многие вкушают. Мастер рассказывал, есть еще песни, поэмы…
Шмель запнулся. Он не мог скорбеть о мастере. Должен был скорбеть, но не чувствовал скорби, а только горечь.
– Поэмы? – осторожно удивился Стократ. – Песни?
Шмель вздохнул:
– Любой смысл на воде или на вине, или на жире – это просто послание. – А вложить смысл в еду – это уже песня. Следующая ступень искусства.
– Тушеное мясо, – мечтательно проговорил Стократ. – С подливой… и травами. Я чувствую этот вкус… Но не слышу песни. Только удовольствие для брюха.
– Вот за это они, в общем-то, презирают людей, – Шмеля на секунду перестало клонить в сон. – Мастер рассказывал – у них в старину бывали длинные пиры… где все одновременно вкушали что-то героическое. И к концу пира знали и чувствовали больше, чем в начале.
– Героическое? – заинтересовался Стократ. – О чем же?
Шмель отвернулся от пропасти, чтобы не закружилась голова:
– О подвигах. О воинах… О том, как кто-то гибнет, а другой в последний момент приходит на выручку и всех спасает.
И замолчал, пораженный несоответствием: он, ни разу в жизни не державший меча, и высокопарные мечты о доблести.
– Военная доблесть – это хорошо, – Стократ шагал легко, его сапоги, казалось, едва касались крутой, неровной, каменистой дороги. – Теперь скажи мне: с кем они воевали? Когда? Кто победил?
– Я не знаю! Да кто знает, ведь столько лет прошло! Мастер говорил, у них были войны между собой, потом еще с людьми, тогда, раньше, когда Макухи в помине не было. А потом им надоело воевать, они ушли к себе в леса и отгородились ото всех. Им ничего не надо – все у них есть, леса, вода, дичь… Вот только свеклу любят. На свеклу охотнее всего меняют свой лес.
Дорога вышла на новый виток. Впервые показалась внизу Макуха – самые высокие здания, дом князя и башня, лесные склады и пильня, широкая дорога к пристани…
– Скажи, отравленное послание – что это может значить? – тихо спросил Стократ.
– Война, – Шмель говорил еле слышно, так что шелест мелких камней под копытами лошади заглушил его слова. – Отравить посланием – это… унизить. Обозвать грязным животным. Не просто убить, а…
Он замолчал. Весь ужас положения открылся ему только теперь: мастер мертв. Нет хуже вести, чем яд внутри послания. Никто в Макухе этого не понимал, никто не знал обычаи лесовиков, как знал их Шмель.
Стократ заглянул ему в лицо, снизу вверх:
– Что притих?
Шмель молчал; Стократ коснулся его руки:
– Не бойся.
Шмель пожал плечами.
Стократ молча вскочил в седло за его спиной, и лошадь почти сразу перешла на рысь. Шмелю пришлось крепче сжать зубы.
* * *Улицы Макухи пропахли страхом и злобой. Работа остановилась. Дети сидели по домам; на площади у помоста собрались мужчины, почти все при оружии. Стократ вовремя заметил толпу впереди и обогнул площадь кружным путем.
Он отлично представлял себе, что случится через несколько минут, когда на площадь прибудут стражники с телом Сходни. Следовало поговорить с князем как можно скорее – прежде чем перед домом остановится процессия озлобленных людей, несущих жертву на руках и жажду мести в горле. А то, что Сходню припишут к числу бывших и будущих жертв лесовиков, Стократ не сомневался.
Он щелкнул языком, и лошадь понеслась полупустыми улицами, как бешеная. Шмель охнул и потихоньку начал сползать на бок.
– Держись.
Он остановился перед домом князя, спрыгнул и подхватил мальчишку за миг до падения:
– Пошли.
Стражники, дежурившие у входа, заступили было дорогу:
– Господин, вы в покоях правителя, отдайте меч!
Стократ, не глядя, вытащил из ножен клинок, и все четверо расступились, как тесто под ножом.
* * *Шмель никогда не переступал порог княжеских покоев. Панели из розовой сосны, резные картины, изображавшие охоты и битвы, показались ему неожиданно грубыми. Розовое дерево со временем приобрело неприятный мясной оттенок; Шмель опустил глаза, чтобы не споткнуться о какой-нибудь порог, чтобы не угодить сапогом в складку плетеной циновки, и уныло подумал, что за следы на таком полу его, пожалуй, вздуют.
Стократ знал, куда идти. Шмель следовал за ним, как жеребенок на привязи. Огромный дом глухо шумел, как ветер в печных трубах, в этот шум вплетались всхлипы и тонкие завывания. В переднем покое обнаружился Плюшка – он стоял на коленях и рыдал, не утирая слез и соплей, скорчившись, почти касаясь лбом блестящего деревянного пола, но это были пока еще слезы не горя, а страха:
– И тебя, – запричитал он, увидев Шмеля, – и тебя тоже… всех нас потравят…
И завыл; Шмелю показалось, что Плюшка играет, как всегда, изображая теперь младенца: авось пожалеют ребенка-то.
Он замедлил шаги, понимая, что нужно сказать, сказать хоть что-нибудь осиротевшему Плюшке – но Стократ положил ему руку на плечо, тяжелую и твердую, не допускающую возражений руку, и провел вперед, к закрытой резной двери. Легко стукнул костяшками пальцев – прямо в лоб изображенного на двери воина, толкнул дверь и вошел; князь стоял у окна и смотрел немного раздраженно – как будто ждал Шмеля и Стократа, давно ждал и тяготился их опозданием.
– Торопились, – сказал Стократ с порога, будто приветствие. – Наслышаны.
Князь посмотрел на Шмеля. Потом снова на Стократа и опять на Шмеля, будто что-то решая.
– Выйди, – тихо сказал Стократ. – На минуту.
Шмель вернулся за дверь с вырезанным на ней воином. Плотно закрыл за собой тяжелую створку. Плюшка стоял, не поднимаясь с колен, глядя на него снизу вверх совершенно сухими, трезвыми глазами:
– Он только губы помочил, и сразу почернел весь, как в огне. И упал. Ни слова не вымолвил! Черный, как головешка! Зубы оскалил! Я больше никогда, никогда в жизни не возьму… ничего от лесовиков, никакой их посылки! Пусть меня хоть режут, хоть потрошат – я в рот ни капли не возьму!
– Дырявая лодка далеко не уплывет, – шепотом сказал Шмель.
– Что? – Плюшка сморщил лицо. – А… Так он нам тогда, на испытании, чистую воду дал, обоим. Только ты дурак. А я вспомнил, как он нас учил еще весной: если совсем не можешь прочитать – соври что-нибудь. Мастер вранье раскусит, а простец поверит, так отличишь умного от простеца… А ты дурак, забыл. А я вспомнил… Это проба на ум, ты не понял? Хотя толку-то в уме… Гори оно все, ты как хочешь, а я это видел, ви-дел, своими глазами, вот как он только губами коснулся… как лист сгорел, на лету, пока валился – одна головешка осталась…
Шмель смотрел, как он причитает, и думал о Сходне – как он рухнул с лошади. Надо было открыть рот и сказать сейчас – твоего отца убили.
Но Шмель молчал.
* * *– Их было трое, – сказал Стократ, отвечая на незаданный вопрос. – Наживку съели раньше, чем я вмешался.
– Наживку, – князь поводил рукой по щеке, потрогал ногтем щетину. Резко обернулся:
– Зачем пришел? Доложить? Не верю. За наградой?
Он вытащил из ящика стола и звонко уронил перед Стократом кошелек на кожаном шнурке:
– Твое.
– Спасибо, – Стократ без церемоний спрятал деньги в карман. – Как это было? С языковедом?
Князь размышлял несколько мгновений. Он был человеком решительным и скорым на действие, но – если дело касалось простых и понятных вещей вроде драки.
– От лесовиков прислали послание. Не в срок, но такое бывает нередко. Иногда они меняют планы вырубки – если, например, засуха или наоборот наводнение, или если им просто в голову взбрело.
– То есть зажгли огонь в маяке, дозорные увидели и пришли за кувшином?
– Именно так. Огонь горит – дозорный приходит и берет напиток. Бегом приносит мне, я вызываю мастера. Дело было после полудня, ближе к вечеру.
– До заката? – быстро спросил Стократ.
– Далеко до заката… А что?
– Да так, – Стократ перевел дыхание. Ему показалось очень важным, что смертельное послание прибыло раньше, чем лесовик-изгнанник погиб от его меча. – Ты говоришь, пришел мастер…
– Пришел и привел ученика своего сопливого, Плюшку этого. Взял кувшин, понюхал питье, налил в серебряную ложку – красовался ради ученика, а так он, бывало, из горлышка пробовал… И как только губами коснулся – так упал.
– Ничего себе, – сказал Стократ.
Князь кивнул:
– Да… Тут бы затаиться, но дело испортил этот щенок, Плюшка. Как завизжит, как выскочит, только его и видели… Через минуту уже все знали, что случилось – и началось! На закате лесорубов обстреляли – а я догадываюсь кое по чему, что лесорубы-то на тех первыми напали…
– Зачем?
– А затем, что гудит все – война! Вот они со страха или от удали дурной на лесовиков наскочили, а те в ответ. Спасибо, стрелы не отравленные!
– И что теперь?
Князь мотнул головой. Взял со стола колокольчик и встряхнул, как склянку с лекарством. Не успел стихнуть звон – вошел Глаза-и-Уши, унылый и постаревший.
– На площади шумят, – прошелестел советник, мельком глянув на Стократа. – Только что Сходню привезли. Так вздумалось им, что купца нашего тоже лесовики…
– Дурачье, – пробормотал князь.
– Стража готова, – Глаза-и-Уши прикрыл глаза полупрозрачными белесыми веками. – Если послать за подмогой в Правую и Левую руки, можно и ломануть на них… Что их стрелы? Против стрел щиты есть. А вот против огня у них мало защиты…
Он открыл глаза и поглядел на князя прямо, будто издеваясь:
– Так они говорят, стражники, орлы наши. Дурачье, да с мечами, а где умных возьмешь?
– А что лесовики?
– Затаились. На заставе оцепление… Что делать, светлейший?
– Иди к нашим, – отрывисто велел князь. – Иди, они сейчас с площади сюда припрутся, еще мертвого Сходню с собой притянут. Иди, скажи им… Придумай, что. Но чтобы сегодня они были по домам, и завтра тоже, а с утра посмотрим…
Глаза-и-Уши скептически покачал головой:
– До утра у нас срок, светлейший, чтобы думать. И то… если лесовики раньше не проснутся.
И вышел в потайную дверь.
– Но это еще не все, – сказал князь, проводив его глазами.
Стократ подобрался.
– Ночью второе послание выложили. Развели огонь… Дозорные не брали до самого рассвета – стрел боялись. Потом все-таки загородились щитами и взяли. Принесли мне… А что в этом послании – кто мне скажет? Может быть, ты?!
* * *– Я все равно не буду, – Плюшка глядел на князя снизу вверх, губы его тряслись, но глаза смотрели твердо. – Я никогда не буду, я не учился, я ничего не умею. У меня нос сопливый. Я ничего не знаю. Я не буду, и рта не раскрою, и все равно ничего не пойму!
На столе у князя стоял простой глиняный кувшин – Шмель видел такие тысячу раз. Это была обыкновенная посуда лесовиков, в ней они передавали все свои послания.
– А вот поймешь, – ласково сказал князь. – Я сейчас нагайку достану, и все ты поймешь, сопляк.
– Хоть режьте! – Плюшка возвысил голос. – А-а-а!
Из-за окон ему ответил гул толпы: люди явились к князю, требуя защиты. Требуя решения. Требуя немедленных действий.
Князь перевел взгляд на Шмеля. Тот глубоко вдохнул – и так и остался стоять, не сводя глаз с кувшина.
– Пробуй ты, – уронил князь. – Учился?
Меня ведь сочли недостойным, угрюмо подумал Шмель и сам себе поразился – откуда такие мысли на пороге, скорее всего, ужасной гибели?
– Минуту, – сказал Стократ.
Он взял кувшин за горло, как дохлого гуся. Осторожно покачал в воздухе. Вынул тряпичную затычку.
Осторожно поднес горлышко к носу. Поводил туда-сюда ладонью, подгоняя запах. Поднял брови:
– Ничего не чувствую. Как вода.
Шмель шагнул к столу. Взял стакан и опять удивился, на этот раз своему спокойствию. Все внутри онемело – не то от страха, не то от изумления: теперь я мастер, единственный языковед в Макухе. А значит, в мире. Никто ведь не знает, есть ли где еще на свете языковеды…
Вытянув руки, он очень осторожно перелил из кувшина несколько капель на самое дно стакана. Жидкость была изумрудной.
В комнате было тихо, как в облаке. Снаружи что-то говорил Глаза-и-Уши, и ревела толпа, заглушая его надтреснутый голос.
Шмель поднес стакан к губам и подумал, что такой точно была последняя минута учителя. Как-то скомкано, неправильно… Даже не поговорили толком с матерью, с отцом, с братьями…
– Дай, – тихо сказал Стократ.
Он вынул стакан из холодной ладони Шмеля. Прищурился, запрокинул голову, тронул губами изумрудную жидкость – Шмель даже выдохнуть не успел. Вспомнилось Плюшкино: «Ни слова не вымолвил! Черный, как головешка! Зубы оскалил!»
Стократ облизнул губы. Склонил голову на бок, прислушиваясь к своим ощущениям:
– Ну и дрянь… И как из этого можно что-то понять?
Он попробовал еще, поморщился и неожиданно подмигнул; Шмель понял, что все еще стоит, подняв руку, и форма скрюченных пальцев повторяет форму стакана.
– По крайней мере, – пробормотал внимательно наблюдавший князь, – это хоть не убивает мгновенно…
Тихонько заскулил Плюшка, о котором все забыли. А Шмель дрожащей рукой снова принял стакан, тронул губами изумрудную поверхность и, зажмурившись, набрал полный рот.
Яд!
Яд, говорилось в послании, Шмель помнил этот вкус, хоть мастер давал его пробовать только однажды. Яд, и будущее время; яд, и вода. Много воды. Угроза. Обещание смерти.
Шмель сплюнул жидкость в деревянную чашку, разлетелись брызги, князь брезгливо отстранился. Шмель прижал к мокрым губам край чистого рукава рубашки:
– Они говорят, что отравят источники. Они говорят, что отравят все источники и колодцы.
Даже Плюшка перестал скулить. Несколько мгновений в комнате слышались только раздраженный ропот толпы да невнятная речь советника на крыльце.
– И все? – отрывисто спросит Стократ. – Какие-нибудь условия? Объяснения?
Губы горели. Шмель без разрешения взял чашу с водой, прополоскал рот. Сделал несколько глотков. Снова налил себе жидкости из кувшина.
Яд, яд… Текущая вода. Обещание смерти – война… Условия? Объяснения? Он ведь не мастер. Он не может понять все, что тут написано – только самое явное, основное: угроза. Война.
Соленый как воля, сладкий как степень, кислый как движение, горький как время. Соленый… здесь есть оттенок соли, который явно что-то значит, но Шмель не может его прочитать. Мастер – тот смог бы.
Он сплюнул жидкость. Язык одеревенел. Может, яд в питье все-таки есть и теперь только начал действовать?
– Я не понял, – ему все труднее становилось говорить, – не понял до конца. Это какая-то, ну, форма объявления войны… Мне надо в кабинет мастера. Посмотреть книги, записи, образцы…
Он покачнулся. Стократ подхватил его под локоть.
– Отравился? – быстро спросил князь.
– Голоден, – Стократ заглянул Шмелю в глаза. – Устал. Вели, пусть ему сварят сладкой каши побольше, и…
– Не сладкой, – пробормотал Шмель. – Пресной… для языка.
* * *В этом кабинете, где стены до потолка были уставлены склянками, где даже после смерти хозяина пузырились цветные жидкости в перегонных устройствах, где гирляндами свисали с потолка заваренные в смолу образцы, – в этом кабинете и за этим столом мальчишка оказался куда больше похож на колдуна, чем любой из знакомых Стократа.
Бледный, даже синий, очень сосредоточенный, Шмель сразу же поставил воду на маленькую печь – греться. Потом, непрерывно полоща теплой водой рот, отыскал в соседней книжной кладовке несколько томов, добыл со стеллажей бутылки, зажег свечи и среди всего этого раскрыл свой потрепанный дорожный мешок; мальчишка не заботился, как он выглядит. Мальчишка работал, и ему было трудно.
Дом погибшего языковеда стоял пустой, на крыльце дежурила стража. Глаза-и-Уши каким-то образом уговорил жителей Макухи придержать свой гнев до завтра. В поселке снова сделалось тихо, и улицы подозрительно опустели.
Плюшку посадили под замок в доме князя – чтобы не разнес до поры новость о страшной угрозе лесовиков. Парню до сих пор не сказали о гибели отца, и Стократ не знал, милосердие это или издевательство.
Патрули, тайно разосланные к источникам, принесли добрую весть: вода чистая. Пока, во всяком случае. Князь распорядился расставить стражу у колодцев.
– Может, они просто запугивают? – Стократ расхаживал по дому, все разглядывая, но ни к чему не прикасаясь. – Целую реку отравить, это, знаешь, никаким лесовикам не под силу… Или под силу?
Он остановился в дверях кабинета, где мальчишка сидел, скрючившись, над полированной мраморной доской. На доске застывшим воском были нарисованы лепестки и стрелы, и цветные капли жидкости причудливо сливались, как на палитре.
– Как ты, Шмель?
– Не понимаю, – сказал мальчишка, и Стократ увидел, что парень на грани истерики. – Уже язык во рту совсем… как дерево. Не понимаю!