Я закрываю браузер, смотрю на экран компьютера и тут обращаю внимание на новые обои рабочего стола. Когда Роб их заменил? Всего неделю назад тут была наша семейная фотография на фоне нашего сада. Теперь на фото одна Лили, ее волосы ярко светятся в солнечном нимбе. Накатывает чувство, будто меня стерли из нашей семьи, и если я опущу взгляд, то увижу, как исчезают мои руки. Сколько должно пройти времени, чтобы на рабочем столе появилась фотография другой женщины? Большеглазой брюнетки, которая считает мою дочь абсолютно нормальной очаровательной малышкой?
Доктор Диана Роуз в жизни не менее привлекательна, чем на фотографии ее веб-сайта. Большие окна ее кабинета на пятом этаже выходят на реку Чарльз, но жалюзи опущены. Темные окна давят на меня неким подобием клаустрофобии, я словно заперта в белой коробке с белой мебелью, и если не произнесу правильных слов, если не докажу, что я в здравом уме, эта женщина запрет меня здесь навсегда.
Ее первые вопросы вполне безобидные. Где я родилась, где росла, каково мое общее физическое состояние. У нее зеленые глаза и безупречная кожа, а бледно-желтая шелковая блузка достаточно прозрачна, чтобы рассмотреть под ней очертания бюстгальтера. Я спрашиваю себя, отметил ли эти детали мой муж, сидя на той самой кушетке, на которой теперь сижу я. Голос у нее сладкий, словно мед, она умеет делать вид, будто ей действительно небезразлично мое здоровье, но я думаю, она – воровка. Она украла любовь моей дочери и преданность мужа. Когда сообщаю, что я профессиональный музыкант и получила степень в консерватории, мне кажется, ее губы презрительно кривятся. Она, видимо, не считает музыкантов настоящими профессионалами. Ее дипломы, сертификаты и грамоты в рамочках развешены по всей стене – документальное подтверждение того, что она выше любого музыкантишки.
– Значит, по вашему мнению, неприятности в семье начались, когда вы сыграли музыкальную вещицу под названием «Incendio», – говорит она. – Расскажите подробнее об этих нотах. Вы сказали, что приобрели их в Риме.
– В антикварном магазине, – подтверждаю я.
– А почему?
– Я коллекционирую ноты. Всегда ищу что-нибудь, чего не слышала прежде. Что-нибудь уникальное и красивое.
– И вы поняли, что вещь красива, просто посмотрев на ноты?
– Да. Читая ноты, я слышу музыку. Я решила, мы сможем сыграть эту вещь в моем квартете. Приехала домой и стала разучивать ее на скрипке. И вот тут Лили… – Я замолкаю. – Вот тогда она и стала другой.
– И вы убеждены: причина ее необычного поведения – «Incendio».
– Я слышу в «Incendio» что-то неправильное. Что-то темное и тревожное. В нем есть негативная энергия, и я ее почувствовала, когда играла вальс в первый раз. Я думаю, Лили почувствовала то же самое. И я думаю, она реагировала на музыку.
– И поэтому она вас поранила…
Доктор Роуз говорит с совершенно нейтральным выражением, но я слышу скептицизм в ее голосе. Я слышу его так же четко, как слышу фальшивую ноту, которая портит в остальном безупречное исполнение.
– …Из-за негативной энергии, содержащейся в музыке.
– Не знаю, как еще сказать, – энергия или нет, но что-то в «Incendio» не так.
Она кивает, словно понимая. Но конечно же, ничего она не понимает.
– И поэтому вы так часто звоните в Рим?
– Я хочу выяснить происхождение и историю «Incendio». Может быть, тогда удастся понять, почему Лили так реагирует на музыку. Я пыталась поговорить с человеком, который продал мне ноты, но он не отвечает на звонки. Его внучка несколько недель назад написала мне письмо, пообещала поспрашивать его, но с тех пор – ни слова.
Доктор Роуз набирает в грудь воздуха, меняет позу. Невербальный знак того, что она собирается изменить стратегию.
– Что вы чувствуете по отношению к дочери, миссис Ансделл? – тихо спрашивает она.
Этот вопрос заставляет меня задуматься, потому что я не уверена, как нужно ответить. Я помню, как мне улыбалась новорожденная Лили и как я тогда думала, будто этот миг всегда будет самым счастливым в моей жизни. Я помню ночь, когда у нее поднялась температура, помню, как я обезумела при мысли о том, что могу ее потерять. Потом я вспоминаю тот день, когда опустила глаза и увидела осколок у себя в ноге и услышала, как моя дочь напевает: «Мамочке сделать бо-бо. Мамочке сделать бо-бо».
– Миссис Ансделл?
– Я, конечно, ее люблю, – автоматически отвечаю я.
– Даже несмотря на то, что она напала на вас.
– Да.
– Даже несмотря на то, что она, кажется, стала другим ребенком.
– Да.
– У вас никогда не возникало желания сделать ей больно в ответ?
Я недоуменно смотрю на нее:
– Что?
– Такие чувства вполне обычны, – говорит она убедительным тоном. – Даже самая терпеливая мать иногда выходит из себя и шлепает или колотит ребенка.
– Я ее ни разу и пальцем не тронула. Я никогда не хотела причинить ей боль!
– А у вас никогда не возникало желания поранить себя?
Ах, как легко она ввернула свой вопросик. Я понимаю, куда такие вопросы могут нас привести.
– Почему вы спрашиваете?
– Вы получили две травмы. Ранение стеклом и ушибы в результате падения с лестницы.
– Не сама же я себе вонзила стекло в ногу! И не бросилась по собственному желанию с лестницы.
Она вздыхает, словно я слишком глупа и не в силах понять очевидное.
– Миссис Ансделл, никто не видел, как это случилось. Может, в вашей памяти сохранилось не совсем то, что было на самом деле?
– В моей памяти все сохранилось точно так, как я рассказываю.
– Я просто пытаюсь проанализировать ситуацию. У вас нет никаких оснований испытывать ко мне враждебность.
Неужели она слышит враждебность в моем голосе? Я набираю полную грудь воздуха, стараясь успокоиться, хотя у меня есть все основания испытывать к ней недобрые чувства. Мой брак под угрозой, дочь хочет меня покалечить, а передо мной сидит доктор Роуз, такая безмятежная и владеющая собой. Занятно, думаю я, ее частная жизнь такая же идеальная, как и ее образ? А вдруг она тайная пьяница, мелкая воровка или нимфоманка?
Или крадет мужей у других женщин.
– Слушайте, я не знаю, почему вообще разговариваю с вами, – замечаю я. – Думаю, мы обе просто попусту теряем время.
– Ваш муж беспокоится о вас, поэтому-то вы и здесь. Он сказал, вы похудели и плохо спите.
– Что он вам еще сказал?
– Что вы отдалились от дочери. И от него. Вы вроде бы заняты собой и, кажется, не слышите его слов. Вот почему я задаю вам такие вопросы. Вы слышите голоса?
– В каком смысле?
– Голоса у вас в голове? Голоса людей, которых нет рядом, но которые говорят, что вы должны делать? Может быть, покалечить себя?
– Вы спрашиваете, не психопатка ли я? – Я разражаюсь смехом. – Отвечаю не просто «нет», доктор Роуз. Категорически «нет»!
– Надеюсь, вы понимаете, я обязана задавать вам такие вопросы. Ваш муж обеспокоен состоянием дочери, а поскольку днем он работает, мы должны быть уверены, что она в безопасности, находясь вдвоем с вами дома.
Наконец-то мы добрались до истинной причины моего появления в кабинете психиатра. Они считают меня опасной для Лили. Считают чудовищем, детоубийцей, как мою мать, и защищают от меня Лили.
– Мне сказали, ваша дочь сейчас у вашей тетушки. Это временное решение, – говорит доктор Роуз. – Ваш муж хочет, чтобы его дочь вернулась домой, но он должен быть уверен: дома ей не угрожает опасность.
– Вы думаете, я не хочу, чтобы она вернулась? Я со дня ее рождения практически с ней не расставалась. Когда ее нет, мне кажется, нет какой-то части меня.
– Даже если вы хотите возвращения Лили, подумайте о случившемся. Вы опоздали на несколько часов, когда должны были забрать ее из детского сада, но даже не поняли этого. Вы верите, что ваша дочь склонна к насилию и хочет вас искалечить. Вы одержимы музыкальной вещицей, в которой, по вашему мнению, таится зло. – Она делает паузу. – И в вашей семье имели место случаи психоза.
Картину она нарисовала безусловно отвратительную. Любой, кто услышит такую безжалостную цепочку фактов, не сможет поспорить с выводами доктора Роуз. А потому ее следующие слова меня вовсе не удивляют:
– Прежде чем я уверюсь в том, что дома ваша дочь в безопасности, полагаю, вам потребуется еще одна экспертиза. Рекомендую наблюдение в стационаре. Близ Вустера есть прекрасная клиника, я уверена, вам там будет удобно. Отнеситесь к этому как к короткому отпуску. К возможности на время снять с плеч груз всех обязанностей и просто сосредоточиться на себе.
– Вы говорите о коротком отпуске – что вы имеете в виду под словом «короткий»?
– Я не могу назвать никаких сроков.
– Значит, речь идет о неделях. Даже месяцах.
– Все будет зависеть от вашего состояния.
– А кто его будет оценивать? Вы?
Моя реплика заставляет ее откинуться на спинку стула. «Пациент проявляет крайнюю враждебность» – вот такой будет запись в моей карте. Тем не менее подобная деталь добавит еще один красочный штрих к неприятному портрету Джулии Ансделл, сумасшедшей мамаши.
– Позвольте мне подчеркнуть, этот период абсолютно произволен, – говорит она. – Вы в любую минуту сможете покинуть клинику.
Она говорит так, словно у меня есть выбор и дальнейшее зависит исключительно от меня, но мы обе знаем: я в ловушке. Скажу «нет» – потеряю дочь и, весьма вероятно, мужа. На самом деле я уже потеряла обоих. У меня теперь осталась только моя свобода, и даже она целиком в руках доктора Роуз. Ей нужно лишь объявить, что я представляю опасность для себя и окружающих, и дверь психушки захлопнется.
Я взвешиваю ответ, чувствуя на себе ее взгляд.
«Ты должна оставаться спокойной, покладистой», – уговариваю я себя.
– Мне нужно время, чтобы подготовиться. И я должна убедиться, что моя тетушка Вэл в состоянии заботиться о Лили.
– Конечно. Я понимаю.
– Поскольку придется отсутствовать некоторое время, я должна решить кое-какие практические вопросы.
– Мы же не говорим о вечности, миссис Ансделл.
Но для моей матери это обернулось вечностью. Клиника для душевнобольных стала точкой в ее короткой и бурной жизни.
Доктор Роуз выводит меня в приемную, где ждет Роб. Он привез меня сюда, чтобы убедиться, что я не пропущу приема, и теперь я вижу его вопросительный взгляд, обращенный на доктора Роуз. Та кивает ему в этаком безмолвном заверении – все, мол, прошло хорошо и сумасшедшая женушка согласилась с их планами.
Согласилась ли я? Какой у меня есть выбор? Я тихо сижу в машине, за рулем – Роб. Мы приезжаем домой, и он на некоторое время задерживается, хочет убедиться, что я не выброшусь в окно, не вскрою себе вены. Я слоняюсь по кухне, ставлю чайник на плиту, стараясь по мере сил выглядеть нормальной, хотя мои нервы крайне напряжены – готовы лопнуть в любую минуту. Когда он наконец уезжает на работу, я с облегчением и без сил падаю на стул у кухонного стола и сотрясаюсь в рыданиях.
Вот, значит, как сходят с ума.
Я роняю голову на руки и думаю о психиатрических больницах. «Клиника» – так ее назвала доктор Роуз, но я знаю, куда они хотят меня упрятать. Я видела фотографию заведения, где умерла моя мать. Там растут прекрасные деревья, есть большие лужайки. А еще замки на окнах. Неужели и я закончу дни в таком месте?
Чайник свистит, взывает ко мне.
Я встаю, чтобы заварить чай, потом сажусь перед пачкой писем, накопившихся за три дня на кухонном столе. Я их еще не просматривала. Мы в совершенном смятении с головой погрузились в наш семейный кризис и не занимались никакими повседневными делами – не гладили рубашки, не оплачивали счета. Неудивительно, что Роб в последние дни такой помятый. Его жена занята – она сходит с ума, ей некогда накрахмалить ему воротничок.
Поверх пачки лежит предложение сделать бесплатный маникюр в любом из расположенных неподалеку торговых центров, но мне теперь наплевать на мои ногти. Неожиданно злость охватывает меня, и я сметаю почту со стола. Конверты разлетаются по кухне. Один из них падает на пол у моих ног. С итальянской почтовой маркой. Я узнаю имя отправителя: Анна Мария Падроне.
Я хватаю конверт и вскрываю его.
Уважаемая миссис Ансделл,
извините, что на ответ у меня ушло так много времени, но у нас случилась ужасная трагедия. Мой дед умер. Через несколько дней после отправки моего предыдущего письма его убили при налете на магазин. Полиция ведет расследование, но мы почти не надеемся, что они найдут преступника. Моя семья в трауре, и мы хотим, чтобы нас оставили в покое. Мне очень жаль, но я больше не смогу отвечать на ваши письма. Пожалуйста, уважайте нашу частную жизнь.
Я долго сижу, глядя на письмо Анны Марии. Меня одолевает желание поделиться с кем-нибудь этой новостью. Вот только с кем? С Робом и Вэл нельзя, они и без того уверены в моей опасной одержимости «Incendio». С доктором Роуз тоже нельзя – она лишь еще больше утвердится в мнении о моем сумасшествии.
Я беру телефонную трубку и звоню Герде.
– Боже мой, – бормочет она. – Его убили?
– Я совершенно ничего не понимаю. В его лавке одно старье – ничего ценного. Рассохшаяся мебель да жуткие картины. На той улице масса других магазинов. Почему грабители ворвались именно в его лавку?
– Может, им показалось, что их там ждет легкая добыча. Или он продавал какие-то ценные вещи, которых ты не заметила.
– Старые книги и ноты? Ничего ценнее у него не было. Вряд ли это интересуют воров. – Я смотрю на письмо из Рима. – Внучка просит больше ей не писать, значит мы, наверно, никогда не узнаем, откуда взялись эти ноты.
– Ну, одна ниточка у нас все же остается, – говорит Герда. – У нас есть адрес в Венеции из книги цыганских мелодий. Если композитор когда-то жил там, может, нам удастся найти его семью. Вдруг он написал еще какое-то произведение, но его так и не опубликовали? А если нам удастся первыми его записать?
– У тебя бурная фантазия. Мы даже не уверены, жил ли он там.
– Попытаюсь выяснить. Я упаковываю вещи – лечу в Триест. Помнишь, я тебе говорила о концерте? Когда закончу с выступлением, поеду в Венецию. Я уже заказала номер в хорошеньком маленьком отеле в Дорсодуро. – Она замолкает на секунду. – Почему бы тебе не прилететь туда ко мне?
– В Венецию?
– У тебя в последнее время одни неприятности, Джулия. Отдохни немного в Италии. Попробуем раскрыть загадку «Incendio» и заодно устроим себе недельный девичник. Что скажешь? Роб тебя отпустит?
– Хотелось бы мне слетать в Италию.
– Так за чем дело стало?
За тем, что меня вот-вот запрут в психушку, и я больше никогда не увижу Италию.
Я смотрю на письмо и вспоминаю маленький мрачный магазин, где купила ноты. Вспоминаю горгулий над дверями и колотушку в виде головы Медузы. И еще я вспоминаю, какой холод обуял меня там, словно я уже тогда почувствовала Смерть, которая готовилась нанести визит торговцу. Каким-то образом я перенесла проклятие этого места в виде листка нотной бумаги на свой дом. Даже если я сожгу привезенные ноты сейчас, вряд ли удастся освободить свой дом от проклятия. Я никогда не смогу вернуть дочь. И уж совершенно точно не смогу, пока буду сидеть в психушке.
Может быть, мне предоставляется единственный шанс дать отпор. Вернуть семью.
Я поднимаю голову.
– Ты когда улетаешь в Италию? – спрашиваю я Герду.
– Фестиваль в Триесте начнется в воскресенье. Я собираюсь сесть на поезд до Венеции в понедельник. А что?
– Я передумала. Я прилечу к тебе.
15
Если все считают тебя абсолютно сговорчивой, ты можешь без труда убежать от своей жизни и из страны. По Интернету я покупаю билет на сайте «Орбитс» – осталось только два билета по такой цене! – вылет поздно вечером, прибытие в Венецию рано утром. Я прошу Вэл подержать Лили несколько дней у себя, пока я готовлюсь к госпитализации. Я внимательно выслушиваю все, что говорит мне Роб, даже если он говорит совершенно пустые слова, – теперь он не сможет меня обвинить, будто я слышу голоса, когда он со мной беседует. Я готовлю три великолепных обеда подряд, подаю их с улыбкой и ни разу не упоминаю ни «Incendio», ни Италию.
В день отлета я сообщаю мужу, что до пяти буду у парикмахера; если подумать, то предлог довольно дурацкий: с какой стати женщина, которую вот-вот запрут в психушку, будет заботиться о своей прическе? Но Робу мое вранье кажется абсолютно рациональным. Он начнет беспокоиться обо мне только вечером, когда я не вернусь домой.
А я к тому времени буду уже над Атлантикой, в двадцать восьмом ряду, на среднем месте между пожилой итальянкой справа и рассеянного вида бизнесменом слева. Никто из них не расположен к болтовне, а мне отчаянно хочется с кем-нибудь поговорить, с кем угодно, пусть бы и с этими двумя незнакомыми мне людьми. Я хочу признаться: я бежавшая из дома жена, мне страшно, но еще и немного любопытно. Мне нечего терять, потому что муж уже считает меня сумасшедшей, а психиатр собирается запереть в дурдом. Я никогда не делала ничего столь безумного или импульсивного, а теперь у меня почему-то приподнятое настроение. У меня такое чувство, будто настоящая Джулия бежала из тюрьмы и теперь должна закончить свою миссию. Миссию по возвращению ее дочери и ее жизни.
Стюардессы приглушают свет в салоне, и все вокруг устраиваются на ночь, а я сижу без сна, думаю о том, что сейчас, вероятно, происходит дома. Роб наверняка позвонит Вэл и доктору Роуз, потом – в полицию. «Моя сумасшедшая жена исчезла». Он не сразу узнает о моем отъезде из страны. Только Герде известно, куда я направляюсь, а она уже в Италии.
Если в Риме я была несколько раз, то в Венеции лишь однажды – мы с Робом летали туда в отпуск четыре года назад. Мы прилетели в августе, и я помню Венецию как путаный лабиринт улочек и мостов, забитых мокрыми от пота туристами. Я помню их запах, а еще запах морепродуктов и солнцезащитных кремов. И я помню раскаленное добела солнце.
Выхожу из аэропорта, ошарашенно мигая, и опять солнце обжигает меня. Да, именно такую Венецию я и помню, только теперь она еще более переполненная… и дорогая.