Я еще иногда успеваю статейки пописывать (хоть и только в наших ведомственных журналах), ночами сижу, что хорошо для служебного роста. Писать можно, что угодно, лишь бы совпадало с мнением высокого начальства и выглядело бодро. «Аспекты социальной адаптации лиц, отбывающих наказание в свете реформы уголовно-исполнительной системы» или что-нибудь про социальный лифт. Социальный лифт и социальная мобильность — очень модно. Вертикальная социальная мобильность, горизонтальная социальная мобильность… Капранов в шутку называет «петухов» людьми, «которых не пускают в социальный лифт». Плоско, по-капрановски, но в общем-то верно: если человека «опустили», то ему не подняться, хоть ты тресни. Оттого-то многие насильно опущенные (есть и такие, кто добровольно «опускается», по зову своей природы) идут на суицид, портя нам отчетность и карьеры.
На деле все сводится к одному — чтобы в учреждении не было суицидов. Их отсутствие — главный показатель качества нашей работы. Нет суицидов, все остальное тебе простят, есть — отымеют за все разом. Но ведь они разные: одно дело, когда кто-то «вскрывается» или вешается оттого, что не может адаптироваться к зоне, совсем другое, когда это происходит из-за проигрыша в карты, который нет возможности выплатить. Проиграл — повесился, а час назад и не помышлял о самоубийстве.
Почему за такие суициды должен отвечать психолог? Там, наверху, это никого не интересует, им лишь бы крайнего найти. По сути дела, жизнь за решеткой есть не что иное, как перманентное испытание на прочность. Ну как тут угадаешь, кто в какой момент слабину даст и в петлю полезет? Ладно, раз так об осужденных печетесь, давайте больше психологических ставок, чтобы в каждом отряде был свой психолог. А что? Это не я сказала, а капитан Полежаев, начальник девятого отряда на собрании вслух размечтался. Персонального психолога ему захотелось…
А чем оборачивается ежедневная оценка психоэмоционального состояния сотрудников? Вот стоит передо мной человек, у которого из-за нехватки сотрудников более двухсот рабочих часов в месяц… Причем он не охранником в детском саду работает, не краеведческий музей сторожит. Он на зоне работает, со спецконтингентом. Профдеформация, о которой столько все говорят, плоха сама по себе, а если она накладывается на хроническую усталость, на психоэмоциональное истощение, когда человек просто выгорает изнутри… Случись что, крайним окажется психолог вместе с непосредственным начальником. Живем по принципу «делай так, потому что так надо родному учреждению». Но отвечаешь потом за все сама.
Спецконтингент бывает разный. Некоторые откровенно забавляются: несут какую-то пургу, которую психолог должен анализировать, другие пялятся с вожделением, когда представится такая возможность — посидеть рядом с женщиной и поговорить на разные темы. Если начинают вести себя неподобающе, сразу пишу рапорт. С профессиональной точки зрения минус, потому что квалифицированный психолог должен действовать не страхом, а убеждением, но по жизни только так поступать и надо, иначе невозможно будет работать. Спускать ничего нельзя, сегодня одному спустишь, а завтра сто человек позволят то же самое.
Плохо, когда осужденный отказывается от психологической помощи. В инструкции написано: «Участие осужденных в мероприятиях, связанных с оказанием психологической помощи, осуществляется с их согласия». Ему-то все равно, а нам — минус и плохие показатели. Не смогли найти общий язык с человеком, какие же вы психологи? Вот и ведем на бумаге всех, даже отказавшихся.
С осужденными возни больше, чем с сотрудниками. Подготовить на каждого психологический портрет для формирования личного дела, для чего по уму надо углубленно его изучить, дать вероятностный прогноз его поведения в различных ситуациях и рекомендации по организации с ним воспитательной работы.
Нас привлекают к решению вопросов о распределении осужденных по отрядам, о предоставлении права передвижения без сопровождения, по изменению условий отбывания наказания… Практически любое действие по отношению к осужденному должно быть санкционировано психологом. А еще мы должны выявлять лиц, склонных к деструктивным формам поведения, брать их на профилактический учет, прогнозировать и разрабатывать рекомендации по предупреждению деструктивных явлений в среде осужденных (суицидов, конфликтов, групповых неповиновений…).
Ах, забыла, мы еще должны формировать у осужденных позитивное отношение к труду. Это в колонии строгого режима, где все отбывают какой-то по счету срок! Разве не смешно?
Как можно результативно проводить первичную диагностику осужденных и разрабатывать рекомендации по индивидуальному подходу к нуждающимся людям, если никогда не хватает времени? Нас, психологов, в колонии всего трое. Но начальника и Юльку можно считать за одного, оба они не перенапрягаются, все, что можно, валят на меня. Вот и провожу на бегу диагностику, ни о какой результативности говорить не приходится, главное, чтобы в отчете была нужная цифра. По такой жизни до профессиональной деградации недалеко. По нормативам на экспресс-диагностику осужденного в карантине с подготовкой краткого психологического портрета полагается полтора часа, на углубленное изучение осужденных из «групп риска» — три с половиной часа. Получается, что вызвала к себе двух гавриков на беседу — и весь рабочий день. Ха! А все остальное кто будет делать? То-то же!
На изучение социально-психологической обстановки в отряде с подготовкой справки нормативы отводят аж двенадцать часов! А у нас как? Десять минут поговорю с начальником отряда, час-полтора потрачу на беседы с осужденными, за полчаса напишу справку. Очень важно уметь составлять справки так, чтобы в любой ситуации ими можно было прикрыться. Только идиоты пишут в справках, что обстановка замечательная и все шоколадно-мармеладно. Хотят поставить себе это в заслугу, наивные. А когда кто-то «вскроется» или случится групповая драка с поножовщиной, все, начиная от начальника отряда и заканчивая начальником колонии, прикроются справкой. Наука, мол, нас уверяла, что психологический климат в отряде здоровый. Все в белом, психолог в дерьме.
А ведь я не какой-нибудь Задрищенский педагогический окончила или «Шолоховку», а психфак МГУ, самую что ни на есть элитарную кузницу отечественных психологических кадров. Перспективы после получения диплома открывались самые многообещающие, аж дух захватывало…
Но тяжело заболела мама, и мне пришлось срочно возвращаться в Тверь, чтобы быть рядом. Тверь — не Москва, и перспективы в ней совершенно иные, причем на каждое более-менее приличное место претендует десяток желающих, и берут в основном своих, а не хрен знает кого.
Вот и пришлось мне с моим «золотым» дипломом работать психологом в центре психологической помощи подросткам. Мизерная зарплата, дурацкая работа, постоянные нервотрепки и отвратительное отношение со стороны руководства. Капранов, конечно, тоже не сахар, но он вменяемый. Прежняя начальница, Полина Федоровна, была настоящим цербером. Тиранила нас всех с удовольствием, если кого до слез не доведет, то жизнь прошла зря. От нее и из-за такой зарплаты не то что сюда, к черту в пекло уйти можно, лишь бы подальше.
И попала-то я в уголовно-исполнительную систему совершенно случайно, по объявлению. Увидела по телевизору и решила попробовать, вдруг получится. Взяли с огромной радостью, аттестовали, уже до старшего лейтенанта внутренней службы дослужилась, теоретически могу до майора дойти, а там уже пенсия и работа на гражданке. На свободе пенитенциарные психологи ценятся, правда, не везде. В отделе персонала какого-нибудь гипермаркета мы не нужны, а в банк, например, берут с удовольствием.
Правда, до этого еще дожить надо, как в переносном, так и в прямом смыслах. Наша работа, несмотря на все меры предосторожности, опасна, недаром нам месяц службы засчитывается за полтора. Недавно в Тульской области капитана-психолога четверо осужденных взяли в заложники прямо во время группового психокоррекционного занятия. Приставили к горлу заточки — не рыпнешься. Требовали беспрепятственного выхода из колонии, транспорт, деньги, наркоту, ну, в общем, все, что в подобных случаях хотят. Заодно и изнасиловали ее по очереди, не без этого. Еще повезло, что отбили живой, а не мертвой, а ведь и зарезать могли. Это же какой стресс, до конца жизни не выкарабкаешься!
С мужским спецконтингентом женщине работать труднее, чем с женским. Но на женских зонах и начальство такое же. Давно доказано, что женщине всегда удобнее работать под мужиками — не так сильно гнобят. Предлагали мне в Вышний Волочок на женскую зону перейти, причем на исполнение обязанностей начальницы психологической лаборатории с последующим назначением. Я подумала и отказалась, решила, что лучше останусь на старом месте. К тому же здесь можно какие-то надежды на личное счастье питать: Света Фроликова дважды замуж выходила за товарищей по службе, а в женской колонии о личном счастье лучше сразу забыть, чтобы душа не болела. Куда бы я с удовольствием перешла — в Тверь, в колонию № 1, до которой от дома рукой подать, но там вакантных мест нет: центровое учреждение нашей области, образцово-показательное.
В целом ничего, работать можно, только бы мешали поменьше. Недавно сверху спустили очередной приказ. Рост чрезвычайных происшествий с участием сотрудников, видите ли, свидетельствует о недостаточности профилактических мер. Как не дрючат и не скрывают, но ежегодно виден значительный рост. Выводов из этого факта много, но делается самый простой — виноваты психологи. Поверхностно оценивают кандидатов, недостаточно эффективно работают с сотрудниками, и потому надо усиливать, организовывать, повышать… Хорошо, что только на бумаге, а то в жизни на все это времени не хватает.
К счастью, что у нас в колонии нет лиц, прибывших из мест боевых действий, ведь с ними надо отдельную психопрофилактическую работу проводить. О каком вообще повышении уровня самоконтроля и эмоциональной устойчивости личного состава, выработке навыков бесконфликтного поведения можно говорить, когда в промежутках между службой народ только пьет?
Я их прекрасно понимаю, по такой жизни и саму тянет иногда перед сном коньячку выпить, чтобы спалось лучше. Я прихожу домой издерганная, вся на нервах, иногда думаю: «Хорошо, что мамы уже нет, а то бы испереживалась, на меня глядя».
Мама уже четвертый год как умерла, ничто меня в Твери не держит, а увязла и все, приработалась, стала настоящим пенитенциарным психологом. А что, со мной все считаются, даже Капранов. Понимает, что другой такой рабочей лошадки, которая будет тянуть на себе все, днем с огнем не сыщет. Поэтому он и премиями не обижает, и в отпуск я ухожу, когда мне надо, и Почетной грамотой наградили за третье место на Всероссийском конкурсе психологических лабораторий. Теперь есть, что дома на стенку повесить: смотрите, вот какая я умная. Действительно, неглупая, потому что выбрала актуальную тему: «Организация работы с осужденными за преступления против половой неприкосновенности и половой свободы личности», грамотно ее расписала.
На следующий год Капранов должен уйти на повышение (обождался весь, бедолажка, третий год обещают, но не делают), тогда я стану начальницей лаборатории. Гаврилыч мне об этом прямо сказал, без обиняков.
Ненавижу, когда нас ставят на одну доску с социальной службой! Вот уж совершенно бесполезная структура, заточенная, главным образом, на контроль трудового стажа осужденных, составление графика отпусков и начисления выплат на пенсионное страхование. Кому из осужденных это надо, я не знаю.
Обиднее всего, когда встречаешь непонимание со стороны сотрудников. На понимание спецконтингента рассчитывать не приходится, для них все мы — враги. Но когда тебя считают бесполезной бездельницей представители других служб, больно ранит. Недавно опер Гарибов пошутил при мне насчет того, что если нашу службу ликвидируют, то от этого всем остальным станет легче работать. А старший опер Кареткин сказал: «Ты что, Артурик, никто и не заметит, что „психов“ не стало!» И заржал довольно. Ну, разве не скоты, а? Гарибов еще ладно, имеет право: он ко мне несколько раз подкатывался, я ему давала от ворот поворот, два последних раза не самым деликатным образом. Но Кареткин-то чего влез?! Неужели забыл, сколько раз я по его просьбе вытягивала из осужденных нужную информацию? С психологом большая часть спецконтингента держится не столь настороженно, как с операми. Если правильно построить диалог, то можно узнать многое. Сволочь он, Кареткин, недаром от него жена не просто ушла, а сбежала в Москву с каким-то предпринимателем. Теперь небось живет в свое удовольствие, как сыр в масле катается… Даже если не как сыр в масле, то все равно лучше, чем с этим солдафоном горе мыкать. Ничего, пусть когда-нибудь еще попробует попросить о чем-то. У меня память хорошая.
Иногда, когда родной универ вспоминаю, особенно последние курсы, просто выть хочется. Такие планы и запросы были… И все казалось таким близким и возможным.
Я как-то зарегистрировалась в «Одноклассниках», нашла некоторых наших девчонок — кто в крупном холдинге отделом персонала руководит, кто на кафедре защитился и докторскую пишет, кто за американца замуж вышел…
А я работаю на зоне возле никому не известного поселка, меня раз-два в неделю шмонают на вахте, проверяя, не проношу ли я чего-то запрещенного, никто не воспринимает всерьез — ни начальство, ни сотрудники, ни спецконтингент. Я даже кошку не хочу заводить, потому что очень тяжело переживала смерть мамы, не хочу и боюсь привязываться к кому-то. Чистейшей воды филофобия, одно из множества проявлений инстинкта самосохранения. И ведь даже к психологу сходить нельзя, потому что заранее известно, что не поможет. Сапожнику полагается быть без сапог, а психологу — носить в себе свои проблемы и никому их не показывать.
В детстве я мечтала стать модельером, придумывать красивые наряды, хотела, чтобы все мной восхищались. Это же, наверное, так здорово, когда все тобой восхищаются, а кто-то даже завидует. Принято считать, что потребность в одобрении легко удовлетворяется. Некоторым 1–2 комплиментов хватает на несколько дней. Это действительно так, при условии, что они делаются искренне. А жадными взглядами спецконтингента данную потребность не удовлетворить, ведь в их положении любая женщина желанна только потому, что она — женщина, существо другого пола.
Как сказал Боэций (Аниций Манлий Торкват Северин Боэций (ок. 480–524) — римский государственный деятель, философ. Был казнен по обвинению в государственной измене. Слышали о таком?): «Infelicissimum genus infortunii est faisse felicem». Переводится как: «Величайшее несчастье — быть счастливым в прошлом».
Глава шестая Пресс-тур
Сначала беда собиралась обойти колонию стороной и нагрянуть к соседям, в точно такое же исправительное учреждение. Но за несколько дней до намеченной даты у соседей на промзоне случился пожар, который, несмотря на то что пожарных в колониях ждать не приходится (там свои пожарные команды, набираемые из осужденных), удалось погасить не сразу. Проще говоря, вся промзона, представлявшая собой деревообрабатывающее производство со множеством горючего материала, выгорела дотла.
Тащить журналистов на пожарище было неуместно и невозможно. Им надо показывать товар лицом, а не обгорелой изнанкой. Репортерам, шакалам пера и гиенам широкоугольных объективов, только дай, за что уцепиться…
Это был теплый солнечный день. Среда. Блаженное послеобеденное время. Начальник колонии курил в своем кабинете и думал о том, что хорошо бы к будущему лету закончить не только строительство дачи, но и внутреннюю отделку. Тогда можно будет послать подальше жену с ее пристрастием к морскому отдыху и провести отпуск по-человечески — банька, рыбалка, грибы-ягоды.
Максим Гаврилович не любил жарких многолюдных пляжей и заграницы с ее непонятками и заморочками. В прошлом году, пока еще в Египте было спокойно, Максим Гаврилович сурово отравился в Шарм-эль-Шейхе блюдом из морепродуктов, которое жене взбрело в голову заказать в одной из грязных туземных харчевен. Восточного колорита захотелось дуре, лучше бы в отеле пообедали, тем более что отдыхали по системе «все включено». Жена, в свою очередь, утверждала, что отравился ее благоверный не ими («Я-то больше твоего съела, и ничего!»), а поганым местным алкоголем, который литрами хлестал в отеле. Все включено, наливают без счета, как тут удержаться?
Отвалявшись в номере три дня (по правде, большей частью приходилось сидеть на толчке), Максим Гаврилович решил, что с заграничным отдыхом пора завязывать. Непоседливая, несмотря на возраст, жена несколько раз заикалась о Европе — Франции и Англии, но таскаться в толпе себе подобных страдальцев и осматривать достопримечательности Максиму Гавриловичу тоже не хотелось. Какой это, к едрене фене, отдых? От него недолго и загнуться в расцвете полковничьих лет.
Отдых — когда просыпаешься утром у себя на даче, окунешься в речку, порежешь на вольном душистом воздухе огурчиков и сальца, запьешь все стаканом ледяной водочки и сядешь в тенечке с хорошей незанудной книжкой. А за обедом повторить водочки под жареную картошечку (жарить надо по-человечески, как испокон веков, чтобы картошечка была поджаристой да рассыпчатой, а не пересушенной соломкой-фри). Вечером — в баньку, ломоту в костях прогонять. В выходные, когда соберется приятная компания, можно уплыть на катере на рыбалку, ушицы с дымком похлебать… И никакого многолюдья вокруг. Полковник Скельцовский сильно уставал от него на работе, которую привычно именовал службой.
От приятных дум отвлек телефонный звонок.
— Здорово, Максимыч! — зарокотала трубка. — У меня для тебя сюрприз…
Скельцовский был Гаврилычем, но начальнику областного управления Куксину почему-то нравилось называть его Максимычем.
— …готовься в субботу принимать пресс-тур, Максимыч.
Сюрприз оказался хорош, ну просто отменный! К ним готовились заранее, наводили порядок, проводили беседы с осужденными, репетировали, кто и что будет говорить, негласно назначали отвечающих на вопросы.