Трапеза завершилась. Командир Жакоб поднялся, пронеся по головам свою быструю тень. Что-то сказал бойцам. Те разом встали, разошлись от костра. Звякали в темноте металлом, перемигивались фонариками. Возвращались к свету, выстраивались. Из дверей хижин вышли женщины, обмотанные по бедрам пестрыми тканями. Полуголые мужчины с худыми руками, костлявыми коленями, всклокоченными головами. Старик с обвисшей на ребрах кожей оперся на палку, стоял у костра, почти на углях, которые просвечивали сквозь его крупные, растопыренные пальцы.
Бойцы вставали в строй, перетянутые ремнями и лямками, с автоматами, заплечными сумками, круглыми флягами на бедрах. Тонкие, гибкие, под бременем тяжкой поклажи. Подносили длинные отточенные колья, веревками приторачивали к ним стволы минометов. Вынимали из ящиков мины, завертывали их по одной в куски материи, пеленали бережно, словно младенцев, прижимали к груди.
Белосельцев шагнул и занял место в строю рядом с девушкой-радисткой, которая упрятывала под берет плетеные косички, набрасывала на плечи лямки походной рации, словно школьный ранец. Аурелио недовольно поднялся, вошел в строй.
Командир Жакоб подал команду. Стало так тихо, что был слышен крик ребенка в хижине. Звезды складывали над головами свои орнаменты и узоры, словно на бархатном черном теле блестящей иглой кто-то делал татуировку, выводил рыб, зверей и драконов, волшебные цветы и листья.
Жакоб вскинул кулак, глухо воскликнул:
– Намибия, ты будешь свободной!
Шеренга повторила его жест и вскрик:
– Намибия, ты будешь свободной!
Белосельцев, выталкивая вверх кулак, повторяя священное заклинание, чувствовал свою неразрывную с ними связь, смертную к ним любовь, единство их быстротечных жизней, протекавших под вечными звездами.
Появился проводник с матерчатой котомкой через плечо, с деревянной клюкой, заросший, лохматый, похожий на нищего.
– Вперед! – сказал командир, и отряд колыхнулся, пошел, оставляя за собой островерхие хижины, красную, меркнувшую точку костра, запахи и звуки деревни.
Они миновали пустошь, издававшую слабые запахи сухой травы, скотины, холодного дыма, – так пахнет ночное пастбище, которое на время покинуло стадо, оставив сгоревший на солнце помет, пепел пастушьего костра. Начались заросли, сквозь которые по узкой тропке вел их проводник. Белосельцев на ходу отломил хрупкую веточку, взял в рот, ощутив горьковатый вкус живой коры. Среди кустарника стали появляться деревья, редкие, высокие, с голыми корявыми кронами. Казалось, деревья когтистыми лапами сгребают звезды, держат их в объятиях, как в огромных корзинах, а потом объятия раскрываются, звезды из разорванных корзин высыпаются в небо, безбрежно, многоцветно сверкают.
Впереди него шли бойцы, положившие на плечи длинную жердь, к которой был подвязан ствол миномета. Время от времени их подменяли другие, беря на плечи поклажу. Когда происходила очередная подмена, Белосельцев шагнул вперед, перехватил из горячих рук обструганную жердь, положил себе на плечо, ощутив тяжесть миномета, колыхание походки впереди идущего партизана.
Он не чувствовал усталости. Мышцы его наполнились силой и бодростью, стопа легко отталкивалась от упругой земли. Зрение обострилось так, что он видел тропу, извилистый корень дерева, кромку миномета, отражавшую блеск звезд. Слух его был чуток настолько, что улавливал шелест опавшей листвы, потревоженной ночными мышами, шум крыльев испуганной, взлетевшей в стороне птицы. Ноздри его, как у животного, различали множество запахов – сухой листвы, муравьиного спирта, далекого водопоя, сладкого чистого ветра, реющего над вершинами среди блеска звезд.
Близко от тропы, в неразличимо темных деревьях раздалось тяжелое ворочание, похожие на кашель хрипы, длинные сиплые вздохи и короткий тревожный рев, как звук огромного граммофона. Белосельцев уловил теплое кисловатое зловоние, запах разрытой земли.
– Слоны, – сказал ступавший следом за ним партизан. Белосельцеву было радостно и чудесно ощутить близко от себя жизнь огромных ночных животных, их лежбище под звездами, стволы деревьев, истертые шершавой кожей, дыхание, вырывавшееся из горячей утробы. Мир, в котором пролегал его путь, был наполнен жизнями мышей, светляков и слонов, пронизан сверканием звезд, и его сердце, как чаша, принимало в себя божественное мироздание.
Через несколько часов скорого непрерывного хода они миновали лес и вышли на опушку, где начиналась плоская равнина, поросшая сухим тростником. Словно это были плавни или большое болото. Тростник ровно шелестел, словно шло невидимое измельчение, перетирание чего-то, что осыпалось из звездного неба мерцающей пудрой. Отряд остановился на опушке для отдыха.
– Здесь недалеко до границы, – сказал Белосельцеву командир Жакоб. – Мы отдохнем до зари и уйдем в Намибию. А вас проводник уведет обратно в Онго.
Бойцы укладывали под деревья тюки, ложились на теплую землю. Не разжигая огня, пили воду, ели сухие лепешки. Восстанавливали силы для броска через границу, в безопасные, разведанные проходы.
Белосельцев с Аурелио устроились у корней высокого дерева, из которого звезды текли на равнину, медленно опадали к шуршащим тростникам.
– Неужели не прошла информация? – Аурелио прижимался спиной к стволу, казался утолщением дерева. – Значит, мы не смогли изменить маршрут батальона. Через день-два надо ожидать удар по побережью. Будет работа для вашей морской пехоты.
– Есть русская пословица: «Утро вечера мудренее». Отдыхайте, Аурелио. На заре мы сделаем выводы.
Он вытянулся на теплой твердой земле, лицом вверх, притворился спящим, не отвечая на громкие вздохи и покашливания Аурелио. Ему хотелось сохранить в себе переживания, которыми был полон во время лесного похода.
Дерево, не потерявшее листву, едва сочилось звездами, процеживало их сквозь тонкую ячею. Из черной кроны, как из горловины кувшина, изливались блистающие потоки, разноцветными струями лились в тростники, где их с легким шелестом перетирало в белую муку, в туманное свечение.
Ночь звучала, мерцала, благоухала. Была полна бесконечной жизнью. Гукала печальными голосами невидимых птиц. Мигала зеленоватыми светляками, которые реяли среди деревьев, не вылетая на равнину. Тростники шелестели от ветра, и это была мелодия, нарастающая, ниспадающая, и в такт ей приближалось и отодвигалось звездное небо. Все было едино, созвучно, исполнено смысла. Он лежал лицом вверх, чувствуя невесомый, опадающий на него свет неба. Его разум не думал ни о чем отдельном, а обо всем сразу. Обо всей своей жизни, где в нем сохранялись все самые малые, пережитые им впечатления. От стука фарфоровой чашки, которую бабушка в детстве ставила у его изголовья, до колыхания лодки, куда они с другом сели на Псковском озере, плеснули на берег солнечной мелкой волной. Эта хранимая в нем совокупность его жизни была неотъемлемой частью необъятной жизни Вселенной. И это слияние, неразделимость, помещенность в сияющее бесконечное мироздание вызывали в нем восторг.
«Слава Тебе!.. – говорил он Кому-то, Любящему, Ведающему о нем, Взирающему на него из многоцветного неба. – Я – твой!.. В Твоей воли и власти!.. Приму любое твое решение, любой наказ!.. Люблю тебя!..»
Он забылся, и ему казалось, кто-то поддел под него сильные, теплые, огромные ладони, бережно поднял над деревом, над лесом, над спящей землей, приблизил к драгоценным сверкающим звездам.
«Люблю Тебя!..» – говорил он в ответ.
Он проснулся от ужаса, безымянного, беспричинного, явившегося продолжением сна. Ему казалось, в земле медленно раздвигаются две тяжкие литые заслонки, сквозь которые видна преисподняя, ее вечный желтый огонь, непрекращающийся подземный пожар, и его затягивает в эту желтую бездну. Он приподнялся. На небе узко, желто светила заря, латунная, неподвижная, между темнотой неба и непроглядной чернотой земли. Тростники колючими остриями чернели на заре, и их ломаный острый орнамент был ужасен. Страх надвигался отовсюду. Стекал по древесному стволу, как ядовитый, распиравший кору сок. Пульсировал под землей, словно в ней был заложен обнаженный провод, посылавший в тело пульсирующие, бьющие удары страха. Казалось, ему на голову надели шлем, который сдавливал виски, вгонял в мозг импульсы безумия, оглушал, выдавливал глаза, стискивал в судорогах мышцы. Хотелось вскочить и бежать, ломиться сквозь лес, забиться под корягу, забраться в дупло, превратиться в крохотную улитку и спрятаться в палую листву.
Отряд уходил, погружался в камыши. Замыкающие оставались еще на опушке, вскидывали на плечи оружие, колья с поклажей, а голова отряда была уже в камышах. Качались растревоженные черные метелки, менялся на заре их черный колючий орнамент. Белосельцеву казалось, он видит командира Жакоба, взмахом руки подгоняющего бойцов, девушку в берете, несущую радиостанцию. Их поглощали черные заросли.
От страха его бил озноб, начинало звенеть в ушах, и в этой звенящей вибрации звука, в сотрясаемой желтизне зари возникли черные точки. Они казались чаинками в желтом растворе неба. Были крапинками в испуганных сотрясенных зрачках. Он сжал веки, желая прогнать наваждение. Но точки оставались, висели в заре, двигались, приближались.
В стрекоте, звоне винтов, в косом вираже, неся в лопастях ядовитый лимонный отсвет, прянули вертолеты. Вонзили в зарю черные брызгающие острия. На их продолжении, вырывая из колючего орнамента зарослей сочный красный ломоть, ахнули взрывы. Словно землю подняли за волосы, держали над пеклом и бросили обратно, в грохочущую дымную тьму. Косыми тенями вертолеты прошли на заре, резанули ее винтами. По опушке длинным рваным надрезом хлестнули взрывы, словно вспороли землю, выдрали из нее огненную жилу. Лес тряхнуло. В лицо Белосельцеву ударила горячая гарь. Тлела трава, горели тростники. Лес стал виден насквозь. Вдоль горящей стены тростников, темные среди пламени, бежали люди, уцелевшие от удара. Белосельцев, ослепленный, заслоняясь от жара, видел, как горела на одном одежда и он руками сдирал ее с плеч. Из тростников, из падающих горящих стеблей и ярких, как свечи, метелок выбежала девушка с рацией, упала, и на нее сыпались сгоравшие ворохи, наваливались клубы дыма.
Вертолеты шли низко над тростниками, стреляя из пушек. Было видно под брюхом машин крохотное дрожащее пламя, желтый лакированный отсвет на стеклах кабин. Они обрабатывали кромку зарослей, куда старались укрыться бегущие остатки отряда. Развернувшись, пошли в глубь равнины, над тропой, по которой удалился отряд. Там опять грохотали взрывы, взметалось пламя, скрежетало, словно скребли по сковородке огромным гвоздем.
Дерево, под которым они сидели с Аурелио, горело. Превращалось в огромный шар света.
– Бежим! – крикнул Аурелио, но не мог подняться, словно окаменел. Они сидели в раскаленном воздухе, в ослепительной белизне, под пылающим деревом, из которого падали им на головы горящие суки, жгучий пепел спаленной листвы. По всему лесу гремели взрывы, хрустели стволы, словно в чаще ходил великан, выдергивал с корнем деревья, швырял оземь.
Они увидели, как, трепеща в заре стеклянным винтом, над опушкой повис вертолет. Стал снижаться, похожий на черного малька с длинным хвостом. Коснулся земли среди мелкого ползущего пламени. Из него стали вываливаться черные проворные личинки. Бежали из-под винтов, распрямлялись. Рассыпались на две стороны вдоль пылающих тростников, выставляя короткие автоматы, выплевывая длинные красные брызги.
– Бежим!.. Это смерть!.. – крикнул Аурелио, и его звериный клекот и ужасное слово «смерть» подняли Белосельцева. Они кинулись прочь от поляны, в глубину озаренного леса, который раскачивал тени, кидал им вслед раскаленные угли, гнал языки огня, посылал свистящие пули.
Они бежали слепо, без пути, подальше от поляны, от автоматного треска и свиста винтов, в спасительный сумрак, куда не доставали дрожащие полосы света. Вламывались в кусты, оставляя на них часть одежды. Падали, спотыкаясь о кочки. Перепрыгивали через гнилые стволы. Белосельцев, без мыслей, с открытым, беззвучно кричащим ртом, мчался, словно чей-то кулак сжал его разбухшее от ужаса сердце, старался вырвать сквозь ребра. Они достигли обмелевшего лесного ручья, каменистого скользкого русла, в котором сочилась вода. Расплескивая ее, поскальзываясь на гальке, кинулись по ручью, вдоль рваного берега, где торчали размытые корни, чернели пещеры и рытвины.
Они услышали в сумерках шумящий звук, какой бывает у спускаемой автомобильной шины. Вслед за этим громким воздушным вздохом раздался тяжелый, похожий на человеческий стон, только громче, больней.
– Сюда!.. Не увидят!.. – Аурелио метнулся к берегу, нырнул под корягу, вдавился в темную глубину. Белосельцев вслед за ним втиснулся в мягкую сырую щель, над которой нависал клочковатый берег, спускались корявые мертвые корни.
Они сидели, прижавшись, переводили дух, глядя, как в сумерках, слабо переливаясь, сочится ручей. И опять поблизости раздался тяжелый вздох и донесся утробный стон, словно это дышала сама земля, испытывая утробную боль.
Сначала они ждали, что их настигнут враги, захрустит под солдатскими башмаками галька. Но никто не гнался. Не было слышно выстрелов. Быстро светлело, тени отступали. На воде появились бегущие отражения неба.
– Они могут прочесывать лес, – сказал Аурелио. – Нам лучше остаться здесь, переждать день, а ночью направиться к Онго. – Он вынул пистолет, осмотрел его, снова спрятал за пояс.
– Теперь мы можем твердо сказать, что «Буффало» получил информацию. Воспользуется ли этим Кадашкин? – Белосельцев испытывал страшную усталость. Пережитый ужас, зрелище истребляемого отряда, слепое бегство опустошили его. Все чувства вдруг иссякли, померкли. Хотелось остаться навечно в этой темной пещере, сжаться, утратить человеческий облик, превратиться в лесного зверя, чтобы не опознали другие люди, спрятаться в логове среди мягкой прелой листвы и гнилых кореньев. И вновь неподалеку раздался тяжелый вздох, трубный басистый вопль, переходящий в беспомощный стон.
– Слон, – прислушиваясь, сказал Аурелио. – Раненый слон. Попал под удар вертолета.
Где-то рядом, в утреннем лесу, раненный осколком, умирал слон. Белосельцев не видел его складчатой пыльной кожи, липкой раны, из которой выливалась кровь, толстых поджатых ног, маленьких слезящихся глаз. Он чувствовал слона по тяжелой, вязкой боли, наполнявшей лес, по тягучим волнам страдания, катившимся вдоль ручья. Душа, пережившая ночной восторг и благоговение, ввергнутая в ужас, потерявшая во время бега весь запас веры и света, оглушенно молчала. Потрясенная, немая, утратившая прозорливость, внимала стонам умиравшего зверя. Как тяжелые шлепки воды, ударяли в нее тягостные стоны. Как голая отмель, она окатывалась волнами звериной боли.
Слон простонал, набирая в пробитые легкие тяжелый воздух, и, должно быть, его огромный выпуклый бок приподнялся. Через мгновение долгий, страдающий выдох огласил лес. Слоновий бок, как оболочка воздушного шара, медленно опустился, и тяжелая нога слабо копнула землю, разгребая листву.
Слон умирал, все реже звучали стоны. Сердце вялыми толчками выливало кровь на сухую траву. Белосельцеву казалось, что, если слон умрет, он унесет с собой тайну его, Белосельцева, жизни. Исчезнет из вида, пропадет навсегда тот вход, тот проем, сквозь который он проник в свое нынешнее жестокое бытие, оставив прежнюю жизнь, где была наивная вера, любовь, ожидание чуда, куда он мечтал возвратиться. Этот вход замуруют, и он навсегда останется здесь, среди войн и пожаров, растерзанных тел и пикирующих из неба машин.
«Не умирай!.. – просил он слона, словно с этой смертью было сопряжено огромное земное несчастье. – Не умирай!..» – просил он слона, на котором, согласно древним поверьям, держалась земля. Начинала валиться и падать со слоновьей спины.
– Слышишь? – Аурелио вытянул шею, повернул ухо к прогалу пещеры. – Мотор!.. – Далеко сквозь лес, возникая и опять затихая, звучал шум двигателя. Аурелио вынул пистолет, отер его о рукав, опустил, вслушиваясь в металлический рокот. – Живым не сдамся!..
Звук приближался, надсадный, металлический, принадлежащий мотору тяжелой машины. Это могла быть боевая машина разведки, высланная батальоном «Буффало». Уродливо горбатая, из ромбов и усеченных пирамид, похожая на контейнер для перевозки мусора, с бойницами, из которых торчали пулеметы, с ребристыми бортами, из-за которых виднелись каски пехоты, она пробиралась сквозь лес, исследуя участки на пути батальона, исследуя зону, по которой нанесли удар вертолеты.
Белосельцев достал пистолет, передернул затвор. Им предстоял скоротечный бой, в котором хлопки пистолетных выстрелов померкнут в шквальном огне пулеметных и автоматных стволов. Его, Белосельцева, смерть пробиралась в стволах, вынюхивала его, выискивала среди косых лучей света, рытвин и корневищ. И, чувствуя ее приближение, он умолял, чтобы слон не умер. Чтобы звериное сердце, погруженное в толщу костей и легких, продолжало стучать. Чтобы выход из этого жестокого мира, в котором, надсадно звеня мотором, тускло поблескивая стволами, приближалась его смерть, чтобы выход в прежнюю жизнь оставался. Туда, где в теплой лесной колее блестела дождевая вода, розовели гераньки, рябило от незабудок и лютиков и он босыми ногами расплескивал теплую воду, смотрел, как в высоких елках летит голубая сойка.
Мотор приближался, выл. Хрустел гравий в русле ручья. Тень надвигалась. Они оба подняли пистолеты, направили к свету. Было видно, как, выдавливая из камней воду, накатывается грязное, ребристое колесо транспортера. Машина остановилась, и в пещеру прилетел запах сгоревшего топлива, и близко, над их головами, голос по-русски произнес:
– Хер знает, куда они подевались!.. Может, их комар забодал!..