– Хер знает, куда они подевались!.. Может, их комар забодал!..
Белосельцев, протискиваясь сквозь узкую щель, обваливая за собой пласт земли, вышел на свет. Увидел бэтээр, заляпанный грязью, русских солдат в панамах и Кадашкина, сидящего верхом на броне, держащего в руке автомат.
– Виктор Андреевич, мать твою так-то! – радостно вскрикнул Кадашкин. – А мы возвращаться хотели!
Подошел Аурелио в разодранной куртке, грязный, пряча пистолет. Им протягивали руки с брони, уступали место, подбрасывали тужурки.
– Вперед! – радостно командовал Кадашкин.
Развернулись, обрушивая кормой рыхлый берег, двинулись по чавкающему руслу. Недалеко, сквозь деревья Белосельцев увидел горбатую звериную тушу, темный выпуклый бок, толстенные поджатые ноги. Им вслед, наполняя пространство, катился стон.
Глава двенадцатая
Командный пункт ангольской бригады располагался на каменистой горе, уступами нисходившей в низину, по которой, желтая, пустая, извивалась дорога. По другую сторону низины вставала вторая, похожая на ступенчатую пирамиду гора, и дорога, сжатая склонами, делала у подножия гор длинный изгиб. Командный пункт, неглубокий, выдолбленный в камне окоп, был полон офицеров, накрыт рыже-зеленой маскировочной сеткой. Командир бригады, худой анголец с сухощавым запястьем, на котором вольно болтался золотой браслет от часов, слушал рацию, скашивал белки на карту, лежащую на бруствере окопа, прижатую двумя комками сухой земли. Кадашкин и чернолицый начальник штаба тыкали пальцами в карту, и два их пальца, черный и белый, сталкивались среди ромбов, овалов и стрел. Командиры, каждый со своей трубкой и рацией, разноголосо, по-птичьи, стараясь перекричать друг друга, вели переговоры с невидимыми подразделениями, с артиллерией, минометными батареями, с батальонами, засевшими на склонах гор вдоль дороги, по которой, невидимый, приближался батальон «Буффало». Аурелио на дальнем краю окопа разговаривал с кубинским авиационным наводчиком, державшим связь с аэродромом штурмовиков под Лубанго.
Ниже, вдоль склона, на уступах горы, среди бурых кустов, едва заметные под маскировочными сетками, угнездились батареи безоткатных орудий и минометные гнезда. Ближе к подножию, в зарослях, в складках горы, невидимые, расположились гранатометчики и пулеметные расчеты. Гора по ту сторону дороги, сложенная из красноватых плоских сланцев, напоминала огромную стопку каменного белья. Скрывала в себе артиллерию, гранатометные трубы, стволы пулеметов. Откликалась на запросы комбрига позывными и кодами.
Соседние холмы и взгорья, вдоль которых извивалась дорога, скрывали в себе огневые точки, группы стрелков, одиночные гнезда снайперов. Множество глаз и прицелов были направлены на желтый изгиб дороги, на котором должна была появиться колонна «Буффало». Все солнечное, в легкой дымке пространство гор, холмов, пятнистых кустарников было огромной ловушкой. Множество глаз, голосов, радиоволн, прорезей, мушек, стеклянных окуляров составляли незримую, развешенную под солнцем сеть, в которую неотвратимо устремлялась бронированная колонна врага.
Белосельцев чувствовал это охваченное сетью пространство. Нетерпеливо и чутко ждал приближение добычи, которую он, Белосельцев, своей хитростью, терпением, искусством охоты заманивал в незримый капкан.
– С постов передали, прошла группа разведки, джип и два транспортера. Минут через десять здесь будут! – Кадашкин сообщил Белосельцеву информацию, полученную по рации с высотных наблюдательных пунктов. Враг, приближаясь, щупал местность, рассылал дозоры, вглядывался в туманные склоны, не сверкнет ли металлический лучик, не ослепит ли стеклянная вспышка. Как недоверчивый зверь, внюхивался, осторожно ставил стопу, боялся хрустнуть веткой. Белосельцев смотрел на пустую дорогу, желтую, как горчичная пудра. Его цепкий ум, зоркие глаза, чуткий слух держали под контролем окрестность, которая принадлежала теперь ему. – Идут! – Кадашкин замер на одной ноге, как стрелок, узревший добычу, страшась спугнуть ее неосторожным движением. – Только бы наши не открыли огонь!
Из-за откоса, откуда, подобно желтой реке, изливалась дорога, выскочил упругий маленький джип с открытым верхом, тупорылый, глазастый, с торчащим из кабины пулеметом, за которым в рост стоял пулеметчик. Сверху сквозь солнечную пустоту воздуха были видны стеклянные бусины фар, белые капельки лиц, темные нашлепки беретов, жидкий конус пыли из-под колес. Джип заворачивал по дуге, втягиваясь в седловину между двух гор, и Белосельцев чувствовал, как множество засевших на горах стрелков напряженно за ним следили. Нервные пальцы лежали на спусковых крючках, горячие губы дышали в рации, черные мушки стволов выцеливали белые клубеньки лиц. И казалось, что нервы не выдержат, вся гора разом ахнет, заклубится, затрещит и в джип, опрокидывая его и пронзая, со всех сторон помчатся трассы, кудлатые дымы гранат, плазменные проблески безоткаток. Но горы молчали.
Джип остановился. Из него вышел человек, на которого медленно накатилось облако пыли. Удалялось, сносимое ветром. Человек стоял на дороге, оглядывая склоны в бинокль. Крохотные колючие лучики несколько раз прилетали к вершине, где скрывался Белосельцев. На секунду их жизни соединял световод, в котором пульсировала капелька света и тут же меркла. Человек уселся в машину, джип покатил по дороге, медленно исчезая за откосом, где его, невидимые, встречали другие стрелки, передавали по рации весть о его приближении.
Головная машина разведки не обнаружила засаду, не вскрыла замысел, не предупредила следующую за ней бронеколонну о грозящей опасности. Белосельцев с облегчением провожал глазами джип. Операция обретала прозрачную, завершенную форму, как изделие стеклодува. В нее не мог вмешаться хитроумный разведчик врага. Не мог пресечь остававшийся в Лубанго Маквиллен. Не мог остановить случайно произведенный выстрел. Колонна вливалась в западню, как водяная струя в горловину кувшина.
– Почему отстали транспортеры разведки? – раздраженно, с недоверием произнес Кадашкин. И тут же осекся, радостно и беззвучно засмеялся. Из-за кручи выворачивали броневики, две черные, уродливые, высоко приподнятые машины, вздымавшие пыль. Они напоминали мельницы, из которых летела мука. Катили одна за другой, выставив из башен пулеметы, наведенные в обе стороны, на склоны соседних гор. Штабисты бригады, не подымая биноклей, боясь обнаружить себя, смотрели на броневики, пропуская их у подножия.
Машины остановились. Пыль, обгоняя их, улетела на склон. В черных башнях замерцало. В солнечной пустоте застучали пулеметные очереди. Бледный, водянистый пунктир полетел от бронемашин на уступы гор, касался камней, тонул в кустах и откосах. Казалось, горы в ответ ощетинятся колючими трассами, шматками дыма, загрохочут, зарявкают, и дорога вокруг машин покроется взрывами, и сами они задымят, как уродливые железные печи для производства гудрона. Но горы молчали, кружила в небесах молчаливая птица, и сердце у Белосельцева радостно билось. Враг был обманут, его дозорные машины не обнаружили засаду. Покатили, пыля, по дороге, где за соседними поворотами ожидали их гранатометчики, подстерегали зарытые в землю фугасы.
Нет, не напрасно он выбрал судьбу разведчика. Не напрасно двинулся по горящим саваннам и джунглям. Не зря оказался в Луанде, у синей лагуны, из которой днем выскакивали скользкие солнечные тунцы, а ночью плыла пирога с букетами разноцветных огней, и бармен протягивал вперед пистолет, промахивался в бородатого лидера. И бежала в прибое морская пехота, колыхалось военное знамя. И дымил на дороге растерзанный красный «Форд». И отряд партизан с автоматами шагал у священного дерева. И летели в заре вертолеты, поджигая черный тростник. И он, окаменев, сидел под пылающим деревом, в слепящей сфере огня, как под древом познания добра и зла. И раненый слон умирал в предрассветном лесу, и каждый стон был похож на огромный валун, падающий в русло ручья. Эта желтая пустая дорога, по которой только что прокатила разведка врага, была продолжением той дороги, на которую он когда-то ступил. Выбрал ее, единственную, среди всех путей и дорог.
Он услышал тихий, многомерный звук, напоминавший стрекот негромких кузнечиков, пригретых осенним солнцем. Казалось, кузнечики приютились за соседней горой. Слабое металлическое стрекотание огибало гору, словно на склонах тикало бессчетное множество уложенных на камни часов. Белосельцев машинально посмотрел под ноги, не лежит ли у башмаков циферблат с тонкой бегущей стрелкой.
Звук нарастал, усиливался, в нем обнаруживались хрипы и рокоты. Он выталкивался из-за горы, словно его двигал перед собой бульдозер. На желтизне дороги появились многоугольные, уродливо-грозные транспортеры, наводнили дорогу чернотой, вращением колес, плотной пылью. Шли один за другим маршевой колонной, соблюдая интервалы, медлительные, развернув по сторонам пулеметы, вытягиваясь из-за горы, словно огромная членистая сороконожка. Белосельцев чувствовал их упорное стремление. Скрытые под броней экипажи. Заряженные стволы. Волю офицеров, ведущих батальон к лагерям партизан, чтобы разгромить подземные города, расстрелять летучие отряды, перерубить пути снабжения, очистить приграничные районы Анголы от партизанской армии Сэма Нуйомы.
За передовыми транспортерами следовали танки, приземистые, пятнистые, наматывали на гусеницы мучнистую пыль, повернули орудия к вершинам гор. В люках стояли танкисты. Один из танков был взят на буксир, видно, перегрелся мотор. За танками тянулись гусеничные транспортеры с притороченными колесными пушками – стволы назад, пыльные щитки, подскакивающие на ухабах шины.
Колонна, состоящая из транспортеров, тягачей, наливников с горючим, фургонов радиосвязи, грузовиков с боеприпасами, тягуче изливалась из-за горы. Голова ее миновала подножие, медленно проходила внизу, мимо командного пункта, темнея сквозь завесу пыли и гари, а хвост ее все еще скрывался за откосом.
Белосельцев видел, как комбриг, заостренный, пружинный, вытянул шею, похожий на птицу, готовую взлететь. Держал на весу руку, медлил давать отмашку, скомандовать бригаде: «Огонь!» Офицеры щебетали, булькали, покрикивали в рации, а сами через бруствер из-под сетки следили за проходящей колонной. Авиационный наводчик, жестикулируя, словно его могли видеть на далеком аэродроме, поднимал самолеты. Аурелио, пригнувшись, опираясь на сильные руки, был похож на бегуна перед стартом. Кадашкин шевелил губами, словно вел счет боевым машинам, обрекая каждую на уничтожение, и лицо его выражало жестокое нетерпение.
Авангард обогнул подножие, приблизился к повороту, где его должна была скрыть череда холмов. Арьергардные транспортеры выкатили из-за горы, и среди них шел высокий фургон с красным крестом. Вся колонна, как черное ожерелье, облегала рыжую гору, медленно сдвигалась, подымая копоть и пыль.
«Пора!.. – думал Белосельцев, впиваясь глазами в головной транспортер, словно хотел поджечь взглядом его уродливый темный брусок. – Твоя работа, комбриг!.. Огонь!..»
Его жгучее, страстно-немое желание было услышано. Черный комбриг, воздевший худую руку, на которой блестели золотые часы, рубанул воздух, выдохнул в рацию короткую, жаркую команду.
Из горы метнулась тонкая кудрявая нить, словно разматывался в воздухе горящий дымный клубочек. Подлетел к головной машине, ударил в нее, отскочил. Прозвучало два выпуклых звонких хлопка – звук выстрела и удар попадания. Машина встала, а к ней с двух сторон, с обеих сжимавших дорогу гор, летели курчавые нити, огненные клубочки гранат, молниеносные проблески пулеметов. Машина горела, рядом горела вторая. Было видно, как из черных коробов, словно колючие семена, сыплются люди, мечутся в огне, пытаются залечь на обочине, но в них с высоты под разными углами вонзался летучий огонь, прокалывал, перевертывал.
Горы стреляли. С откосов, из пятнистых кустов, из зеленоватых, похожих на лишайники маскировочных сеток густо, часто мчались дымные трассы, брызгал бледный огонь, мерцали слепящие вспышки. Пространство, разделявшее горы, было заткано дымными траекториями, каждая из которых подлетала к дороге, оканчивалась взрывом, комком огня, подбитой машиной, начинавшей извергать густую черную копоть. Воздух звенел, трепетал, ахал, вибрировал треском очередей, лязгом безоткаток, рыканьем минометов. Казалось, в горах под каменными веками открываются кровавые глазницы, дергаются злые зрачки. Колонна горела с головы и с хвоста, закупоривала дорогу с обеих сторон, и по всей колонне от горящих транспортеров и танков начинали подниматься клинья жирного дыма.
Белосельцев после первого выстрела, звонкого хлопка попадания испытал мгновенное счастье, словно в груди у него загорелся, заискрил стальной электрод. Неуклюжая, размытая по землям и водам конструкция сдвинулась, сошлась, соединилась точечной сваркой. Стала слипаться, искрить, образуя красный раскаленный шов. Он не давал распасться конструкции, водил электродом по колонне, прикасаясь к машинам лучистым пунктиром, сыпучими ворохами, колючими пучками огня. Метко вонзал красное колючее острие. Подносил едкое сине-зеленое пламя. Он был сварщик, огромный, выше гор. Нависал над дорогой из неба, вел по ней трепещущий, обгоравший на конце электрод. Оставлял взбухший красный рубец, горячую сухую окалину.
Его глаза обрели панорамное зрение. Как парящая птица, он видел сверху всю грохочущую окрестность, усеянную взрывами, всплесками огня, мазками пламени. Выхватывал из нее отдельные зрелища.
Танк в середине колонны развернул орудие, плеснул пламя вверх на гору. Взлохматил на склоне пепельный взрыв. В него с двух сторон остро полетели гранаты. Зажгли на броне красные язвочки, словно ожоги сигарет. Плазма ушла в броню, сожгла экипаж, сдетонировала боекомплект. От взрыва отломилась башня, как оторванная голова, полетела, перевертываясь, на обочину. Наружу, как из отрубленной шеи, хлынула липкая красная гарь. Танк плоско, уродливо застыл на дороге, выбрасывая искристый сноп. Рядом, уткнув в обочину пушку, дымилась башня.
Транспортер, похожий на неуклюжий комод, крутил башней, стрелял из пулемета по склонам. Огибал горящие машины, старался прорвать затор, вырваться на свободную часть дороги. В него летело множество едва заметных проблесков, словно сквозняк гнал в одну сторону мелкие колючие искры. Слепая пуля проникла в щель транспортера, поразила водителя, и машина, теряя управление, врезалась в подбитый тягач. Уткнулась в него тупым носом. Наружу стали выкатываться черные комочки, похожие на икринки. У них вырастали хвостики, рождались юркие головастики. Виляли, разбегались прочь от горящих машин. Сквозняк гнал в их сторону колючие блески, темные мальки замирали, темнели пупырышками на желтой дороге.
Наливник с горючим окутался стеклянной гарью. Затуманился серым дымом. С него побежал на землю красный ручей. Растекалась липкая жаркая лужа. Гулкий взрыв подбросил цистерну, кинул в небо багровое длинное пламя. Казалось, подымается в рост тощий великан в разорванных красных одеждах, вздымает всклокоченную бородатую голову. Цистерна, сплющенная взрывом, продолжала искрить, в ее бортовине, похожий на мак, расцвел прозрачный цветок.
Батальон «Буффало» погибал, превращаясь в пятна гари, в груды горящей стали, в смрадную копоть. Пехота, покидая броню, попадала под огонь пулеметов. Взбегала на склон, и ее в упор расстреливали автоматчики. Над дорогой катились стенания, хлопки, длинные скрежеты, словно скрипели от боли огромные зубы, прокусывали до крови мокрый красный язык.
Прилетели самолеты. Вырвались из-за горы двумя сияющими белыми смерчами. Прошли над дорогой, взмывая на туманных дымящихся дугах. Распались в разные стороны, сверкнув на солнце кристалликами. Минуту небо оставалось пустым, но потом с грохочущим ревом прянул самолет с заостренными крыльями. Дырявил воздух пушкой, прорывал ракетами, отслаивал от себя связки бомб. Его уже не было, а дорога во всю длину трескалась и ломалась от взрывов, вышвыривала ошметки металла, горящие языки. Горы перетряхивало, как одеяло, по которому стучали тяжелой палкой.
Второй самолет, покачивая крыльями, прошел над дорогой, работая пушкой, сажая огромные пышные деревья взрывов, которые разрастались, перепутывались клубящимися кронами, и у их оснований горели резиновые колеса, спекалась плоть, осыпалось горячим пеплом железо.
Побоище длилось долго, и казалось, машины и люди уничтожались по нескольку раз. Словно нападающие хотели не просто уничтожить их, а превратить в молекулы, в пузырьки газа, в завитки дыма, в капельки обезличенного, потерявшего очертания огня. Комбриг, управляя боем, с лицом, мокрым, как черное стекло, кричал по рации, поливал дорогу огнем, сметал с нее пришельцев.
– Конец «Буффало»!.. – Перед Белосельцевым возник Аурелио, яростный, счастливый, жарко блестя глазами. – Поздравляю с успешным завершением операции!.. Пойдем за трофеями!.. – Ловко, хватаясь за кусты и камни, он полез вниз, увлекая за собой Белосельцева. Тот заторопился следом, пропуская мимо цепких, как обезьян, офицеров. Ему не терпелось увидеть вблизи итог своих деяний. Обойти исковерканные машины, коснуться рукой теплого пепла, заглянуть в лица убитых врагов.
Он ссыпался с песчаного откоса к дороге и близко, на обочине, увидел убитого. Тот лежал лицом вверх, раскинув руки и ноги, обгорелый, с остатками истлевшей одежды, которая клочьями прилипла к мокрому телу. Лицо его было похоже на сочную румяную котлету, в которой, запеченные, без зрачков, костяные, как у вареной рыбы, белели глаза. Он был в волдырях, сочился сукровицей. В промежности, среди раздвинутых ног, все выгорело до глубокой черной дыры, словно в паху у него хранился порох, оставил после себя горсть жаркого пепла.
Белосельцев обошел тело и уперся в танк, теплый, окисленный, весь в едких зловонных дымках. Орудие наклонилось вниз. Люк был распахнут, и из него по пояс высовывался танкист. Лицо его сгорело до костей, радостно, жутко белело зубами. Его обугленный мундир, сочный от жира и крови, напоминал облачение мумии, пропитанное маслянистым бальзамом. Он воздел две руки, словно сдавался, но у рук не было кулаков, они утончались, как обгорелые головни.